новая папка / Моммзен Т. История Рима В 4 томах. / Моммзен Т. История Рима. В 4 томах. Том третий. Кн. 4 продолжение, 5 Кн

в других сферах. Неверие и суеверие, эти различные оттенки одного и того же исторического феномена, шли рука об руку и в тогдашнем римском мире, и не было недостатков в людях, соединявших в себе оба эти контраста, отрицавших вместе с Эпикуром богов и все-таки молившихся и приносивших жертвы перед каждой часовней. Понят­ но, что уважением пользовались еще только боги, занесенные с Вос­ тока, и подобно тому как продолжали стекаться в Италию выходцы из греческих областей, так и восточные божества во все возрастав­ шем числе переселялись на Запад. Какое значение имел в тудюру в Риме фригийский культ, доказывается как полемикой людей старше­ го поколения вроде Варрона и Лукреция, так и поэтическим прослав­ лением этого культа у Катулла, которое заканчивается характерной просьбой, чтобы богиня соблаговолила сводить с ума других, только не самого поэта.

К этим культам присоединилось еще поклонение персидским божествам, занесенное, как говорят, на Запад при посредстве запад­ ных и восточных пиратов, встречавшихся на Средиземном море; древ­ нейшим центром этого культа на Западе считается гора Олимп в Ликии. При усвоении на Западе восточных культов отбрасывались все заключавшиеся в них высшие умозрительные и нравственные эле­ менты: это доказывается курьезным образом тем, что высшее боже­ ство чистого учения Заратустры Ахурамазда оставалось на Западе по­ чти неизвестным; поклонение обратилось здесь преимущественно к тому божеству, которое занимало первое место в древних персидских народных верованиях и было отодвинуто на второй план Заратустрой, именно к богу солнца Митре.

Еще быстрее, чем более светлые и кроткие образы персидских небожителей, вторглась в Рим таинственная скучная вереница еги­ петских карикатур на богов; мать природы Изида со всей своей сви­ той: вечно умирающим и вечно возрождающимся Озирисом, мрач­ ным Сараписом, молчаливо серьезным Гарпократом, собакоголовым Анубисом.

В тот год, когда Клодий дал волю клубам-и всяким сборищам (696), и, несомненно, под влиянием этой эмансипации черни этот рой богов как будто готов был вступить даже в старинное святилище рим­ ского Юпитера на Капитолии, и едва удалось не впустить их сюда и удалить неизбежно возникавшие новые храмы, по крайней мере в предместья Рима. Никакой культ не был в такой степени популярен в низших слоях столичного населения; когда сенат приказал снести хра­ мы Изиды, воздвигнутые внутри городской ограды, ни один рабочий не отважился приступить к этому первым, и консул Луций Павел принужден был сам сделать первый удар топором (705); можно было побиться об заклад, что чем распущеннее была какая-нибудь курти­

среди красовавшихся там мудрецов седой древности. Подобно тому как рождение и смерть родственны между собой, представлялось, что Пифагор не только должен был стоять у колыбели республики в каче­ стве друга мудрого Нумы и сотоварища умной матери Эгерии, но в качестве последнего оплота священной мудрости прорицания по по­ лету птиц стоял и у могилы республики. Новая система, однако, была не только полна чудес, но и творила чудеса: Нигидий предсказал отцу будущего императора Августа в тот самый день, когда родился у него зтст сын, его будущее величие; прорицатели даже вызывали верую­ щим духов, к даже больше того, — они указывали те места, где ле­ жали потерянные ими деньги. Эта древне-новая премудрость, какова бы она ни была, производила все же на современников глубокое впе­ чатление, ученейшие, способнейшие люди из самых разнообразных партий, — консул 705 г. Аппий Клавдий, ученый Марк Варрон, храб­ рый офицер Публий Ватиний — участвовали в вызывании духов, и есть основание думать, что приходилось принимать полицейские меры против деятельности этих обществ. Эти последние попытки спасти римскую теологию, подобно аналогичным стремлениям Катона в об­ ласти политики, производят и комическое и грустное впечатление; можно усмехнуться над этим вероучением и его апостолами, но всетаки нельзя не признать серьезным тот факт, что дельные люди на­ чинали всей душой отдаваться таким нелепостям.

Воспитание юношества, разумеется, шло сложившимися в пре­ дыдущую эпоху путями приобретения гуманитарных знаний на двух господствующих языках; общее образование и в римском мире все более укладывалось в формулы, установленные для него греками. Даже физические упражнения перешли от игры в мяч, бега и борьбы к более художественно развитым греческим гимнастическим состяза­ ниям; если для них и не было еще устроено общественных учрежде­ ний, то все-таки в виллах зажиточных людей наряду с купальной ком­ натой была всегда и палестра.

