Агацци Э. Научная объективность и ее контексты

а именно «романтический век» с его господством историзма, выраженного в мысли его философов, так же как и в трудах его художников, литераторов и особенно его историков. Они уже не ограничивались политической историей, но занимались реконструкцией и интерпретацией всех форм человеческой культуры.

Для этих людей история была по существу не только распознанием фактов; она выступала как требование осознанного понимания любого вопроса, которому она предлагала новое измерение, за пределами простого рационального анализа, на который люди эпохи Просвещения возлагали все свои надежды. История стала вопрошанием прошлого, питающим настоящее, диалогом прошлого и настоящего, содержащим в себе вдохновение для будущего. Она была великим вместилищем смысла, способным сыграть роль откровения и обещания. По этой причине мы признаем величие этого века, и задача историка состоит в том, чтобы выбрать из каждого периода внутреннее знание, показывающее его таким, каким он действительно был.

Однако параллельно этой историцистской атмосфере, в те же самые десятилетия XIX в. развилась другая линия, а именно позитивистское движение, продолжавшее на свой манер «прогрессивное» движение философии предыдущего века. Огюст Конт предположил, что с каждой областью реальности, которую пытается познать человек, связаны три этапа: теологический, метафизический и позитивный. Последний соответствует тому моменту, когда познание становится наукой и таким образом достигает окончательной зрелости. На первый взгляд кажется, что здесь мы имеем дело с историческим пониманием развития человеческого познания. Но мы скоро обнаруживаем, что на самом деле движение истории подводится под априорное истолкование, абстрактное и произвольное, которое судит прошлое по существу негативно. Оно считается незрелым, имеющим неадекватный взгляд на вещи, и должно быть превзойдено и забыто, как только свет научного знания освободит нас от продвижения на ощупь и от призраков более примитивных форм познания.

Родство этой позиции с гегелевским пониманием истории мысли, достигающей кульминации в его собственной системе, и с марксистской концепцией истории, обреченной закончиться приходом бесклассового общества, гарантированного диктатурой пролетариата, поражает нас немедленно. Гегельянство было поставлено под вопрос и превзойдено еще до смерти своего создателя, тогда как марксизм,

474 Глава 6. Контексты объективности

поместив приход бесклассового общества в неопределенное будущее, мог предоставить себе практически неограниченный период ожидания. Но по сравнению с ними позитивизм имел то преимущество, что провозгласил себя рыцарем науки как раз тогда, когда наука уже праздновала свои триумфы (самые яркие из которых ей предстояло праздновать еще долгое время). При этих условиях неудивительно, что европейская культура позволила убедить себя в том, что у науки нет подлинной истории, что происходившее раньше было не путем ее внутренней эволюции, а скорее, так сказать, чем-то вроде предыстории, не имевшей реального значения (плюс дополнительное предписание, высказанное многими мыслителями, продолжать борьбу с метафизикой и религией, чтобы не дать им остановить прогресс науки).

На это можно было возразить, что тезис Конта, хоть и чересчур схематический, подчеркивал тот факт, встречаемый общим согласием, что науки о природе начали свой прогресс в XVII столетии, тогда как многие «гуманитарные» – только в XIX. Это не значит, однако, что у них нет истории. Просто их история более недавняя. Чтобы была история, достаточно, чтобы имело место изменение и рост во времени, а с науками, конечно, дело обстояло именно так.

Мы ответим, что простого наличия прошлого и будущего, изменения и роста во времени недостаточно для возникновения исторического сознания. Оно предполагает (как мы видели), что существует актуальный интерес к пониманию прошлых событий, в том их значении, какое у них было, когда они происходили. Далее, оно предполагает, что мы можем распознать истинное значение прошлых событий, независимо от того, сохраняют ли они сегодня значение и ценность (которые были бы уже другими), помогая нам, вероятно, лучше понимать некоторые события нашего собственного времени (обычно благодаря не столько сходствам, сколько различиям). Как мы указывали, это стало нормальным почти для всех проявлений культуры, кроме науки; и мы высказали гипотезу, что в случае науки препятствием для включения ее в историческое сознание послужило то, что она стала пленницей антиисторического подхода позитивизма как раз тогда, когда романтизм подходил ко всем остальным формам человеческой культуры исторически.

Однако есть, конечно, и другие причины для исключения науки из исторического сознания, заслуживающие рассмотрения. Одна из

самых важных – задача, спонтанно приписывающаяся науке: дать нам верную и объективную картину различных секторов реальности, с которыми она имеет дело, не связываясь с интерпретациями, суждениями и оценками. В случае искусств, философии, права, религии и обычаев мы обыкновенно думаем, что это области выражения человеческой субъективности, что они представляют продукты творчества человека, богатство его чувств и интуиции и, таким образом, спонтанно склонны оценивать их за то, чем они являются сами по себе, видеть в них свидетельства неистощимого богатства, всегда интересного для нас, способного вдохновлять нас, а иногда даже руководить нами, но обычно спонтанно привлекающего нас, поскольку удовлетворяет наши субъективные чувства. Короче говоря, эти проявления прошлого интересными для нас делает именно присутствие этих элементов субъективности, которые – напротив – мы требуем удалить из дискурса наук.

