
новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том третий. Кн. 4 продолжение, 5 Кн
..pdfи в греческом языке, в качестве конечной согласной. Это регулирова ние языка представляет собой специфическую область римского клас сицизма; самыми различными приемами (что поэтому тем знамена тельнее) корифеи его — Цицерон, Цезарь, даже Катулл в своих сти хотворениях — укореняют эти правила и порицают нарушение их, между тем как старшее поколение выражает понятное неудовольствие по поводу революции, проникавшей в область языка так же бесцере монно, как и в политическую сферу*. Но в то время как новый клас сицизм, т. е. исправленная, образцовая латынь, по возможности, при равненная к образцовому греческому языку, получила под влиянием сознательной реакции против вульгаризма, проникшего в высшее об щество и даже в словесность, литературное закрепление и образцо вую форму, сам вульгаризм отнюдь еще не сдавал позиций. Мы не только встречаем его во всей наивности в сочинениях второстепенных авторов, лишь случайно попавших в число писателей, как, например, в отчете о второй испанской войне Цезаря, но мы встретим более или менее ясный отпечаток его и в настоящей литературе, в миме, в полуромане, в эстетических произведениях Варрона; и характерно, что вуль гаризм этот удерживается чаще всего именно в чисто национальных областях литературы и что истые консерваторы, вроде Варрона, берут его под свою защиту. Классицизм развился на обломках италийского языка, как монархия возникла из гибели италийской нации; вполне последовательно было, что люди, в которых еще жил республиканс кий дух, продолжили воздавать должное и живому языку и примири лись с его эстетическими недостатками из-за его относительной жиз ненности и народности. Так, взгляды и направления в сфере языка в эту эпоху повсюду идут в различных направлениях; наряду со старо модной поэзией Лукреция возникает вполне новая поэзия Катулла, рядом с правильно построенными периодами Цицерона — предложе ние Варрона, умышленно пренебрегающего всяким делением речи. Даже в этом отражается современный разлад.
Влитературеэтого периода, сравнительнос прежней, прежде всего обращает на себя внимание внешнее развитие литературной жизни в Риме.
Литературная деятельность греков давно уже процветала не в сво бодной атмосфере гражданской независимости, но исключительно в научных учреждениях больших городов и в особенности различных дворов. Эллинские писатели привыкли возлагать надежды на милость
*Так, например, Варрон говорит (De re rust., 1, 2): «ab aeditimo ut dicere didicimus a patribus nostris; ut corrigimur ab recentibus urbanis, ab aedituo», [«ab aeditimo» — так учили нас говорить наши отцы; «ab aedituo» — как поправляют нас новейшие стилисты].
523 ^
и охрану со стороны высокопоставленных людей, но когда вымерли династии пергамская (621), киренская (658), вифинская (679) и сирий ская (690) и пришел в упадок некогда блестящий двор Лагидов, они вытеснены были из прежних приютов муз*. Кроме того, со времени смерти Александра Великого они, естественно, стали космополита ми, и по крайней мере среди египтян и сирийцев являлись такими же чужестранцами, как и между латинами; при таких условиях они все более и более начинали обращать свои взоры к Риму. Наряду с пова ром, красивым мальчиком, шутом в толпе греческих прислужников, которыми окружал себя знатный римлянин того времени, выдающу юся роль играли и философ, поэт и составитель мемуаров. Мы встре чаем уже в таком положении известных литераторов, как, например, эпикурейца Филодема, являющегося домашним философом при Лу ции Пизоне, консуле 696 г., и вместе с тем потешавшего посвящен ных людей искусными эпиграммами на грубоватый эпикуреизм сво его патрона. Со всех сторон стекались в Рим все в большем числе известнейшие представители греческого искусства и науки, зная, что в Риме литературный заработок был теперь обильнее, чем где-либо. Так, мы находим упоминание как о людях, прочно поселившихся в Риме, о враче Асклепиаде, которого царь Митридат тщетно пытался привлечь на свою службу; об ученом на все руки Александре Милет ском, прозванном Полигистором; находим поэта Парфения из Никеи Вифинской; далее, прославляемого одинаково и как путешественника и как учителя и писателя Посидония из Апамеи в Сирии, который в преклонном возрасте переселился в 703 г. из Родоса в Рим, и много других. Такой дом, как, например, дом Луция Лукулла, имел почти такое же значение, как александрийский Музей, являясь центром эл линской образованности и местом собраний эллинских литераторов. Римские средства и эллинские знания соединили в этих дворцах бо
*Любопытно для ознакомления с этим положением дел посвящение поэтического землеописания, приписываемого Скимну. После того как поэт любимым тогда менандровым размером, высказал свое намере ние обработать в стихах очерк географии, понятный для учеников и легко могущий быть заученным наизусть, он так посвящает (подобно Аполлодору, посвятившему свой справочник по истории царю пергамскому Атталу Филадельфу, «которому принесло великую славу, что его имя было связано с этим историческим трудом») свое руководство царю вифинскому Никомеду III (663—679): «Ярешился сам проверить на деле людские толки, будто из всех современных царей ты один высказываешь истинно царственное покровительство; я решился сам прийти и увидать, что такое настоящий царь. Укрепленный в этом намерении вещим словом Аполлона, приближаюсь по твоему знаку я к твоему очагу, ставшему приютом для ученых».
