новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том третий. Кн. 4 продолжение, 5 Кн

Для своих как серьезных, так и более легких эстетических работ Варрон находил образцы в доалександрийской греческой философии: для серьезных исследований — в диалогах Гераклида, уроженца Гераклеи, у Черного моря (ум. около 450 г.), для сатир — в сочинени­ ях Мениппа из Гадары, в Сирии (был в славе около 475 г.). Выбор этот весьма характерен. Гераклид, вдохновлявшийся как писатель философскими диалогами Платона, совершенно упустил из виду за блестящей формой их научное содержание и обратил все внимание на поэтически сказочную внешность; это был приятный, многочи­ таемый автор, но далеко не философ. Менипп так же мало заслужи­ вает этогц имени; это был настоящий литературный представитель той философии, вся мудрость которой заключается именно в отри­ цании философии, в осмеянии философов, в кинической филосо­ фии Диогена; веселый учитель серьезной мудрости, он целым ря­ дом примеров и комических рассказов доказал, что, кроме честной жизни, все суета на земле и на небе, но что всего суетнее распри так называемых мудрецов. Эти писатели и были настоящими образца­ ми для Варрона, человека, преисполненного староримским негодо­ ванием против современной жалкой эпохи и староримским юмором человека, отнюдь не лишенного при этом пластического таланта, но недоступного для всего, что походило не на образ или факт, а на понятие или систему, словом, самого нефилософского из всех не­ философских римлян*. Однако Варрон не был несамостоятельным учеником. Вдохновение и обычно форму он получал от Гераклида и Мениппа; но он был слишком своеобразной и слишком римской натурой, чтобы не придать своему подражательному творчеству са­ мостоятельный и национальный характер.

В своих серьезных работах, в которых обсуждался какой-нибудь нравственный принцип или другой общеинтересный предмет, он не хотел подражать форме милетских сказок, как делал Гераклид, и преподносить читателю такие ребяческие рассказы, как, например, рассказ об Абарисе и о девушке, вернувшейся к жизни спустя семь дней после смерти. Лишь изредка заимствовал он форму у лучших мифов греков, например в статье «Орест, или Безумие»; более дос­

*Вряд ли существует что-либо более ребяческое, чем варронова схема всех философских систем, объявлявшая просто не существующими все те из них, конечной целью которых не было счастие человека, причем он определяет в 288 число тех философских школ, которые подходи­ ли, по его мнению, под это определение. Превосходный человек этот был, к сожалению, слишком учен, для того чтобы сознаться, что он не мог, да и не хотел быть философом, и вследствие этого он весьма неумело жонглировал всю свою жизнь между стоиками, пифагорей­ цами и диогеновой школой.

тойный материал для его сюжетов доставляла ему обыкновенно ис­ тория, в особенности современная история его отечества, благодаря чему его статьи сделались вместе с тем, как их и называют, «хва­ лебными сочинениями» в честь почтенных римлян и в особенности столпов конституционной партии. Так, трактат «О мире» был сочи­ нением, посвященным памяти Метелла Пия, последнего представи­ теля блестящего ряда счастливых полководцев сената; трактат «О почитании богов» предназначался для увековечения памяти досто­ уважаемого оптимата и понтифика Гая Куриона; в статье «Осудьбе» шла речь о Марии; в статье «Об историографии» — о первом истори­ ке того времени Сизенне; в работе «О началах римской сцены» рас­ сказывается об устроителе царственно пышных зрелищ Скавре; в статье «О числах» говорит о высокообразованном римском банкире Аттике. Две философско-исторические статьи — «Лелий, или О друж­ бе», «Катон, или О старости», — написанные Цицероном, вероятно, по образцу варроновых, могут дать нам приблизительное понятие о полудидактической, полуповествовательной обработке этих сюже­ тов Варроном.