Множество и разнообразие выражений, представляющееся нам плодородием и богатством в этих областях, в случае науки создают нетерпимое положение, которого следует избегать, если мы хотим получить однозначный образ реальности: тот, который воспроизводит ее подлинную структуру, который один и только один и по отношению к которому нельзя допускать никаких вольностей. Следовательно – согласно наиболее распространенному образу мышления – у научного высказывания только две возможные судьбы: оно либо истинно (поскольку описывает реальность как она есть) и тогда становится вечной частью научного наследия (или по крайней мере сохраняется в науке до тех пор, пока может считаться истинным), либо оно ложно, и будет отвергнуто, как только будет признано таковым. Исторический момент, в который было сформулировано истинное высказывание, не влияет на его ценность. Было оно открыто столетием раньше или позже – не меняет его положения или значения в науке (и в лучшем случае может увеличить престиж этого столетия).

С этой точки зрения ясно, что никакое высказывание и никакая научная теория не имеют никакого исторического значения. Они неисторичны и, следовательно, вся наука лишена исторического измерения. История науки с этой точки зрения не невозможна, но сводится к представлению того каталога истин и ошибок, о котором мы уже упоминали. Это имело бы документальный интерес и отвечало бы стремлению к эрудиции, но не создавало бы настоящей исторической

476 Глава 6. Контексты объективности

перспективы. Мы использовали здесь сослагательное наклонение, но надо сказать, что бо1льшая часть историй науки, опубликованных до последнего времени, были именно такого типа.

С первых лет XX столетия идея, что наука дает «истинное» и непоколебимое знание о природе, вступила в глубокий кризис, который мы уже обсуждали. Однако это не помогло науке приобрести измерение историчности, поскольку утвердившаяся в это время концепция состояла в том, что наука имеет по существу прагматическую ценность (что облегчалось большими успехами технологии, рассматриваемой как «прикладная наука»). В рамках такой концепции учет научных высказываний и теорий прошлого вызывал еще меньше интереса. Если они были заброшены, потому что вышли из употребления, нет оснований возвращаться к ним. Наука, понимаемая как хранилище знаний, полезных нам сейчас, не предоставляет концептуального пространства для приписывания значения формам познания, ставшим сегодня бесполезными и «устаревшими».

Таковы некоторые из причин, объясняющих отсутствие исторической перспективы, еще и сегодня характерное для наиболее распространенного понимания науки.

6.2.2. «Историческое самосознание» науки

Мы говорили об «общем подходе» к науке, но это не должно пониматься как ссылка на мнение необразованных людей. Неисторическая точка зрения, очерченная выше, широко распространена среди ученых и широко отражена в философии науки, господствовавшей до 60-х гг. XX в. (и, вероятно, еще и сегодня). И логические эмпиристы,

иПоппер не только сводили науку к множеству «теорий», бывших по существу системами логически взаимозависимых предложений, но

ипредлагали к тому же в качестве «науки» очень абстрактную языковую конструкцию, которую в лучшем случае можно было бы рассматривать как грубую схематизацию современной науки (и даже, в частности, математической физики). Далее, этот способ рассмотрения науки был неисторическим не только потому, что абсолютизировал настоящее, дискредитируя прошлое, но и потому, что само настоящее никоим образом не рассматривалось в его фактических современных чертах. Современная наука, как она реально практиковалась, анализировалась редко, и удивительно, как мало научных фактов, понятий,

законов и теорий спорадически рассматривались этими авторами, какими сверхэлементарными и грубо описанными они бывали и как одни и те же «примеры» использовались для поддержки противоположных тезисов.

Это отражает упомянутую выше идею науки как либо накопления неисторических истин (логические эмпиристы), либо устранения ошибок (Поппер). Поэтому неудивительно, что один лагерь поддерживал тезис, что механика Галилея была включена в механику Ньютона, а она в механику Эйнштейна как пограничные случаи (с сохранением истинности), тогда как другой утверждал, что механика Галилея была опровергнута ньютоновской, а эта последняя – эйнштейновской (с устранением ошибок). Но большее значение имеет то, что эти авторы открыто отказывались считать «внешние» условия релевантными для анализа науки и понимания ее способа приобретения знаний.