524
гатства и науки несравненные сокровища ваяния и живописи и рабо ты древних и современных мастеров и старательно составленную и роскошно обставленную библиотеку, и всякий образованный человек, в особенности каждый грек, встречал здесь радушный прием. Часто можно было видеть самого хозяина прогуливающимся взад и вперед с кем-нибудь из своих ученых гостей под прекрасной колоннадой и занятым филологическим или философским разговором. Конечно, эти греки заносили в Италию вместе с своими научными сокровища ми и свою развращенность и свое лакейство. Так, один из этих уче ных скитальцев, автор «Искусства льстивых речей» Аристодем из Нисы (около 700), чтобы отрекомендовать себя своим покровителям, дока зывал, что Гомер был природный римлянин!
В такой же степени, в какой развивалась деятельность греческих писателей в Риме, усилились и у самих римлян литературная дея тельность и литературные интересы. Даже писательская деятельность на греческом языке, совершенно устраненная строгим вкусом эпохи Сципиона, снова возродилась. Греческий язык был теперь языком всемирным, и греческое сочинение находило для себя совсем других читателей, чем латинское; поэтому, подобно царям Армении и Мав ретании, и римские магнаты, как, например, Луций Лукулл, Марк Цицерон, Тит Аттик, Квинт Сцевола (народный трибун 700 г.), при случае пописывали и греческой прозой и даже греческими стихами. Но подобное писательство на греческом языке для природных рим лян оставалось побочным делом, почти забавой; и литературные и политические партии Италии сходились все-таки в решимости отста ивать италийскую народность, лишь более или менее пропитанную эллинизмом. Кроме того, в области латинского писательства нельзя было пожаловаться по крайней мере на отсутствие предприимчивос ти. В Риме дождем лились книги, всевозможные брошюры, а глав ное, стихотворения; столица кишела поэтами не хуже Тарса или Алек сандрии; поэтические сочинения сделались неизменным грехом мо лодости каждого человека со сколько-нибудь подвижной натурой, и тогда уже стали считать счастливым того, чьи юношеские стихотво рения были скрыты от взоров критики сострадательным забвеньем. Кто проник в тайны этого ремесла, тот без труда писал в один прием 500 строк гекзаметром, в которых ни один учитель не нашел бы, к чему придраться, и ни один учитель не знал бы, что хвалить. К жен щины также усердно участвовали в этой литературной суете; дамы не ограничивались танцами и музыкой, а благодаря острому уму и юмо ру руководили беседой и прекрасно рассуждали о греческой и латинс кой литературе; если же случалось, что поэзия вела осаду против де вичьих сердец, то осаждаемая крепость нередко капитулировала тоже миленькими стихами. Ритмы все более и более становились изящной
игрушкой для взрослых детей обоего пола; поэтические записки, со вместные поэтические упражнения и стихотворные состязания меж ду приятелями были чем-то совершенно обыкновенным, и к концу этой эпохи были уже открыты в столице заведения, в которых не оперившиеся еще латинские поэты могли за известную плату научиться кропать стихи. Вследствие большого спроса на книги техника списы вания рукописей фабричным способом значительно усовершенство валась, и распространение изданий производилось сравнительно быс тро и дешево: книжная торговля стала почетным и прибыльным про мыслом, а книжная лавка — обычным местом собраний для образо ванных людей. Чтение сделалось модой, даже манией; за столом, в тех домах, куда еще не закрались грубые забавы, постоянно читали вслух, а кто собирался в путешествие, тот не забывал уложить и до рожную библиотечку. Высших офицеров можно было видеть в лагер ное время со скабрезным греческим романом в руках, государствен ного человека в сенате — с философским трактатом. В Римском госу дарстве установились такие порядки, которые всегда были и будут во всех государствах, где граждане читают «от порога дома вплоть до отхожего места». Парфянский визирь был прав, когда, указав граж данам Селевкии на романы, найденные в лагере Красса, он спросил их, неужели они все еще продолжают считать читателей подобных книг страшными противниками.