Так же оригинальна по форме и содержанию была обработка Варроном менипповой сатиры; смелая смесь прозы со стихами не встречается в греческом оригинале, и все духовное содержание са­ тир проникнуто римским своеобразием, можно бы сказать, запахом сабинской земли. И эти сатиры, подобно философско-историческим статьям Варрона, также посвящены либо нравственной теме, либо какой-нибудь другой, пригодной для широкой публики, как видно уже из заглавий их: «Геркулесовы столбы, или О славе»; «Каждый горшок найдет свою крышку, или Об обязанностях супруга»; «У ночного горшка есть размер, или О бражничанье»; «Ерунда, или О похвальных речах». Пластическое одеяние, без которого нельзя было обойтись и здесь, естественно, лишь изредка заимствуется из отече­ ственной истории, как, например, в сатире «Серран, или О выбо­ рах». Зато диогеновский собачий мир как и следует, играет в сатирах большую роль: мы встречаем собаку-ученого, собаку-ритора, соба- ку-всадника, пса-водопийцу, собачий катехизис и т. д. Далее, и са­ мой мифологией Варрон пользуется для комических целей; мы на­ ходим у него «Освобожденного Прометея», «Соломенного Аякса», «Геркулеса — сократова ученика», «Полуторного Одиссея», который проводит в странствиях не 10, а целых 15 лет. В сохранившихся отрывках замечается еще в отдельных пьесах драматически новел­ листическая рамка, как, например, в «Освобожденном Прометее», в «Шестидесятилетием мужчине», во «Встающем спозаранку»; види­ мо, Варрон часто, может быть, даже всегда, рассказывал фабулу, точно случай из собственной жизни; так, например, во «Встающем

и по свойству характера Варрона мешшповский бич в особенности свистел в уши философов и повергал их в надлежащий страх; не без трепета в сердце пересылали философские авторы того времени свои вновь появлявшиеся трактаты «строгому человеку». Философство­ вание — дело нетрудное. С десятой долей того труда, с которым хозяин делает из своего раба кондитера, он воспитывает из себя философа; правда, если бы пекарю и философу судьба привела про­ даваться с молотка, то пирожник-мастер пойдет во сто раз дороже, чем мировой мудрец. Странные люди эти философы! Один прика­ зывает хоронить умерших в меду, — счастье, что его не слушают, иначе, что сталось бы с медовым вином! Другой думает, что чело­ век вырос из земли, точно кресс. Третий изобрел вселенский бурав, от которого земля однажды погибнет:

Наверно, никогда ни одному больному не снилось Таких дикостей, которым не учил бы уже какой-нибудь философ.

Забавно смотреть, как какой-нибудь бородач (речь идет о занима­ ющемся этимологией стоике) заботливо взвешивает на монетных ве­ сах каждое слово; но ничего нет лучше настоящей философской ссо­ ры, — кулачный бой стоиков далеко превосходит любую борьбу атле­ тов. В сатире «Город Марка, или О правлении», где Марк создает себе по своему вкусу что-то вроде аристофанова заоблачного птичьего го­ рода, крестьянину жилось, как и в Аттике, хорошо, философу же дур­ но. В этой сатире персонаж под именем «Быстро — доказывающий — одним — положением (Celer — Stevoq — Xfppatog Xoyoq», сын стоика Антипатра, пробивает заступом череп противнику, очевидно, фило­ софскому двойному положению (Dilemma). С этой морально-поле­ мической тенденцией и способностью придавать ей юмористическое

иживое выражение, не покидавшее его до самых преклонных лет, как видно из диалогической формы его книг о сельском хозяйстве, написанных им на 80-м году от рождения, соединялись в Варроне самым удачным образом замечательные познания в национальном языке и нравах, которые в его старческих филологических работах являются в виде компилятивной смеси, здесь же раскрываются во всей своей полноте и свежести. Варронбыл в полном н лучшем смысле слова краеведом, знавшим свой народ по многолетнему собственно­ му наблюдению как в его прежней своеобразности и замкнутости, так

ив настоящей безличности и разбросанности, и пополнившим и углу­ бившим свое непосредственное знакомство с нравами и языком стра­ ны самым глубоким изучением исторических и литературных архи­ вов. Недостаточностьрационального понимания и учености в нашем смысле слова пополнялась в нем интуицией и поэтическим даром. Он не гнался ни за антикварными заметками, ни за редкими, устарев­

