новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том третий. Кн. 4 продолжение, 5 Кн

пьесой, а за художественностью ее исполнения. Наконец, римское театральное искусство так же колебалось между различными сфера­ ми, как французское искусство между хижиной и салоном. Вовсе не редкостью было, что римские танцовщицы к концу пляски сбрасыва­ ли верхнюю одежду и увеселяли публику пляской в одной сорочке; с другой стороны, и в глазах римского Тальмйс являлось высшим зако­ ном искусства не верное следование природе, но симметрия.

В области декламаторской поэзии не было, кажется, недостатка в стихотворных хрониках по образцу энниевых; но лучшей критикой их может, по-видимому, служить та прелестная девичья клятва, о кото­ рой поет Катулл: девушка клянется как жертву блаженной богине Венере сжечь самую худшую из всех плохих героических поэм, если только она возвратит в ее объятия любимого человека и отвлечет его от зловредной политической поэзии. И действительно, во всей облас­ ти декламаторской поэзии этой эпохи древнейшая национально-рим­ ская тенденция проявилась лишь в одном выдающемся сочинении, которое зато принадлежит к числу самых замечательных поэтичес­ ких произведений всей римской литературы. Это — дидактическая поэма Тита Лукреция Кара (655—699) «Оприроде вещей», автор кото­ рой, принадлежавший к лучшим кругам римского общества, но уда­ лившийся от общественной жизни из-за болезни или, может быть, вследствие отвращения к ней, умер во цвете сил незадолго до начала гражданской войны. Как поэт он решительно примыкает к Эннию и тем самым к классической греческой литературе. С отвращением от­ казывается он от «пустого эллинизма» того времени и от всей души и вполне искренно признает себя учеником «строгих греков», так что даже священная серьезность Фукидида нашла себе достойный отго­ лосок в одном из наиболее известных отделов этой римской поэмы. Подобно тому как Энний черпал свою мудрость у Эпихарма и Евгемера, так Лукреций заимствует форму своего изложения у Эмпедок­ ла, «лучшего сокровища богато одаренного сицилийского острова», а что касается материала — собирает «золотые слова» в свитках Эпику­ ра, который «превышает остальных мудрецов настолько же, насколь­ ко солнце затемняет звезды». Подобно Эннию, и Лукреций пренебре­ гает мифологической ученостью, навязанной поэзии александринизмом, и не требует от своих читателей ничего, кроме знания общерас­ пространенных мифов*. Вопреки современному пуризму, исключив-

*Некоторые кажущиеся исключения, как, например, упоминание остране фимиама, Панхее (2, 417), объясняются тем, что они, может быть, перешли из романа-путешествия Евгемера еще в поэзию Энния, и во всяком случае в стихотворения Луция Манлия (Р/ш., Н. п., 10, 2, 4) и поэтому были хорошо известны той публике, для которой писал Лук­ реций.

тему из поэзии иностранные слова, Лукреций, как и Энний, охотнее употреблял полное значения греческое слово вместо какого-нибудь бесцветного и неясного латинского слова. Староримская аллитерация, привычка избегать переноса частей стиха или предложений и вообще древнейшие формы речи и поэзии часто встречаются еще в ритмах Лукреция и, хотя стих его мелодичнее энниева, тем не менее его гек­ заметры не катятся, как гекзаметры новейшей школы поэтов, изящ­ но прыгая наподобие журчащего ручья, а льются с грандиозной мед­ лительностью, подобно потоку расплавленного золота. И в философ­ ском и в практическом отношении Лукреций вполне примыкает к Эннию, — единственному отечественному поэту, воспетому в его по­ эме. Символ веры рудийского певца:

Я всегда говорил и буду говорить, что существует род богов, Но думаю, им и заботы нет о судьбах людей,

вполне выражает религиозную точку зрения самого Лукреция; не без основания называет он поэтому свою песню как бы продолжени­ ем того,

Как это Энний вещал, с живописных высот Геликона Первый принесший венок, сплетенный из зелени вечной, Средь италийских племен стяжавший блестящую славу.

