iarskaiasmirnova_e_romanov_p_red_vizualnaia_antropologiia_go

Видимое и невидимое в повседневности городов

отчуждении и реификации [Lefebvre, 1990. С. 324]. «Длинное» время повседневности проявляется в архаических временных циклах, свя- занных с ритуалами, ритмами жизни тела, традиционными символа- ми. Связь в нем прерывности и непрерывности – в том, что, с одной стороны, оно образовано следующими друг за другом событиями, с другой стороны, в нем всегда возможны кризис, разрыв, обновление. Это значит, что от своих носителей – людей – повседневность требует не только способности к постоянной адаптации, но и способности к соприкосновению с различными историческими длительностями и пространственными образованиями. Сфера повседневной жизни ло- кальна и локализуема, настаивает Лефевр [Lefebvre, 1991. Р. 366]. На нее «давят» отношения, преобладающие в обществе «в целом» – эксплуатация, доминирование, защита и подавление. Но то, что по- вседневная жизнь пространственно воплощена, содержит в себе и за- лог освобождения. Каким образом?

Лефевр, насколько я понимаю, считает, что включенность инди- видов и групп в повседневную жизнь того или иного квартала нераз- рывна с их осведомленностью о том, как дела здесь обстояли прежде, кто чем владел, кто где жил, кто чем занимался. Это, во-первых, за- остряет их историческое сознание, во-вторых, позволяет им видеть противоречия и сформировать адекватное социальное сознание. Чем лучше они осознают происходящее, тем более вероятно, что они встанут на путь революции. Отчуждение, которым чревата повсе- дневность, может быть преодолено с помощью тех ресурсов, которые она в себе содержит. У понятия повседневности, тем самым, выдвига- ется на первый план политическое измерение: призывы к изменению жизни, считает Лефевр, – ничто без создания подходящих про- странств. Урок советского конструктивизма, считает он, – в демонст- рации взаимосвязи между новыми социальными отношениями и но- вым типом пространства [Lefebvre, 1991. С. 59]. Пространства повседневности – как раз такие пространства: они годятся для изме- нения, идет ли речь о рутинных практиках или материальных ком- понентах. Как и все городское пространство, они соединяют «близ- кий порядок» и «отдаленный порядок», то есть, с одной стороны, практики индивидов и групп, а с другой стороны, – институциальные практики [Lefebvre, 1990].

Как Лефевр объясняет необходимость изменения повседневно- сти? С его точки зрения, капитализм создает, «производит» для себя особое, «абстрактное» пространство за счет наложения ограничений на ритмы повседневности. В итоге образуется три типа пространства: 1) пространственные практики (они создают повседневность, ибо именно за их счет воспроизводятся общественные отношения), 2) ре- презентации пространства (упорядочивающие пространство виды

31

Трубина

знания, репрезентаций и дискурсов) и 3) пространства репрезентации (или репрезентационные пространства). Этой триаде пространствен- ных терминов соответствует триада модальностей постижения город- скойреальности– воспринимаемое, понимаемоеипроживаемое.

О первом типе он рассуждает так. Если ты знаешь, что такое «торговый центр», «на углу», «рынок», то ты владеешь соответст- вующей пространственной практикой ориентации среди городских улиц или шоппинга. Второй тип – карты, чертежи, модели, расчеты, используемые экспертами-профессионалами, создающими и преоб- разующими пространство. Третий тип включает эмоционально на- груженные образы, символы и смыслы, мифы и легенды (все это можно было бы назвать культурными пространствами, но Лефевр считает, что использование этого слова не только ничего не проясня- ет, но и запутывает дело). Святые и проклятые, мужские и женские, прозаические и фантасмагорические места – их объединяет укоре- ненность в истории, – и общей, и индивидуальной.

Большинство профессионалов, с грустью констатирует Лефевр, заняты репрезентациями пространства. Лишь некоторые озабочены репрезентационным пространством. И немудрено: если репрезента- ции пространства предполагают владение ремеслом и возможность продемонстрировать профессиональную компетентность, то репре- зентационное пространство «непосредственно проживается через связанные с ним образы и символы», а потому – это пространство не только

«обитателей» и «пользователей», но также и некоторых худож- ников и, возможно, тех, кто, как некоторые писатели и фило- софы, описывают (здесь и выше курсив автора. – Е.Т.), и не стремятся к большему [Lefebvre, 1991. Р. 39].