шими или поэтическими словами*, но сам он был человек старый и старомодный, почти крестьянин; национальные классики были ему милыми долголетними товарищами; удивительно ли, что в его сочи­ нениях много говорится об обычаях отцов, которые он любил и знал лучше всего, и что речь его изобиловала вошедшими в поговорку гре­ ческими и латинскими оборотами, хорошими старыми словами, со­ хранившимися в разговорномсабинском языке, реминисценциями из Энния, Луцилия, а главное, из Плавта. О прозаическом слоге этих ранних произведений Варрона нельзя судить по написанному им в глубокой старости и опубликованному, вероятно, в неоконченном виде лингвистическому сочинению, где действительночасти предложения как бы нанизаны на нить из взаимных отношений, точно дрозда на шнурке. Мы уже говорили о том, что Варрон в принципе отвергая строгий стиль и аттическую манеру писать периодами, и его эстети­ ческие статьи, лишенные, правда, тривиальной напыщенности и лож­ ного блеска народности, были написаны скорее живо, чем правильно слаженными предложениями, но не в классическом вкусе и даже не­ брежно. Зато поэтические вставки не только доказали, что их автор владел всевозможными размерами не менее мастерски, чем любой модный поэт, но что он даже имел право причислять себя к тем, кому божество дало способность «изгонять из сердец заботу песнью и свя­ щенным даром поэзии»**. Варроновы эскизы, так же как и лукреци-

*Весьма метко сказал он однажды о самом себе, что он не особенно любит, но зачастую употребляет устаревшие слова, поэтические же слова очень любит, но не употребляет.

**Следующее описание заимствовано из «Маркова раба»:

Вдруг около полночной поры, Когда разубранное везде пылающими огнями

Воздушное пространство открыло хоровод небесных звезд, Золотой свод небес покрыло завесой Движение быстрых туч, наполненных холодным дождем. Низвергая потоки вод на смертных, И оторвавшись от холодного полюса,

Понеслись ветры, это дикое отродье Большой Медведицы, Унося за собой кирпичи, и ветки, и хворост, Повергнутые ниц, терпя крушение, точно стаи журавлей, Которым обжигает крылья жар двузубой молнии, Мы в печали вдруг упали на землю.

В «Человеческом городе» мы читаем:

Грудь твоя не станет свободной от золота и изобилия сокровищ;

Персидские золотоносные горы не снимут со смертного Заботы и страх; не в силах то сделать и палаты богача Красса.

ева дидактическая поэма, не создали школы; помимо общих причин в этом были еще повинны их индивидуальные особенности, нераз­ лучные со зрелым возрастом, мужиковатостью и даже своеобразной ученостью автора. Но грациозность и юмор, в особенности «Менипповых сатир», которые количеством и значением далеко превосходи­ ли, по-видимому, более серьезные труды Варрона, приковывали к себе не только современников, но и позднейших читателей, умевших ценить оригинальность и народность; и даже мы, которым не дано прочесть эти произведения, можем из уцелевших отрывков до извес­ тной степени понять, что автор их умел «смеяться и шутить в меру». Как последнее дыхание угасавшего доброго духа древней гражданс­ кой поры, как последний свежий отпрыск народной латинской по­ эзии, варроновы сатиры заслуживают, чтобы в своем поэтическом завещании автор рекомендовал свои менипповские детища всем, «кому близко к сердцу процветание Рима и Лация», и они занимают поэто­ му почетное место в литературе и в истории италийского народа*.

Но и более легкая матера удавалась поэту. В «Горшке, знающем свой размер», находилась следующая изящная похвала вину:

Для всех вино всегда будет лучшим напитком, Его изобрели для уврачевания болезней, В нем скрыт сладостный зародыш веселья,

Оно — та связь, что поддерживает кружок друзей.

Во «Всемирном бураве» возвращающийся домой странник такими сло­ вами заканчивает свое обращение к корабельщикам:

Отпустите поводья слабейшему ветерку, Пока сухой ветер своим дуновеньем не приведет Нас назад на милую родину!