Еще раз, и притом в последний раз, сказалась в поэме Лукреция вся поэтическая гордость и вся поэтическая серьезность шестого сто­ летия, в котором, изображая грозного пунийца (Ганнибала) и вели­ чественного Сципиона, поэт чувствует себя более на месте, чем в современную ему упадочную эпоху*. Для него самого собственная его песня, «изящно струившаяся из его богатой души», звучит, в сравнении с пошлыми песнями других, как «краткая песня лебедя в сравнении с криком журавлей», и его сердце переполняется надеж­ дой на высокую честь, когда он внимает созданным им же самим мелодиям; так и Энний запрещал людям, перед которыми он «изли­ вал огненную песнь из глубины своей души», плакать на его моги­ ле, на могиле бессмертного певца. По странному определению судьбы этот выдающийся талант, превосходивший природным поэтическим даром большую часть, если не всех сйоих предшественников, по­ явился как раз в такое время, в которое он сам чувствовал себя чу­ жим и осиротевшим; вследствие этого он самым странным образом ошибся в выборе сюжета. Система Эпикура, превращавшая вселен­

*В весьма наивной форме сказывается это в описаниях войн, где губи­ тельные для войска морские бури, массы слонов, топчущих своих же воинов, словом, картины из пунических войн, упоминаются, словно принадлежащие к живой действительности (ср. 2, 41; 5, 1226, 1303, 1339).

ную в громадный круговорот атомов и пытавшаяся объяснить чисто механическим способом возникновение и конец мира, как и все про­ блемы природы и жизни, была, правда, менее нелепа, чем истори­ ческое объяснение мифов, какое пытался дать Евгемер, а вслед за ним и Энний, но остроумной и свежей эта система все же никогда не была; попытка же развить в поэтической форме это чисто меха­ ническое миросозерцание была такова, что вряд ли какой-либо поэт посвящал когда-либо всю свою жизнь и искусство обработке столь неблагодарной темы. Читатель-философ с такой же справедливос­ тью порицает в дидактической поэме Лукреция опущение утончен­ ных основ системы, поверхностность, особенно замечающуюся в из­ ложении спорных вопросов, несовершенство в распределении мате­ риала, частые повторения, с какой литературно образованный чита­ тель сердится на ритмизированную математику, делающую значи­ тельную часть поэмы почти неудобочитаемой. Несмотря на эти не­ вероятные недостатки, которые убили бы всякий посредственный талант, Лукреций мог, по справедливости, хвалиться тем, что вы­ нес из этих дебрей поэзии новый венок, какого никому еще не даро­ вали до той поры музы: венок этот был добыт поэтом отнюдь не одними только случайными сравнениями и другими введенными в

поэму описаниями могучих явлений природы и еще более могучих страстей. Гениальность миросозерцания Лукреция и его поэзии ко­ ренится в его неверии, которое со всей победоносной силой истины, а поэтому и со всей жизненностью поэзии восстало и должно было восстать против господства лицемерия и суеверия.

В те времена как у всех на глазах безобразно влачилась Жизнь людей на земле под религии тягостным гнетом, С областей неба главу являвшей, взирая оттуда Ликом ужасным своим на смертных, поверженных долу, Эллин впервые один осмелился смертные взоры Против нее обратить и отважился выступить против...

Силою духа живой одержал он победу и вышел Он далеко за пределы ограды огненной мира,

По безграничным пространствам пройдя своей мыслью и духом.

Так старался поэт ниспровергнуть богов, как Брут ниспровергал царей, и «освободить природу от ее суровых властителей». Но эти пламенные слова были обращены не против одряхлевшего престола Юпитера; подобно Эннию, и Лукреций прежде всего на деле борол­ ся против дикого суеверия толпы и господства чужеземных куль­ тов, как, например, против культа «Великой матери» и наивного га­ дания этрусков по молниям. Поэма эта была внушена ужасом и от­ вращением к тому страшному миру, в котором жил поэт и для кото­