Так, он противопоставляет Ле Корбюзье, технократическая суть архитектуры которого у него не вызывала сомнений, и Фрэнка Ллой- да Райха, создавшего «коммунитарное репрезентационное простран- ство, восходящее к библейской и протестантской традиции» [Lefebvre, 1991. Р. 43]. В домах, спроектированных Райхом (вроде его собственного, расположенного в пригороде Чикаго Оак-Парк), захо- тели бы поселиться многие: столь они совершенно спланированы и оформлены. Но для последовательного марксиста, каким стремится быть Лефевр, творчество Райха отнюдь не бесспорно, в том хотя бы смысле, что дома стиля «прерия», бесспорно, составили эпоху в ар- хитектуре, но предназначались-то для элиты. А вот были ли когда-то созданы репрезентационные пространства, предназначенные для коллективного проживания? Какие «образы и символы», – спросим мы, – доводится проживать обитателям спального микрорайона? Ка-

32

Видимое и невидимое в повседневности городов

ким «художникам и философам» хочется описать «пользование» та- ким пространством? Идею «проживаемого пространства», за при- знание значимости которого страстно боролся Лефевр, трудно узнать на продуваемых ветром бетонных просторах.

Лефевр прослеживает два параллельных процесса: нарастание аб- страктности представлений о пространстве и подверстывание челове- ческих телесности и чувственности под идеологические и теоретиче- ские нужды. Города в итоге становятся равнодушными к плоти своих обитателей, атела опустошаются: технократы-планировщики, пытаясь все предусмотреть в своих расчетах, слишком часто делают тела лишь объектами контроля и регулирования. Планы архитекторов, замыслы планировщиков, амбиции властей (репрезентации пространства) и воспринимаемый мир пространственных практик, как правило, нахо- дятся в конфликте. Репрезентации побеждают гораздо чаще, так что можно говорить о своеобразной «колонизации» повседневности теми, кто сначала на бумаге воплощает свои, специфические о ней представ- ления, азатемпринимаетсязапереустройствожизни:

Поскольку единственные совершаемые улучшения – техниче- ское усовершенствование деталей (например, частота и скорость транспортировки или частично улучшенные удобства); короче говоря, поскольку единственная связь между рабочими про- странствами, пространствами свободного времени и жилыми пространствами задается инстанциями политической власти и их механизмами контроля, постольку проект «изменения жиз- ни» должен оставаться не более, чем политическим призывом, выдвигаемым или оставляемым в соответствии с нуждами мо-

мента [Lefebvre, 1991. Р. 59].

Но творческие проявления телесности («жизнь без теорий», как выражается Лефевр) могут сломать этот грустный расклад, так что тела погруженных в повседневность людей не только опосредуют взаи-модействие практик и репрезентаций, но и могут его изменить. Главный вектор этих позитивных изменений – расширение спектра желаний, которые в городах можно удовлетворить, так что их насе- ляли бы не только работники, но и не чуждые разнообразных стра- стей субъекты. Повседневная жизнь обладает праздничным потен- циалом, его только нужно высвободить.

Рассуждения Лефевра трогают своим идеализмом и огорчают допущением, что разрыв между повседневностью и властными структурами – это в конечном счете классовый разрыв. Его возмуща- ет молчание «пользователей» городского пространства, смиривших- ся с тем, что оно преобразуется в соответствии с планами и представ- лениями властвующих:

33

Трубина

Почему они позволяют манипулировать собой так, что это нано- сит ущерб их пространствам и их повседневной жизни, не отве- чая на это массовым восстанием?… Скорее всего, такое странное равнодушие достигается посредством отвлечения внимания и интересов пользователей, бросания подачек в ответ на их требо- вания и предложения или поставки суррогатов для удовлетво- рения ихжизненных потребностей [Lefebvre, 1991. Р. 51-52].