*Эскизы Варрона имеют необычайное историческое и даже поэтическое значение и вследствие отрывочной формы, в которой дошли до нас сведения о них, известны столь немногим и так трудно читаются, что будет позволительно резюмировать здесь содержание некоторых из них с необходимыми для лучшего понимания восстановлениями тек­ ста. Сатира «Встающий спозаранку» изображает домашний быт в де­ ревне. Действующее лицо «с первыми лучами солнца велит всем вста­ вать и само отводит людей на места их работы. Молодые люди сами стелют себе постели, которые после работы кажутся им мягкими, и сами же ставят около них кружку с водой и светильник. Питьем им служит светлая, свежая ключевая вода, едой — хлеб и приправой — лук. В доме и на поле всякая работа спорится. Дом —*вовсе не замеча­ тельное строение, но архитектор мог бы изучать по нему симметрию. О полях заботятся, чтобы они от беспорядка и заброшенности не при­ шли в нечистоту и в запустение, зато благодарная Церера отстраняет от растущих тут злаков все невзгоды так, чтобы их впоследствии вы­ соко нагроможденные скирды радовали сердце земледельца. Здесь еще

Римляне никогда не имели, в сущности, такой критической исто­ риографии, какой была национальная история Аттики в классичес­ кую эпоху или всемирная история Полибия. Далее в наиболее подхо­ дящей для этого области — в изображении современных и только что

почитается гостеприимство; желанным гостем является всякий, кто искормлен материнским молоком. Кладовая с хлебом, бочки с вином, запас колбас, повешенных на перекладине, все ключи от замка всегда к услугам странника, перед которым вырастает высокая пирамида яств; довольный сидит потом насытившийся гость у кухонного очага, не озираясь по сторонам, но тихо кивая головой. Для его ложа расстила­ ют самую теплую овчину с двойным мехом. Здесь еще люди как доб­ рые граждане слушаются справедливого закона, который не преследу­ ет невинных из недоброжелательства и не прощает виновных из мило­ сти к ним. Здесь не говорят дурно о ближних. Здесь не попирает нога­ ми священного очага, но почитают богов молитвой и жертвоприноше­ ниями; духу дома бросают кусок мяса в подобающий сосуд, а когда умирает домохозяин, его хоронят с той же молитвой, с которой хоро­ нили его отца и деда».

Вдругой сатире выступает «наставник старцев», в котором эта пора общего падения, по-видимому, нуждалась еще больше, чем в настав­ нике молодежи, и рассказывает, как в старину «все в Риме было цело­ мудренно и набожно, а теперь все пошло по-иному». Не обманывают ли меня глаза, говорит он, или я в самом деле вижу рабов, поднимаю­ щих оружие против своих господ? Бывало, того, кто не являлся к во­ инскому набору, продавали от имени государства на чужбину в раб­ ство; теперь (в глазах аристократии) тот цензор, который сквозь паль­ цы смотрит на трусость и другие пороки, считается великим гражда­ нином и пожинает хвалы за то, что он не намерен составить себе репу­ тацию, обижая своих сограждан. Бывало, римский крестьянин брил бороду раз в неделю; теперь работающий в поле раб думает лишь о том, как бы ее изящнее отрастить. Бывало, в имениях можно было видеть житницы, вмещавшие в себя десять жатв, просторные подвалы для винных бочек и такие же прессы, теперь владелец усадьбы держит стада павлинов и велит делать двери в своем доме из африканского кипариса. Бывало, домохозяйка вертела рукой веретено, а в то же вре­ мя не теряла из виду и горшка на очаге, заботясь, как бы не подгорела каша, теперь же (говорится в другой сатире) дочь выпрашивает себе у отца фунт драгоценных камней, а жена у мужа — четверик жемчуга. Бывало, в брачную ночь мужчина был безмолвен и смущен, теперь же женщина отдается первому красивому кучеру. Прежде большое число детей составляло гордость женщины, теперь же, когда муж желает иметь детей, она отвечает ему: разве ты не знаешь, что сказал Энний:

Лучше хочу я трижды подвергнуться в битве опасности, Чем однажды родить.