рого он писал. Она была написана в ту безнадежную эпоху, когда пало правление олигархии, а Цезарь еще не поднялся, в те душные годы, когда с долгим томительным напряжением ждали начала междоусобной войны. Если при виде неровностей и взволнованнос­ ти изложения поэмы как бы чувствуется, что поэт ежедневно ожи­ дал той минуты, когда над ним и его творением разразится дикий грохот революции, то не следует забывать, имея в виду его воззре­ ния ка людей и события, среди каких именно людей и в ожидании каких событий сложились эти воззрения. В эпоху Александра ходя­ чее мнение, разделяемое всеми лучшими людьми Греции, гласило, что всего лучше для человека было бы никогда не родиться, а, раз родившись, всего лучше умереть. Из всехмиросозерцаний, возмож­ ных для нежной и поэтически организованной натуры в родствен­ ную александрову времени эпоху Цезаря, самым возвышенным и облагораживающим являлось убеждение, что для человека было бы истинным благодеянием избавиться от веры в бессмертие души, а вместе с тем и от грозного страха перед смертью и богами, коварно овладевающего человеком, совершенно так, как детьми овладевает робость в темной комнате. Как ночной сон действует более освежа­ юще, чем дневные тревоги, так и смерть, это вечное отдохновение от всех надежд и опасений, лучше жизни, и сами боги, изображае­ мые поэтом, ничего не означают и ничем не обладают, кроме вечно­ го блаженного покоя; загробные наказания терзают человека не пос­ ле его смерти, а при жизни, в виде необузданных и неумолкающих страстей его бьющегося сердца; человек должен поставить себе за­ дачей водворить в своей душе спокойное равновесие, не ценить пур­ пура выше теплой домашней одежды, охотнее оставаться в числе тех, кто повинуется, чем тесниться в водовороте тех, кто добивается роли повелителей, с большим удовольствием лежать на траве у ру­ чейка, чем помогать опустошать бесчисленные блюда под золоче­ ной кровлей богача. Эта философски-практическая тенденция состав­ ляет настоящую сущность лукрециевой дидактической поэмы, и она только засоряется всей пустотой физических объяснений, но не по­ давлена сю. В этой тенденции, главным образом, и заключается от­ носительная правильность и мудрость поэмы. Человек, проповеду­ ющий подобное учение и преобразивший его всеми чарами своего искусства, с таким уважением к великим предшественникам, с та­ ким могучим рвением, какого не видало это столетие, может быть по справедливости назван хорошим гражданином и великим поэтом. Дидактическая поэма о природе вещей, сколько бы порицаний она ни вызывала, осталась одной из самых блестящих звезд на всем бедном светилами горизонте римской литературы, и правильно по­ ступил величайший немецкий языковед, избрав для своего послед­

совершилась, но сначала, за редкими исключениями, она давала лишь скороспелые или незрелые плоды. «Новомодных поэтов» было вели­ кое множество, но поэзия составляла редкость, и Аполлон, как быва­ ет всегда в такую пору, когда на Парнасе становится тесно, был вы­ нужден быстро делать свое дело. Длинные стихотворения никуда не годились; короткие были редко хороши. В это увлекавшееся литера­ турой столетие поэзия стала настоящим общественным бедствием; случалось, что в насмешку друг присылал другу в виде праздничного дара прямо от книгопродавца целую кипу дрянных стихов, все досто­ инство которых уже издали выдавалось ценностью красивого пере­ плета и качеством бумаги. Настоящих читателей, какие бывают у ис­ тинно национальной литературы, не было ни у римских, ни у гречес­ ких александрийцев: это была, в полном смысле слова, поэзия извес­ тной клики или, скорее, нескольких клик, члены которых тесно дер­ жатся друг за друга, делают гадости каждому пришельцу, читают и критикуют между собой новинки, даже, может быть, совершенно в александрийском духе, поэтически воспевают удачные произведения и часто, опираясь на приятельские похвалы, создают себе ложную и мимолетную славу. Известный учитель латинской словесности, сам писавший стихи в этом новом духе, Валерий Катон, был, по-видимо­ му, чем-то вроде школьного патрона одного из самых значительных литературных кружков и решал в качестве высшего авторитета воп­ рос об относительном достоинстве стихов. Римские поэты не могли обычно освободиться от влияния своих греческих образцов, иногда даже по-школьнически зависели от них; большинство их произведе­ ний, в сущности, не что иное, как только горький плод школьного стихотворства, находящегося в периоде ученья и далеко не достигше­ го зрелости. Благодаря тому, что и в языке и в метрике латинская национальная поэзия ближе, чем когда-либо, следовала за своими греческими образцами, достигалась, действительно, большая правиль­ ность и логичность речи и размера, но это делалось в ущерб гибкости и полноте национального языка. Отчасти под влиянием изнеженнос­ ти образцов, отчасти отражая безнравственность эпохи, эротические темы получили бросающийся в глаза нездоровый для поэзии перевес; однако зачастую переводились и любимые метрические руководства греков; так, например, Цицерон перевел руководство по астрономии Арата, а в конце этого же или, вероятнее, в начале следующего пери­ ода Публий Варрон Атацинский — учебник географии Эратосфена, а Эмилий Макр — физико-медицинский компендиум Никандра.