В какой степени круг общего образования в римском мире изме­ нился в течение одного века, показывает нам сравнение катоновой энциклопедии с аналогичным сочинением Варрона «О школьных на­ уках». В качестве составных частей неспециального образования яв­ ляются у Катона ораторское искусство, сельское хозяйство, право, военные и врачебные науки, у Варрона же (по вероятному предполо­ жению) — грамматика, логика или диалектика, риторика, геометрия, астрономия, музыка, медицина и архитектура. Таким образом, в те­ чение VII в. военное искусство, право и сельское хозяйство преврати­ лись из предметов общего образования в специальные науки. Зато у Варрона выступает во всей полноте воспитание юношества на эллин­ ский лад; рядом с грамматико-риторико-философским курсом, кото­

распространению знания, но зато в ущерб вкусу и здравому смыслу. Та же нездоровая жажда знания побуждала далее римское юноше­ ство усваивать эллинизм по возможности у самого источника его. Курсы греческих преподавателей в Риме удовлетворяли уже только начинающих; кто желал иметь в этих вопросах авторитет, слушал греческую философию в Афинах, греческую риторику на Родосе и предпринимал литературное и художественное путешествие по Ма­ лой Азии, где на самом месте их зарождения можно было найти все­ го более сокровищ древнего эллинского искусства и где, хотя весьма рутинно, передавалось из поколения в поколение художественное об­ разование эллинов. Напротив, далекая Александрия, прославленная более как центр строгой науки, являлась гораздо реже целью для пу­ тешествий стремящихся к образованию молодых людей.

Подобно греческому, росло и латинское преподавание. Это про­ исходило отчасти просто под влиянием успехов греческого образова­ ния, у которого, главным образом, оно заимствовало и метод и сти­ мул. Условия политической жизни, стремление занять место на ора­ торской трибуне на форуме, охватывавшее благодаря демократичес­ кой агитации все более и более обширные круги, немало содействова­ ли распространению и развитию ораторских упражнений. «Куда ни взглянешь, — говорит Цицерон, — все полно ораторов». Дошло до того, что сочинения VI в., чем древнее они становились, тем реши­ тельнее стали признаваться всеми за классические тексты золотого века латинской литературы, и тем самым придавалось большое зна­ чение преподаванию, опиравшемуся, главным образом, на них. На­ конец, вторжение и наплыв со всех сторон варварских элементов и начавшаяся латинизация обширных кельтских и испанских областей придали сами собой более высокое значение латинской грамматике и латинскому преподаванию, чем они могли бы иметь тогда, когда полатыни говорили только в Лации; учитель латинского языка имел в Коме и Нарбонне с самого начала совершенно иное положение, чем в Пренесте и Ардее. Вообще же образование находилось скорее в упад­ ке, чем прогрессировало. Разорение италийских городов, наплыв массы чуждых элементов, политическое, экономическое и нравственное оди­ чание нации, а главное, разрушительные гражданские войны более искажали язык, чем могли поправить дело все школьные преподава­ тели на свете. Более тесное соприкосновение с эллинской культурой того времени, более определенное влияние болтливой афинской пре­ мудрости и родосской и малоазийской риторики распространяли сре­ ди римской молодежи как раз наиболее вредные элементы эллиниз­ ма. Миссия пропаганды, принятая на себя Лацием среди кельтов, иберов и ливийцев, как ни возвышенна была эта задача, все-таки долж­ на была иметь для латинского языка те же последствия, которые имела

эллинизация Востока для греческого языка. Если римская публика того времени аплодировала хорошо слаженным и ритмически разме­ ренным периодам ораторов, если актеру приходилось дорого платиться за какую-нибудь погрешность против языка или метрики, то это, ко­ нечно, свидетельствует о том, что распространенное школой понима­ ние правил родного языка становилось общим достоянием все более и более обширных кругов; но рядом с этим авторитетные современ­ ники жалуются на то, что эллинское образование находилось в Ита­ лии около 690 г. на гораздо более низкой ступени, чем за поколение перед тем; что чистая, правильная латинская речь слышалась очень редко, чаще всего в устах пожилых образованных женщин; что малопомалу исчезали традиции истинного образования, старинное, мет­ кое латинское остроумие, луцилиева тонкость и круг образованных читателей времен Сципиона. Из того только, что понятие и слово «урбанитет», под чем разумелась утонченность нравов нации, возникли именно тогда, отнюдь еще не следует, чтобы этот тон господствовал как раз в то время, напротив, это свидетельствует лишь об его исчез­ новении и о том, что это отсутствие резко ощущалось в языке и в манерах латинизированных варваров или варваризованных латинов. Там, где еще встречался светский разговорный тон, как, например, в сатирах Варрона и письмах Цицерона, это является лишь отголоском старинной манеры, еще не исчезнувшей в Реате и Арпине в такой степени, как в Риме.