Литературные течения этого времени не были и не могли быть единообразными, так как вся жизнь эпохи колебалась между стары ми и новыми формами. Те же самые направления, которые боролись на политической арене, — национально-италийское направление кон серваторов и эллино-италийское или, пожалуй, космополитическое новой монархии — давали друг другу сражения и в литературной об ласти. Первое опиралось на древнюю латинскую литературу, все бо лее и более принимавшую на сцене, в школе и в ученых исследовани ях характер классицизма. С меньшим вкусом и большей партийной тенденциозностью, чем в сципионовское время, стали теперь превоз носить до небес Энния, Пакувия и в особенности Плавта. Листки Си виллы поднимались в цене по мере того, как число их уменьшалось; народность и производительность поэтов VI в. никогда не ощущались живее, чем в эпоху развившегося эпигонства, когда в литературе и в политике смотрели на эпоху борьбы с Ганнибалом как на золотое, к сожалению, безвозвратно минувшее время. Правда, в этом поклоне нии древним классикам было много пустоты и лицемерия, которые вообще свойственны консерватизму этой эпохи, однако в людях, дер жавшихся золотой середины, не было недостатка и здесь. Так, на пример, Цицерон, хотя и был в своих прозаических сочинениях глав ным представителем современного направления, тем не менее покло
нялся древнейшей национальной поэзии приблизительно тем же не здоровым поклонением, с каким он относился и к аристократической конституции и к науке авгуров. «Патриотизм требует, — говорил он, — чтобы скорее читали заведомо скверный перевод Софокла, чем ори гинал». Итак, если современное литературное направление, родствен ное демократической монархии, насчитывало достаточное число тай ных приверженцев даже в среде правоверных почитателей Энния, то не было недостатка и в более смелых судьях, которые так же бесцере монно обращались с родной литературой, как и с сенаторской полити кой. Мало того, что была возобновлена строгая критика эпохи Сци пиона, что Теренций вошел в славу лишь для того, чтобы осудить Энния, а еще более его приверженцев, молодое и более отважное по коление шло значительно дальше и уже осмеливалось, правда, все еще принимая вид еретического возмущения против литературного правоверия, называть Плавта грубым шутником, Луцилия плохим стихоплетом. Вместо своей литературы это современное направление опиралось, скорее, на новейшую греческую словесность или на так называемый александринизм.
Нельзя не сказать об этой любопытной искусственной теплице эллинского языка и искусства хоть столько, сколько необходимо для понимания римской литературы этой и позднейших эпох. Александ рийская литература обязана своим возникновением упадку чисто эл линской речи, замененной со времени Александра Великого совер шенно огрубевшим жаргоном, который возник прежде всего из со прикосновения македонского наречия с говором многих греческих и варварских племен; или, говоря точнее, александрийская литература сложилась на развалинах эллинской нации вообще, которая должна была утратить и действительно утратила свою народную индивиду альность для того, чтобы могла возникнуть всемирная монархия Алек сандра и господство эллинизма. Если бы всемирная держава Алек сандра устояла, то место прежней национальной и народной литера туры заступила бы литература без национальности, космополитичес кая, лишь по имени эллинская и до известной степени созданная свыще, но которая, тем не менее, властвовала бы над миром; но как цар ство Александра распалось с его смертью, так и зачатки порожденной им литературы быстро погибли. Но греческая нация со всем, чем она обладала, с ее народностью, языком, искусством, все же принадле жала прошлому. Лишь в сравнительно узкой среде людей не образо ванных, которых как таковых уже больше не было, а ученых, зани мались еще изучением греческой литературы как уже мертвой; был составлен с грустным наслаждением или сухим педантизмом как бы инвентарь ее богатого наследия, и живое позднейшее чутье или мер твая ученость поднимались до степени кажущейся производительно
сти. Этой посмертной производительностью и является так называе мый александринизм. Он, по существу, сходен с той ученой литера турой, которая, отрешаясь от живых романских народностей и их народных наречий, расцвела в XV и XVI вв. в космополитической сфере, насыщенной филологией, и явилась искусственным вторич ным цветением исчезнувшей древности; противоположность между классическим и народным греческим слогом времен диадохов, ко нечно, менее резкая, но, в сущности, такая же, как между латынью Мануция и итальянским языком Макиавелли.