Мишель де Серто не уверен, что горожане могут проявить свою креативность лишь в массовом восстании. Его объединяет с Бенья- мином (и ситуационистами) допущение о том, что городские обита- тели могут ежедневно оспаривать рациональность капиталистиче- ского города и даже сопротивляться ей. Ему интереснее те повседневные изобретения и приспособления, которыми люди от- вечают на подавление здесь и сегодня. Пространства повседневно- сти таковы, что в них проявляется культурная логика, считает де Серто. Иногда, правда, «неясные переплетения повседневного по- ведения» препятствуют ее раскрытию. Для этого приходится занять по отношению к ним дистанцию – подняться, к примеру, на смот- ровую площадку знаменитого нью-йоркского небоскреба. До неба так близко, что небоскребы кажутся гигантскими буквами, на нем начертанными, а город раскрывается всевидящему взору как ог- ромный текст. Где-то далеко внизу желтеют бесконечные такси и можно только догадываться о том огромном множестве тел, что пишут городской текст, не читая его. «Обычные практики» города, как называет пешеходов де Серто (в том смысле, в каком мы гово- рим «врач-практик») обитают в пространствах, которые не осозна- ют, обладают их «слепым знанием», и вместе – своими телами – создают пространственные сети, или поэмы. Процессы, органи- зующие обитаемый город, совершаются вслепую, никто их не соз- дает и никто их не наблюдает. Как далеки они от «геометрических» или «географических» пространств, создаваемых, например, теоре- тическими конструкциями и от единообразной упорядоченности пересечений улиц, которая открывается взгляду с высоты. «Посто- янно взрывающаяся вселенная» [De Certeau, 1984. Р. 91] – вот как де Серто называет то, что происходит внизу, у подножия небоскре- бов. Разнообразие практик реальных людей и пестрота историй, ко- торые эти практики образуют, взрывает единообразие и ясность па- норамного традиционного представления о городе.

Де Серто противопоставляет этой абстрактной, спланированной, читаемой пространственности «другую», включающую антропологи- ческое и поэтическое освоение города. Безымянный прохожий – гос- подин повседневности, он ее проживает и создает ему присущими формами обитания в городе, не пытаясь их интерпретировать или пе-

34

Видимое и невидимое в повседневности городов

реводить на научный язык. Нечитаемость и невидимость – вот, что создает повседневность. Ошибаются те, кто считают, что повседнев- ность можно представить, составляя, к примеру, перечни вещей. Про- странственные практики обитателей города оплели весь его невиди- мой сетью. Какие-то из них можно снять на камеру, описать, заморозить во времени, но самонадеянно считать, что их можно про- читать и осмыслить. Это все равно, что считать карту тождественной территории. Затрудняет их прочтение и то, что они – не рутинное по- вторение раз и навсегда отработанных приемов, но постоянное приспо- собление к тому, что навязано, обходные маневры и уловки тех, кто «тоже тутживет» икто, какможет, сопротивляетсяпопыткам регулиро- вания. ДеСертоназываеттакиепрактики«тактиками» – «искусством слабых». Пространство, где применяются тактики, – «чужое», подчи- няющееся правилам чуждой людям власти. Так что тактики – это ма- невры «в поле зрения врага», это использование углов, скрытых от наблюдения [De Certeau, 1984. Р. 37]. Мыслитель считал, что эти сфе- ры автономного действия, объединенные в «сети антидисциплины», противостоят монотонности несвободной повседневности. Тактики используются «непризнанными создателями, поэтами своих собст- венных дел», прокладывающих свои проходы в «джунглях функцио- налистской рациональности» [Ibid]. Тактики – неформальное исполь- зование городских пространств, их присвоение через занятия, не предусмотренные создателями. Сегодня не столько тактики пешехо- дов, сколькотактики водителеймогутслужить иллюстрацией. Шоссе и дороги предусмотрены для «стратегического» перемещения из одного пункта в другой. Каким, однако, тактическим разнообразием отмечено поведение людей на дорогах: они флиртуют, выпендриваются, играют с детьми, говорят по телефону (тактики такого говорения могут быть, в свою очередь, различными), слушают музыку, смотрят фильмы... Соз- датели пространств используют «стратегии». Их пользователи – «так- тики». Те и другие могут и сочетаться в деятельности людей: первые – систематическая целенаправленная деятельность, связанная с дости- жением долговременных целей, вторые – непосредственные действия, связанныесконкретнымиикратковременнымизадачами.

Де Серто использует термин «пространственные истории», чтобы подчеркнуть взаимозависимость текстовых повествований и пространственных практик. По мере того как люди прокладывают себе путь от одной точки города к другой, они создают личные мар- шруты, насыщенные смыслом. Познакомить других с этим смыслом можно посредством письма. Личные маршруты («пространственные практики») «тайно структурируют определяющие условия социаль- ной жизни» [Ibid. P. 96]. Создатели текстов о городах, выбирая ме- тафоры, создавая противопоставления, выделяя одно и опуская