Нельзя ни удивляться, ни сожалеть о том, что из всей этой бес­ численной массы поэтов до нас дошло лишь немного имен, да и они упоминаются большей частью только как курьезы или как образцы минувшего величия, вроде, например, оратора Квинта Гортензия с

его «пятьюстами тысяч строк» скабрезной и скучной поэзии, да еще несколько чаще упоминаемого Левия, «Любовные шутки» которого возбуждали некоторый интерес лишь по своему сложному размеру и манерным оборотам речи. Наконец, небольшой эпос «Смирна» Гая Гельвия Цинны (умер в 710 г.?), как ни прославлялся он всей кликой, носит на себе, как в самом сюжете — эротическое влечение дочери к родному отцу, — так и в затраченном на него девятилетием труде, все худшие признаки эпохи. Оригинальное и отрадное исключение составляют только те из поэтов этой школы, которые умели соеди­ нить с чистотой и мастерством формы национальное содержание, еще таившееся в республиканской жизни, в особенности в сельских горо­ дах. Это можно сказать, не говоря о Лаберии и Варроне, в особенно­ сти о трех поэтах республиканской оппозиции, которые были уже упомянуты выше, именно о Марке Фурии Бибакуле (652—691), Гае Лицинии Кальве (672—706) и Квинте Валерии Катулле (667—прибли­ зительно до 700 г.).

Относительно двух первых, сочинения которых погибли, мы мо­ жем делать только одни предположения; что же касается поэзии Катулла, то мы еще имеем возможность судить о ней. И Катулл также зависел от александрийцев по форме и по сюжету. В собрании его сочинений мы встречаем переводы отрывков из Каллимаха, и притом не лучших, а самых трудных. В числе оригинальных произ­ ведений встречаются отточенные модные стихи, вроде, например, изысканных галиамбов в честь «фригийской матери», и даже пре­ восходное во всем остальном стихотворение по поводу свадьбы Фе­ тиды испорчено в художественном отношении вставкой, на алек­ сандрийский манер, плача Ариадны в главный мотив. Но рядом с этими школьными произведениями встречается жалобная мелодия настоящей элегии, праздничная поэзия во всей красе индивидуаль­ ного, почти драматического творчества, наконец, самая точная, де­ тальная картина нравов образованного общества, грациозные, весь­ ма непринужденные девичьи приключения, половина прелести ко­ торых заключается в разглашении и опоэтизировании любовных тайн, веселая жизнь молодежи за полными чашами и с пустыми кармана­ ми, жажда путешествий и радость поэта, римские, а еще чаще ве­ ронские, городские анекдоты и веселая шутка в тесном кругу дру­ зей. Но Аполлон у нашего поэта не только наслаждается бряцанием струн: он владеет и луком; крылатые стрелы сатиры не щадят ни скучного стихоплета, ни искажающего латинский язык провинциа­ ла; но никого не поражают они так часто и так едко, как сильных мира сего, угрожающих свободе народа. Короткий и изящный раз­ мер, зачастую оживленный грациозными припевами, отличается художественным совершенством, не имея вместе с тем отталкиваю­

щей чисто ремесленной гладкости. Поэзия эта переносит нас попе­ ременно то в долину Нила, то в долину По, но в последнем месте поэт чувствует себя несравненно свободнее. Его стихи основаны, конечно, на правилах александрийского стихосложения, но в то же время в них обнаруживается самосознание простого гражданина, обитателя мелкого города, антагонизм между Вероной и Римом, антагонизм между скромным муниципалом и высокорожденными господами из сената, часто играющими злые шутки со своими не­ знатными друзьями, антагонизм, который живее чем где-либо мог ощущаться на родине Катулла, в цветущей и сравнительно еще све­ жей Цизальпинской Галлии. В лучших его песнях встречаются пре­ лестные картины берегов озера Гарда, и вряд ли кто-нибудь из сто­ личных жителей мог написать в ту пору что-либо подобное глубоко прочувствованному стихотворению на смерть брата или смелой, про­ никнутой истинно гражданским духом праздничной песне по пово­ ду свадьбы Манлия и Аврункулеи. Хотя Катулл и был в зависимос­ ти от александрийских учителей и находился в самом центре мод­ ной поэзии кружков того времени, он не только является хорошим учеником среди многих посредственных и даже плохих, но превос­ ходит своих учителей настолько, насколько гражданин свободной италийской общины превосходил эллинского космополита-литера- тора. Конечно, в нем не следует искать выдающейся творческой силы