До той поры Италия относилась в сущности отрицательно к александринизму. Время относительного его процветания относится к эпохе первой пунической войны; несмотря на это, Невий, Энний, Пакувий
ивообще вся национально-римская школа писателей вплоть до Вар рона и Лукреция примыкала во всех отраслях поэтического творче ства, не исключая и дидактических произведений, не к своим гречес ким современникам или недавним предшественникам, но к Гомеру, Еврипиду, Менандру и другим выдающимся представителям живой
инародной греческой литературы. Римская литература никогда не была свежей и национальной, но пока существовал народ, его писатели инстинктивно обращались к живым и народным образцам и подража ли, если не особенно искусно и не всегда самым лучшим оригина лам, то все же оригиналам. Греческая литература, возникшая после Александра, впервые нашла себе в Риме подражателей (незначитель ные проблески подобного движения во времена Мария едва ли могут быть приняты в расчет) между современниками Цицерона и Цезаря; вслед за тем римский александринизм стал уже распространяться с ускоренной быстротой. Это вызывалось отчасти внешними причина ми. Усиливавшееся общение с греками, в особенности частые путе шествия римлян в эллинские страны и скопление греческих литерато ров в Риме, естественно, создавали и среди италиков читателей теку щей греческой литературы, распространенной тогда в Греции, а имен но — эпической и элегической поэзии, эпиграмм и милетских сказок. Так как александрийская поэзия, как уже было указано, внедрилась в школьное обучение италийского юношества, то это тем более отрази лось на латинской литературе, и она во все времена в основном зави села от эллинского школьного образования. Тут замечается даже не посредственная связь между новой римской и новой греческой лите ратурой; упомянутый уже Парфений, один из наиболее известных александрийских элегиков, открыл в Риме (по-видимому, около 700 г.) школу литературы и поэзии, и до нас дошли даже отрывки, в кото рых он давал одному своему знатному ученику сюжеты для латинс ких эротико-мифологических элегий по известному александрийско му рецепту. Но не только эти случайные поводы вызвали к жизни
александрийскую школу в Риме; она была если не отрадным, то во всяком случае неизбежным продуктом политического и националь ного развития Рима. С одной стороны, Лаций растворился в романиз ме, как Эллада в эллинизме; национальное развитие Италии перерос ло себя и, наконец, растворилось в цезаревой монархии, подобно тому как эллинское — в восточной державе Александра. Если, с другой стороны, новая империя основывалась на том, что могучие потоки греческой и латинской национальности, текшие в продолжение тыся челетий в параллельных руслах, отныне, наконец, слились, то и ита лийская литература должна была не только искать, как прежде, в гре ческой литературе точку опоры, но и стараться стать на один уровень с современной греческой литературой, т. е. александринизмом. Вме сте со школьной латынью, ограниченным числом классиков и замк нутым кружком «светских людей», читавших классиков, умерла без возвратно и национальная латинская литература. Вместо нее воз никла искусственно культивируемая имперская литература, имевшая все признаки эпохи эпигонов; она была основана не на определенной национальности, а проповедовала на двух языках всем понятное еван гелие гуманности и в духовном отношении вполне и сознательно за висела от эллинской, по языку же — и от эллинской и от древнерим ской народной литературы. Это не было, однако, движением вперед. Средиземноморская монархия Цезаря была, конечно, грандиозным и, что еще важнее, необходимым творением; но она была создана сверху, и поэтому в ней нельзя найти и следа той свежей народной жизни, избытка национальной силы, которые свойственны более юным, менее обширным, более естественным государственным орга низмам и могли еще наблюдаться в италийском государстве в тече ние VI в. Падение италийской национальности, нашедшее свое завер шение в творении Цезаря, точно вырвало у литературы самую сердцевину. Тот, кто одарен пониманием внутреннего сродства искусства с народностью, всегда будет от Цицерона и Горация обращаться назад к Катону и Лукрецию; и только укоренившийся в этой области школь ный взгляд на историю и литературу мог привести к тому, что эпоха римского искусства, начавшаяся одновременно с новой монархией, могла прослыть по преимуществу золотым веком. Но если римскоэллинский александринизм эпохи Цезаря и Августа должен уступить (хотя и несовершенной) древнейшей национальной литературе, то, с другой стороны, он столь же решительно превосходит александри низм времен диадохов, как прочное построение Цезаря — эфемерное создание Александра. Позднее мы увидим, как литература времени Августа, в сравнении с родственной ей литературой эпохи диадохов, была гораздо менее чисто филологическим занятием и гораздо боль ше имперской литературой, и поэтому влияние ее в высших кругах
общества было гораздо продолжительнее и универсальнее, чем это когда-либо было у греческого александринизма.