Таким образом, прежнее образование юношества оставалось, в сущности, без изменений; оно только приносило менее пользы и бо­ лее вреда, чем в предшествующую эпоху, и не столько вследствие собственного упадка, сколько вследствие общего упадка всей нации. Цезарь начал революцию и в этой области. Если римский сенат снача­ ла боролся с образованием, а впоследствии едва терпел его, то прави­ тельство новой италийско-эллинской империи, отличительной чер­ той которой была именно гуманность, должно было по необходимос­ ти покровительствовать ему свыше в эллинском духе. Когда Цезарь предоставил всем преподавателям свободных наук и столичным вра­ чам право римского гражданства, то это было до известной степени первым шагом к основанию тех учебных заведений, в которых впо­ следствии распространялось заботами государства высшее образова­ ние среди юношества империи и изучались два языка и которые слу­ жат самым определенным выражением нового гуманистического го­ сударства; и если затем Цезарь решил основать в столице публичную греческую и латинскую библиотеку и уже назначил ученейшего из современных ему римлян, Марка Варрона, главным библиотекарем, то в этом, несомненно, сказалось намерение открыть мировой лите­ ратуре доступ в мировую империю.

Развитие языка в ту пору соединилось с противоположностью между классической латынью образованного общества и народным говором обыденной жизни. Первая была продуктом исключительно италийской образованности; уже в кружке Сципиона «чистая латынь» стала девизом, и на родном языке уже не говорили по-прежнему со­ вершенно непосредственно, но сознавали отличие его от говора ши­ роких масс.

Эта эпоха открывается любопытной реакцией против классициз­ ма, дотоле неограниченно господствовавшего в разговорном языке высших кругов, а вследствие этого и в литературе, — реакцией, кото­ рая и по сущности своей и по внешним свойствам тесно связана была с такой же реакцией в сфере языка в Греции. В это же самое время ритор и романист Гегесий из Магнезии и многие примыкавшие к нему малоазийские риторы и литераторы начали восставать против право­ верного аттицизма. Они потребовали признания прав гражданства живой устной речи, невзирая на то, возникло ли данное слово или оборот в Аттике или же в Карии или Фригии; сами они говорили и писали, не подделываясь под вкус ученой клики, но имели в виду вкус широкой публики. Против принципа невозможно, конечно, было спорить; но результат, естественно, был совсем под стать тогдашней малоазийской публике, которая совершенно утратила вкус к строгос­ ти и чистоте литературной продукции и требовала всего изысканного и блестящего. Не говоря уже о порожденных этим направлением мни­ мохудожественных формах, а именно о романе и историческом рома­ не, самый слог этих азиатов был, понятно, словно рубленый, без ка­ денций и периодов, запутанный и вялый, полный мишуры и напы­ щенности, необыкновенно пошлый и манерный. «Кто знает Гегесия, — говорит Цицерон, —- тот поймет, что такое нелепость». Несмотря на это, новый стиль нашел доступ и в латинский мир. Когда эллинская модная риторика, вошедшая в конце предшествовавшей эпохи в вос­ питание латинского юношества, сделала в начале настоящего перио­ да последний шаг и в лице Квинта Гортензия (640—704), наиболее прославленного из адвокатов эпохи Суллы, вступила на римскую ора­ торскую трибуну, она и в латинской речи приспособилась к современ­ ному дурному греческому вкусу; и римская публика, уже не столь правильно и серьезно образованная, как в сципионово время, разуме­ ется, усердно рукоплескала новатору, который умел придавать вуль­ гаризмам в языке видимость какого-то художественного достижения.

Это было весьма важно. Как в Греции спор о языке всегда велся, главным образом, в школах риторики, так и в Риме судебное красно­ речие, может быть, еще более, чем литература, получило значение для выработки стиля, и поэтому с первенствующим положением в обществе адвокатуры было связано и право давать тон модной манере

писать и говорить. Азиатский вульгаризм Гортензия вытеснил, та­ ким образом, классицизм с римской ораторской трибуны, а частью и из литературы.

Но вскоре и в Греции и в Риме снова вернулись к прежней моде. В первой из этих стран родосская школа риторов, не восстанавливая целомудренной строгости аттического стиля, пыталась установить средний путь между ним и современным направлением; если родосские мастера не слишком обращали внимание на внутреннюю пра­ вильность мышления и речи, то все же они настаивали на чистоте языка и стиля, на заботливом подборе слов и выражений и ритмичес­ ком построении предложений.