Прежде жена бывала довольна, если муж катался с ней раз или

миновавших событий — дело в общем остановилась на попытках, более или менее несовершенных; особенно в эпоху от Суллы до Цеза­ ря никто почти не мог достигнуть даже уровня тех не особенно значи­ тельных работ, которыми обладала предшествовавшая пора, — тру-

два в году в повозке с неудобным твердым сиденьем; теперь, мог бы он прибавить (ср. Cicero, Pro Mil., 21, 55), жена ропщет, если муж отправится без нее в свое именье, а за путешествующей дамой следует на виллу элегантная греческая челядь и целый оркестр.

Всочинении более серьезного содержания «Катон, или О воспита­ нии детей» Варрон поучает своего друга, просившего у него совета; он толкует не только о божествах, которым по старому обычаю приноси­ лись жертвы за благополучие детей, но, указывая на более благора­ зумное воспитание детей у персов и на собственную молодость, про­ житую в строгих правилах, он предостерегает от закармливания и из­ лишнего сна, от сладкого хлеба и вкусных яств (молодых собак, гово­ рит старик, теперь кормят с большим умом, чем детей), точно так же от ворожбы и молитвы, так часто заступавших в случае болезни место совета врачей. Он советует приучать девушек к вышиванию, с тем что­ бы впоследствии они могли верно оценивать достоинство вышивок и ткацких работ, и не снимать с них слишком рано детского наряда; он предостерегает от преждевременной посылки мальчиков в гимнасти­ ческие и фехтовальные школы, в которых сердце рано грубеет и чело­ век научается жестокости.

В«Шестидесятилетием мужчине» Варрон является римским Эпименидом, который, заснув десятилетним мальчиком, просыпается спу­ стя полвека. Он изумляется, увидав вместо своей гладко остриженной детской головки старую лысую голову, как у Сократа, с отвратитель­ ным лицом и беспорядочной щетиной, как у ежа; но еще более удив­ ляется он совершенно изменившемуся Риму. Лукринские устрицы, в прежнее время — редкое угощение на свадебных пирах, стали теперь ежедневным блюдом; зато разорившийсякутила втайне ужераздувает факел для поджога. Если бывало отец прощал мальчика, то теперь право прощения перешло к мальчику; иначе сказать, сын отплачивает отцу ядом. Площадь, где происходят выборы, стала биржей, уголов­

ный процесс — золотым дном для присяжных. Теперь не повинуются никакому закону, кроме того, который гласит, что даром ничего не дается. Все добродетели исчезли; зато проснувшегося приветствуют в качестве новых обитателей богохульство, вероломство и сладострас­ тие. «О горе тебе, Марк, — после такого сна и такое пробуждение!» Очерк этот напоминает дни Катилины, так как, по-видимому, написан был престарелым автором вскоре после них (около 697 г.), и много правды в горестном заключении, где Марка, получившего хорошую взбучку за несвоевременные обвинения и археологические реминис­ ценции, в насмешку над древним римским обычаем ведут как беспо­ лезного старца на мост и брс1Сают в Тибр. Действительно, для таких людей в Риме не было места.

дов Антипатра и Азеллона. Единственным серьезным относящимся к этой области сочинением, возникшим в данную эпоху, была история союзнической и гражданской войны Луция Корнелия Сизенны (пре­ тора 676 г.).

Те люди, которым довелось ее читать, свидетельствуют, что по живости и удобочитаемости она далеко оставляла за собой старин­ ные сухие летописи, но что зато она написана была весьма неров­ ным слогом, почти принимавшим детский тон, что и подтверждают немногие уцелевшие отрывки, содержащие подробную картину ужа­ сающих событий* и множество слов, вновь образованных или же заимствованных из обиходной речи. Если к этому еще добавить, что образцом для автора и, так сказать, единственным знакомым ему греческим историком был Клитарх, составитель биографии Александра Великого, колеблющейся между историей и вымыслом, вроде того полуроманического сочинения, которое носит имя Квин­ та Курция Руфа, то прославленное историческое сочинение Сизен­ ны придется признать не продуктом настоящей исторической кри­ тики и искусства, а первой в Риме попыткой подражания столь лю­ бимой у греков средней форме между историей и романом, которая могла бы сделать фактическую основу живой и интересной при по­ мощи свободного изложения, но на деле делает ее лишь безвкусной и неправдоподобной. После сказанного не покажется удивительным, что Сизенну мы встречаем в числе переводчиков греческих модных романов.