Ничто не производило более печального впечатления, чем сцени ческая литература. И трагедия и комедия умерли, по существу, в рим ской национальной литературе еще до этой эпохи. Новых пьес более не исполнялось. Еще при Сулле публика ожидала увидеть их на сце не, — об этом свидетельствует возобновление в ту пору плавтовых комедий с измененными заглавиями и именами действующих лиц, причем дирекция, конечно, оговаривалась, что гораздо лучше видеть хорошую старую пьесу, чем плохую новую. От этого недалеко до пол ной передачи сцены во власть умерших поэтов, что мы и видим в дни Цицерона и чему вовсе не противился и александринизм. Его соб ственная продукция в драматической области представляла собой даже нечто худшее, чем пустое место. Настоящего творчества для сцены александрийская литература не знала никогда; лишь слабое подобие драмы, которая писалась прежде всего для чтения, а не для исполне ния, могло быть занесено ею в Италию, и вскоре в Риме, как и в Александрии, начали размножаться эти драматические ямбы, и писа ние трагедий вошло в число постоянных недугов, связанных с пере ходным периодом. Каковы были эти произведения, можно видеть из того, что Квинт Цицерон, желая немножко разогнать скуку зимней стоянки в Галлии, изготовил в шестнадцать дней четыре трагедии.
Только в «сценах из жизни», или мимах, продолжала еще расти последняя ветвь национальной литературы, ателланские фарсы, ко торые вместе с последними отпрысками греческой бытовой комедии александринизм разрабатывал с большей поэтической силой и с боль шим успехом, чем какую-либо другую отрасль поэзии. Мим произо шел из бывших издавна в ходу характерных танцев под флейту, кото рые исполнялись отчасти и при других случаях, именно для развлече ния гостей во время обеда, отчасти же в партере театра в антрактах. Не представляло особой трудности превратить эти пляски, к кото рым, вероятно, издавна при случае присоединялись и разговоры, в небольшие комедии посредством введения в них более упорядочен ной фабулы и правильного диалога, причем они, однако, существен но отличались от более ранней комедии и даже от фарса тем, что пляски и неразлучная с подобными танцамй фривольность продол жали играть тут главную роль, и тем, что мим, в сущности, привык ший не к сценической обстановке, но к партеру, отстранил от себя всякую театральную идеализацию, маски для лица и сценическую обувь, и — что было особенно важно — тем, что женские роли в нем исполнялись женщинами. Этот новый вид мима, по-видимому, по явившийся на столичной сцене около 672 г., поглотил вскоре прежнюю народную арлекинаду, с которой совпадали его самые главные при
емы, и стал употребляться в качестве интермедии и в особенности эпилога наряду с другими зрелищами*. Фабула была, разумеется, еще поверхностнее, бессвязнее и сумасброднее, чем в арлекинаде; если только действие выходило пестрым, то публика не задавала себе воп рос, почему она смеется, и не обвиняла поэта в том, что он, не развя зывая узел, разрубает его. Сюжеты были преимущественно любов ные, по большей части самого неприличного пошиба; против женато го человека, например, восставали все без исключения — и поэт и публика, и поэтическая справедливость состояла именно в осмеянии добрых нравов. Художественная прелесть и здесь, как в ателланах, заключалась в изображении нравов обыденной жизни и даже самого низменного быта, причем картины деревенской жизни занимали вто рое место сравнительно с изображением столичной жизни с ее суе той, а милая римская чернь (как в подобных греческих пьесах — чернь александрийская) приглашалась рукоплескать ее собственному изоб ражению на сцене. Содержание многих пьес взято из жизни ремес ленников: тут опять появляются неизбежный «Валяльщик» и потом «Канатный мастер», «Красильщик», «Продавец соли», «Ткачихи», «Псарь», в других пьесах выступают характерные фигуры: «Забывчи вый», «Хвастун», «Человек с 100 тыс. сестерциев»*, или же даются картины заграничной жизни: «Этрурянка», «Галлы», «Критянин», «Александрия», или изображение народных празднеств: «Компиталии», «Сатурналии», «Анна Перенна», «Термы», или, наконец, перелицовка мифологии: «Путешествие в подземный мир», «Арвернское озеро». Меткие и остроумные слова и краткие изречения, легко запоминае
*Мы имеем свидетельство Цицерона (Ad famil., 9, 16), что в его время мим занял место ателланы; с этим согласуется и то, что исполнители
иисполнительницы мимов выступают впервые в эпоху Суллы (Ad Her., 1,14,242,13,19; Attafr. IRibbeck;P/m., H. п., 7,48,15$;Plutarch, Sull., 2, 36). Впрочем, словом mimus иногда неточно обозначаются во обще исполнители комедии. Так, например, выступавший на праздне стве в честь Аполлона в 542/543 г. mimus (у Феста под словом: salva res est; ср. Cicero, De oral., 2, 59, 242), очевидно, был не кто иной, как актер, исполнявший palliata, так как для настоящего мима в ту пору не было вовсе места в развитии римского театра.