В Италии Марк Туллий Цицерон (648—711) следовал в ранней молодости манере Гортензия, а затем под влиянием лекций родосских мастеров красноречия и собственного более зрелого вкуса пере­ шел на лучший путь и с этой поры заботливо добивался строгой чис­ тоты языка, систематической периодизации и ритмичности речи. Об­ разцы слога, к которым он при этом примкнул, он нашел прежде всего в тех сферах высшего римского общества, которые лишь не­ много или же совсем не были затронуты вульгаризмом; как уже было замечено, такие люди еще встречались, хотя уже начинали исчезать. Древнейшая латинская и лучшая греческая литература, как ни сильно влияла последняя, в особенности на склад речи, оставались все же лишь на втором плане. Таким образом, эта чистка языка была реак­ цией не книжной речи против разговорного языка, а реакцией дей­ ствительно образованных людей против жаргона, выработанного лож­ ным образованием и полуобразованностью. Цезарь, и в области язы­ ка являющийся величайшим мастером эпохи, выразил основную мысль римского классицизма, советуя избегать в речи и в письме всяких иностранных слов с такой же заботливостью, с какой кора­ бельщик избегает подводных камней; поэтические и устаревшие вы­ ражения древнейшей литературы были отброшены наравне с оборо­ тами деревенскими или же заимствованными из языка обыденной жизни, а особенно (как показывают современные письма) — гречес­ кие слова и фразы, вошедшие в обиход в очень большом числе. Тем не менее этот искусственный, школьный классицизм эпохи Цицеро­ на относился к классицизму сципионову, как относится к невинности раскаявшийся грех, или как к образцовому французскому слогу Мо­ льера и Буало — слог классицистов наполеоновского времени. Если первое направление обильно черпало прямо из жизни, то последнее вовремя восприняло последние вздохи невозвратно погибавшего по­ коления. Каково бы ни было это направление, оно быстро стало рас­ пространяться. С первенством в адвокатуре перешла от Гортензия к Цицерону и диктатура в области языка и вкуса, и разнообразная и

многословная писательская деятельность Цицерона дала этому клас­ сицизму то, чего ему еще недоставало, именно обширные прозаичес­ кие тексты. Таким образом, Цицерон стал творцом новейшей класси­ ческой латинской прозы, и римский классицизм везде и всюду опи­ рался на Цицерона как на стилиста; к Цицерону как стилисту, а не как писателю, и еще менее как к государственному деятелю обращены чрезмерные и все же не совсем незаслуженные восхваления, которы­ ми осыпают его даровитейшие представители классицизма — Цезарь и Катулл.

Вскоре пошли и дальше. То, что проводил Цицерон в прозе, то же в конце эпохи проводила в области поэзии новая римская поэти­ ческая школа, примыкавшая к греческой модной поэзии; замечатель­ нейшим ее талантом был Катулл. И здесь язык высшего общества вытеснил господствовавшие еще в этой области архаические реми­ нисценции, и подобно тому как латинская проза подчинилась атти­ ческому ладу, так и латинская поэзия постепенно подчинилась стро­ гим или, скорее, тягостным метрическим законам александрийцев. Так, например, со времен Катулла уже не считается более позволен­ ным начинать стих односложным или же не особенно важным двух­ сложным словом и ими же оканчивать предложение, начатое в пред­ шествующем стихе.

Наконец, на помощь пришла наука; она зафиксировала законы языка и установила правила, которые более не определялись эмпири­ ческим путем, но имели притязание сами определять эмпирические положения. Окончания в склонениях, отчасти неустойчивые еще до этих пор, должны были теперь раз навсегда быть установлены; так, например, из двух форм родительного и дательного падежей так на­ зываемого четвертного склонения, употреблявшихся до той поры без­ различно (senatuis — senatus, senatui — senatu), Цезарь удержал исклю­ чительно краткую (us и и). Многое было изменено и в орфографии, для того чтобы установить большее согласование между письменно­ стью и речью; так, например, внутреннее «и» было, по инициативе Цезаря, заменено посредством «i» в таких словах, ка{с maxumus; из двух букв, к и q, сделавшихся теперь бесполезными, первая была уничтожена, вторая предложена к уничтожению. Язык, если еще не окаменел в известной форме, то по крайней мере был к этому близок; он не подчинялся еще автоматически правилам, но уже начал созна­ вать их силу. Что для этой деятельности в области латинской грам­ матики греческая грамматика не только давала вообще метод и руко­ водящие идеи, но что латинский язык просто исправлялся по образцу |реческого, доказывает, например, трактовка конечного s, которое до той поры то считалось, то не считалось согласной, совершенно завися от усмотрения, новомодными же поэтами трактовалось обычно, как