Что в отношении общей городской или даже всемирной летопи­ си дело обстояло еще хуже, это обусловливалось самой сущностью дела. Развитие науки о древности позволяло надеяться, что тради­ ционная история будет проверена по документам и другим надеж­ ным источникам; но эта надежда не оправдалась. Чем больше было исследований и чем глубже они становились, тем отчетливее выяс­ нялись трудности написания критической истории Рима. Трудности, предстоявшие исследованию и описанию, были неисчислимы; но наи­ более серьезные препятствия были не литературного свойства. Об­ щепринятая древнейшая история Рима в том виде, как она расска­ зывалась и встречала к себе доверие в течение по меньшей мере десяти поколений, тесно срослась с гражданской жизнью народа; но каждое основательное и добросовестное исследование должно было не только изменять кое-что то тут, то там, но и разрушить все это

*«Невинных, — говорится в одной речи, — дрожа всеми членами, вы­ водишь ты из дому и велишь их казнить ранним утром на высоком берегу реки». Подобных фраз, которые легко можно вставить в новел­ лу, у Сизенны встречалось много.

здание так же основательно, как разрушены доисторические сказа­ ния франков о короле Фарамунде и британская легенда о короле Артуре. Исследователь, проникнутый консервативными убеждени­ ями, как, например, Варрон, не мог желать взять на себя такой труд,

иесли бы на это отважился какой-нибудь отчаянный вольнодумец, то на этого худшего из революционеров, который захотел бы отнять

уконституционной партии даже ее прошлое, посыпались бы угрозы со стороны всех честных граждан. Таким образом, филологические

иархеологические исследования скорее отвлекали от историографии, чем влекли к ней. Варрон и вообще люди дальновидные считали летопись как таковую не имеющей будущего; максимум возможно­ го в этой области было сделано Титом Помпонием Аттиком, соста­ вившим свод списков должностных лиц и родов, придав ему непри­ тязательный характер таблиц, причем этот труд послужил заверше­ нием синхронистического греко-римского летосчисления в том виде,

вкаком оно было усвоено позднейшими поколениями. Фабрикация городских летописей из-за этого, конечно, не приостановилась, а напротив, продолжала пополнять своими вкладами и в прозе и в стихах обширную библиотеку, составляемую от скуки и для скуки, причем составители этих книг, по большей части вольноотпущен­ ники, вовсе не заботились о настоящем исследовании. Те из этих сочинений, которые известны нам по имени (ни одно не дошло до нас), не только кажутся второстепенными работами, но по большей части отличаются даже весьма недобросовестным искажением фак­ тов. Летопись Квинта Клавдия Квадригария (около 676 г.?) написа­ на была старомодным, но хорошим слогом и в рассказе о временах баснословных придерживалась по крайней мере весьма похвальной краткости, но, если Гай Лициний Макр (умер в сане бывшего прето­ ра в 688 г.), отец поэта Кальва и ревностный демократ, предъявлял более всех других хронистов притязания на изучение документов и критику, то его «полотняные книги» и другие выдумки являются в высшей степени подозрительными, и чрезвычайно распространен­ ная привычка, перешедшая отчасти и к позднейшим летописцам, делать в хрониках вставки в интересах демократических тенденций, вероятно, исходила он него.

Наконец, Валерий Анциат превосходил всех своих предшествен­ ников и многоречивостью и детской погоней за баснями. Ложь в цифровых данных была проведена у него систематически вплоть до современного исторического периода, и древнейшая история Рима, излагавшаяся в достаточно пошлом тоне, была переработана еще пошлее; так, например, рассказ о том, каким образом мудрый Нума, по указанию нимфы Эгерии, изловил богов Фавна и Пика при помо­ щи вина, и прекрасные разговоры того же Нумы по этому поводу с