Кмимам классической греческой эпохи, т. е. прозаическим диа логам, в которых изображались бытовые сцены, особенно деревенс
кие, римский мим близкого отношения не имеет.
**Обладание этой суммой, вводившее человека в первый класс избира телей и подводившее передачу наследства под вокониев закон, позво ляло перейти грань, отделявшую мелких людей (tenuiores) от людей порядочных. Поэтому-то бедный клиент у Катулла (23, 26) и молит богов помочь ему достигнуть такого богатства.
мые и пускаемые в оборот, были тут особенно кстати; но рядом с этим здесь, разумеется, имеет право гражданства и всякая бессмыс лица в этом мире, где все наизнанку: к Вакху обращаются с просьбой одолжить воды, а к нимфам источника — с просьбой о вине. В этих мимах можно даже проследить несколько отдельных примеров поли тических намеков, строго запрещенных в прежнее время в римском театре*. Что касается стихотворной формы, то эти поэты, как они сами говорят, «весьма мало заботились о стихотворном размере»; даже те пьесы, которые предназначались к изданию, были полны вульгар ными выражениями и оборотами. Из этого видно, что мим, в сущно сти, не что иное, как прежний фарс, с той разницей, что от него отпа ли теперь характерные маски и обязательное место действия в Ателле и вообще отпечаток крестьянской жизни, и, взамен этого, на подмостки вторглась столичная жизнь во всей ее безграничной свободе и бес стыдстве. Большая часть пьес этого рода имела, без сомнения, са мый мимолетный характер и не заявляла притязаний на какое-либо место в литературе; однако мимы Лаберия, отличающиеся порази тельной обрисовкой характеров и мастерством языка и стиха, удержа лись в литературе, и историку приходится пожалеть, что нам не дано сравнить драму времен агонии республики в Риме с ее великой атти ческой параллелью.
Рука об руку с ничтожеством драматической литературы идет усовершенствование сценической игры и пышности постановок. Дра матические представления заняли постоянное место в общественной жизни не только столицы, но и мелких городов. Рим, наконец, полу чил благодаря Помпею постоянный театр (699), и кампанский обычай натягивать поверх театра парусиновую крышу для предохранения ак теров и публики во время представлений, происходивших по старо давнему обычаю под открытым небом, нашел себе доступ в эту пору и в Рим (676). Подобно тому как в современной Греции господствова ло на сцене не бледное созвездие александрийских драматургов, но классическая драма и в особенности трагедия Еврипида во всем бо гатстве сценических средств, так и в Риме в дни Цицерона ставились преимущественно трагедии Энния, Пакувия, Акция и комедии Плав та. Если последний был оттеснен в предшествовавший период более
*В «Путешествии в подземный мир» Лаберия выступают самые разно характерные личности, насмотревшиеся чудес и знамений; одному является муж с двумя женами, на что сосед его замечает, что это еще хуже, чем виденный недавно одним прорицателем призрак шести эди лов. Согласно современным сплетням, Цезарь хотел ввести в Риме многоженство (Suet, Caes., 82) и, действительно, вместо четырех эди лов; назначил шесть. Из этого видно, что и Лаберий пользовался сво им правом шутовства, но что и Цезарь допускал свободу шутки.
532 fpo