ивысоких поэтических стремлений; это богато одаренный и изящ­ ный, но не великий поэт, и его стихотворения, по его же собствен­ ным словам, нечто иное, как «шутки и шалости». Однако, если не только современники были наэлектризованы этими мимолетными песенками, но и художественные критики времен Августа называют его, вместе с Лукрецием, замечательнейшим поэтом эпохи, то и современники и эти позднейшие судьи были вполне правы. Латинс­ кая нация не создала другого поэта, в котором художественность содержания проявлялась бы в таком гармоническом соединении с художественностью формы, как у Катулла, и в этом смысле собра­ ние стихотворений его действительно является самым совершенным из всего, что вообще можно указать в латинской поэзии.

Вэту эпоху начинается и творчество в прозаической форме. За­ кон, неизменно господствовавший до того времени во всяком истин­ ном искусстве, наивном ли или сознательном, — закон, в силу кото­ рого поэтический сюжет и его метрический размер взаимно обуслов­ ливают другдруга, уступает место смешению и помутнению всех видов

иформ искусства, составляющих характернейшую черту этой эпохи.

Вобласти романа еще нечего, правда, указать, кроме того, что знаменитейший историк того времени, Сизенна, не считал ниже сво­ его достоинства перевести на латинский язык очень распространен­

ные милетские рассказы Аристида, скабрезные модные романы са­ мого низкого пошиба.

Более оригинальное и отрадное явление в этой сомнительной области, стоящей на рубеже поэзии и прозы, представляют эстети­ ческие сочинения Варрона, который был не только выдающимся представителем латинской историко-филологической науки, но вме­ сте с тем и плодовитейшим и интереснейшим писателем в области изящной литературы. Происходя из плебейского рода, проживав­ шего в Сабинской области и уже двести лет принадлежавшего к рим­ скому сенату, строго воспитанный в древних правилах дисциплины и благопристойности* и находясь в начале этой эпохи уже в зрелом возрасте, Марк Теренций Варрон из Реате (638—727) принадлежал по своим политическим убеждениям, как это понятно само собой, к конституционной партии и честно и энергично участвовал во всех ее выступлениях и невзгодах. Он делал это отчасти в литературной форме, борясь, например, с первой коалицией, «треглавым чудови­ щем», посредством памфлетов, отчасти же ведя более серьезную борьбу; так, он находился в войске Помпея в качестве правителя Дальней Испании. Когда погибло дело республики, Варрон был на­ значен своим победителем на должность библиотекаря задуманной им в столице библиотеки. Смуты последующего времени еще раз захватили в свой водоворот этого престарелого человека; через 17 лет после смерти Цезаря он умер, на 89-м году своей честно прожитой жизни. Эстетические сочинения, составившие ему имя, представля­ ли собой, собственно, небольшие статьи, либо просто прозаические произведения серьезного содержания, либо игривые описания, про­ заический фон которых нередко испещрялся многими поэтически­ ми вставками.

К числу первых относятся его «Философско-исторические ис­ следования» (logistorici), а ко вторым — «Менипповы сатиры». Ни первые, ни вторые не придерживаются латинских образцов, в осо­ бенности сатира Варрона отнюдь не примыкает к луцилиевой, да и вообще римская сатира не составляет, собственно, определенного вида поэзии, а только доказывает отрицательно, что это «разнооб­ разное стихотворение» не хочет быть причислено к какому-либо из установленных поэтических видов, вследствие чего сатира и прини­ мает у каждого даровитого поэта новый и своеобразный характер.

*«Когда я был мальчиком, — говорит он в одном месте, — мне доволь­ но было одного байкового и одного исподнего платья, башмаков без чулок, лошади без седла; теплую ванну я брал не всякий день, речную лишь изредка». За личную храбрость во время войны с пиратами, ког­ да он командовал отрядом флота, он получил корабельный венок.