Положение изменилось только внешне с работами Куна, Лакатоса, Фейерабенда и многих других, предоставивших место рассмотрению примеров, взятых из истории науки, при разработке своих взглядов на философию науки. Действительно, нельзя было не заметить, что целью этих авторов было обсуждение не исторической, а теоретической проблемы – проблемы смены теорий. Исторические примеры привлекались с целью опровергнуть некоторые философские положения (и это, конечно, подчеркивало тот факт, что философией науки нельзя заниматься во имя более или менее воображаемой или слишком идеализированной схематизации науки, а нужно принимать во внимание актуальную науку). Если же тщательно проанализировать эти анализы, то станет ясно, что они склоняются скорее к некоторой форме социологического релятивизма, чем к оценке историчности науки (и действительно, достаточно ясно, что специфически эпистемологический фон этих авторов все еще традиционный: Кун и Фейерабенд в значительной степени придерживались аналитической философии науки, тогда как Лакатос был попперианцем). Более того, большинство исторических примеров выбирались с целью защиты или опровержения конкретных тезисов философии науки и получали – обычно спорную – интерпретацию, способную выполнить эту задачу. Все это часто сводилось к использованию истории науки как своего рода «чемоданчика с инструментами», из которого можно доставать инструменты, наиболее полезные для отстаивания своих эпистемологических позиций, оставаясь при этом очень далеко

478 Глава 6. Контексты объективности

от подлинного «исторического самосознания» науки, которое можно найти лишь у немногих современных авторов, которых мы уже упоминали. Но если то, что мы отстаивали при обсуждении «исторической детерминированности» научной объективности здраво, мы должны заключить, что оценка подлинного «исторического измерения» науки (в полном смысле, представленном в начале этого раздела) является необходимой частью любого понимания науки, а также и философии науки. Посмотрим, как осознание этого может развиться из существующих и уже признанных требований. Первым шагом может быть уже упомянутый тезис, что философия науки не может быть дискурсом, «плавающим» по миру идей без эффективного контакта с реальным миром; она должна продемонстрировать, что ее модели научности в достаточной степени соответствуют миру науки, каков он есть, а не каким он представляется или постулируется. Другими словами, философия науки обязана осуществлять «эмпирическую проверку» самой себя, а такой проверкой может быть только рассмотрение истории науки, не утверждающей, что формы науки (прошлой или современной), не соответствующие модели, на самом деле не научные.

Это задача нелегкая, потому что моделям, установленным аналитической философией науки, не удовлетворяет значительное число современных наук, а также – по еще более основательным причинам – наук прошлого. Единственный выход из этого тупика – признать существование различных герменевтических контекстов или критериев понимаемости (умопостигаемости – intelligibility), характеризующих большое разнообразие современных научных дисциплин, определяющих выбор эмпирических критериев, применяемых ими эмпирических и теоретических понятий и принятых ими моделей объяснения. Делая это, мы уже начинаем «историзировать» науку (т.е. мы ставим ее в «современный» исторический контекст). К этому следует добавить – хотя этот шаг уже не труден – осознание исторического измерения, которое распространяется и на прошлое. Если мы завершим это осознание, мы откроем возможность понимания наук разных эпох в соответствии с характерными для них герменевтическими контекстами. Мы сможем бросить взгляд на связи между наукой и философией и посмотреть, как интерпретировались ими некоторые концепции мира и человека и как они содействовали их модификации и эволюции. Короче, науки и философия могут быть включены как жизненно важные составные части в развитие человеческой цивилизации.

Мы, конечно, не хотим сказать, что проблемы философии науки могут быть решены в рамках истории науки. Мы только утверждаем, что философское понимание науки как конструкции человеческой мысли, а различных наук – как артикуляций этой конструкции, направленных на познание отдельных секторов или аспектов реальности, не может быть достигнуто без осознания и исследования идей и способов концептуализации, определявших разработку научных теорий в ходе истории. Говоря это, мы также надеемся избежать впечатления, что философское понимание наук может «погрузить» их в их исторические и социальные контексты. Такое растворение было бы неправильным, коль скоро речь идет просто об истории наук, и тем более их философии. Философ науки как таковой не нуждается в реконструкции генетических путей, приведших к формулировке тех или иных научных идей и принципов или к конструированию некоторых инструментов. Однако он обязан обращать внимание на такие идеи, принципы, материальные или ментальные техники, когда они фактически становятся рамками для построения некоторой научной теории (а именно, предоставляя герменевтический контекст для выбора ее базовых понятий или совокупность логических и математических конструкций, лежащих в основе теоретической архитектуры данной дисциплины).

Благодаря этой исторической осведомленности, философия науки может избавиться от некоторого количества ложных проблем, сильно возмущающих ее нынешние дискуссии и в конечном счете дискредитировавших саму философию науки. Мы имеем в виду особенно упоминавшийся выше вопрос о сравнимости научных теорий и о возможности допустить прогресс научного знания. Мы видели, что некоторые модные сейчас философии отрицают возможность проводить эффективное сравнение научных теорий и, следовательно, устанавливать когнитивное предпочтение между соперничающими теориями, признающее прогресс, когда одна теория заменяется другой. Таким образом, общее мнение, согласно которому благодаря развитию наук наше нынешнее знание количественно и качественно лучше, чем знание наших предшественников, объявляется наивным и неоправданным. Это общее мнение разделяется и учеными, и в результате они начинают с подозрением относиться к философии науки, которая кажется неспособной оправдать их столь фундаментальное убеждение. Раньше ученые чувствовали некоторую симпатию к философии

480 Глава 6. Контексты объективности

науки, поскольку хоть и продолжали считать ее довольно-таки схематичной и далекой от проблем их повседневной деятельности, они видели в этой философии серьезную попытку понять структуру научной мысли. Сегодня эта симпатия и этот интерес постепенно убывают. Возникает ироническая ситуация: философы традиции логического эмпиризма пришли к изучению воображаемой науки из-за недостатка исторической чувствительности и знаний, в то время как многие философы науки, постоянно ссылающиеся на историю наук, в своих печатных работах представляют им образ науки, столь же искусственный и отвергаемый как обычными людьми, так и учеными. Как это можно объяснить?

Ответ нетруден. Тезис о «несравнимости» научных теорий родился, как мы видели, в рамках логико-лингвистического подхода, приведшего к догмату о «нагруженности теорией» эмпирических терминов. И именно в свете этого догмата защитники несравнимости часто стремились прочитать историю науки, чтобы заставить ее их поддержать. Если мы постараемся быть более внимательными к урокам истории, мы сможем получить гораздо более богатое впечатление о прошлом. Во-первых, мы сможем убедиться в том, что существует много «фундаментальных» герменевтических рамок, в течение истории часто вдохновлявших научные концепции. Каждая из них существовала только какое-то время, но вдохновлявшие их герменевтические рамки оказывались способными приводить к новым концепциям в последующие эпохи (так что эти рамки обладают исторической устойчивостью, превышающей недолговечность их специализированных «конкретизаций»). Например, атомистические и континуальностные интуиции о физическом мире, концепции потенциальной и актуальной бесконечности в математике, роль случайности и необходимости в явлениях природы, парадигмы конечной

идействующей причинности как модели постижимости в различных областях знания – лишь некоторые из базовых концепций, которые мы могли бы привести, не говоря уже о более специфических примерах, таких, как различные способы понимания пространства и времени. История наук показывает нам, как эти общие концепции возвращаются и эволюционируют подобно некоторым интуициям Платона

иАристотеля в истории философии, или идея демократии в истории политических институтов, или формы прав собственности на протяжении истории правовых систем.

В заключение: так же, как философия права питалась историей права, а политическая философия и философия искусства питались историей политики и искусства, так философия наук находит в их истории конкретные реализации, над которыми можно рефлексировать, поскольку они представляют этапы взросления науки, которые, хоть и ушедшие в прошлое, имеют значение для настоящего, пусть даже их уже нельзя практически использовать. Так же как мы изучаем Данте, Бетховена или римское право – не с намерением писать стихи

встиле Данте или музыку Бетховена, или вводить в наши правовые системы формы римских законов, а с целью лучше понять природу поэзии, музыки и права (и даже развития нашего восприятия поэзии, музыки и права), так более чем поверхностное знание истории науки очень помогает нам понять это фундаментальное измерение человеческой цивилизации и может даже быть полезным для нашего научного образования.

Добавим, что мы не должны недооценивать важности достигнутых в прошлом научных результатов, ценность которых мы можем считать определенно установленной. Чего мы должны избегать – это «уплощения» их до примитивного мнения, что все ценное в науке прошлого сохраняется в сегодняшней науке. Самый правильный способ оценить эти результаты – понять, что наука за всю свою историю совершила несколько тех «вырезов» из реальности, которые мы часто упоминали, и что в их рамках было установлено много объективных истин. Они надолго включены в наследие человеческого познания (вот почему, например, в рамках «выреза», соответствующего элементарной геометрии, теоремы Евклидовых «Начал» остаются верными

вограниченной области их «объектификации» и продолжают изучаться). Мы не должны терять из виду тот факт, что введение новых областей объектификации зависит не только от формирования новых герменевтических рамок, но и от того «фонового знания», о котором мы говорили в предыдущем секторе и которое можно рассматривать как историческое «накопление результатов» науки. Таким образом, мы конкретно признаем внутреннюю ценность накопления в науке, даже в тех ее частях, которые мы теперь больше не используем.

Сравнение может помочь нам лучше понять этот момент. Когда

вспециализированном музее мы смотрим на инструменты, служившие исследователям прошлых веков, мы часто поражаемся их красоте, совершенству и мастерству создателей этих приборов. Они сохра-