35

Трубина

другое, создают истории, которые впоследствии становятся леген- дами или суевериями, что добавляет описываемым в них простран- ствам глубину и значимость [De Certeau, 1984. Р. 106-107]. Передви- гаясь в рамках физического и социального пространств, каждый из нас несет с собой воспоминания, предчувствия, прихотливые ассо- циации. Рано или поздно та часть города, в которой мы обитаем ежедневно (у большинства это маршрут «работа-дом») становится аналогом нашего личного биографа: в ней материально зафиксиро- ваны значимые для нас места. Аналогия с такими текстами, как альбом фотографий (или папка с фотографиями в компьютере) или дневник (или, опять же, блог), здесь очень сильная. Есть места (страницы, снимки), которых мы избегаем. Есть места, которые мы помним другими. Как раз об этом, о том, что наша память и город- ские места перформативно соединяются каждый раз, когда мы в них оказываемся, мыслитель пишет так:

Память – это лишь странствующий Прекрасный Принц, кому случилось пробудить Спящую Красавицу – истории без слов. «Здесь была булочная». «А вот здесь жила старая миссис Дюпуи». Нас удивляет факт, что места, в которых жили, наполнены при- сутствием отсутствий. То, что мы видим, означает то, чего уж нет: «Посмотри: здесь было…», но больше этого не увидеть… Каждое место преследуют бесчисленные призраки, затаившиеся в мол- чании, чтобы быть или не быть «вызванными». Человек населяет только призрачные места [Ibid. P. 143-144, курсив и кавычки в оригинале)].

«Призрачные» места оживляют призраки людей, мест и собы- тий, из которых состоят наши биографии и взаимодействие с освоен- ной частью города. Воспоминания и предвосхищения вплетены в пространственный опыт и повседневные практики, делая каждого из нас носителем «длинного» времени повседневности и сообщая нам чувство укорененности в обжитом пространстве.

«Музей наизнанку»: «призраки» исчезнувшей повседневности посреди повседневности настоящей

Позволю себе кратко проиллюстрировать рассмотренные идеи эпизодом из культурной жизни Екатеринбурга.

Задача сообщения непримечательным городским участкам и мес- там значительности часто стоит перед работниками культурной инду- стрии города. Она решается возведением скульптур, установкой мемо- риальных досок, придумыванием новых экскурсий и выставок, проведением художественных акций. Как правило, все эти меры свя- заны с реально существовавшими персонажами и эпизодами, о кото- рых создаются истории. Этот процесс редко бывает свободен от мифо-

36

Видимое и невидимое в повседневности городов

логизации прошлого того или иного города. Ряд представителей куль- турной индустрии Екатеринбурга решили «обнажить прием», органи- зоваввыставку-мистификацию.

В ноябре – декабре 2004 года, пока шла реконструкция здания Музея истории Екатеринбурга, художница Елена Гладышева и кура- тор проекта, сотрудник музея Раиса Зорина, с помощью студентов со- седней Архитектурной академии на временном деревянном заборе, окружавшем стройку, разместили «брутально» оформленные, в гру- бых деревянных рамках, экспонаты, воплощающие невозможность расчленения были и легенды в наших отношениях с прошлым, в том числе с той его материальной «пылью», как выражается Бродель, для всего объема которой просто не найдется места в музеях.

Неполучаетсяли, чтоименноэта«пыль», тоестьвещислучайные и эфемерные, соединяются в современном социальном воображении с обсуждаемыми Де Серто «призраками» городской повседневности? Авторы выставки исходили, кажется, именно из этой идеи. Музейны- ми экспонатами стали «призраки прошлого», которые редко находят последний приют в музеях настоящих: слезы (Ил. 1), пена от выпитого шампанского, запахи, даже отражение света «красного фонаря». Под- черкнутая материальность экспонатов импровизированного музея – кошмы, кожи, кирпичей, цемента, металла – была тоже сымитирова- на, чтобыусилитьэффектмистификации.

Ил. 1. Табличка под этим экспонатом гласила: «Слезы Екатерины Богдановой, вызванные обидой на управителя И.Е. Полузадова, за то, что была высечена розгами за откры- тие первого золота в районе Верх-Исетской дачи. 1813 год».

37

Трубина

То, что выставка и забор располагались на одной из самых ожив- ленных улиц Екатеринбурга, придало этой акции дополнительную объемность: повседневность сегодняшняя была, так сказать, поставле- на лицом к лицусповседневностью ушедшей. «Призраки» напомнили о себе материально, но не навязчиво. Вот примеры музейных экспона- тов: «Образец железной руды из шахты, изображенной на первом гербе города. 1781 год», «Фрагмент трубы первого городского водо- провода. Декабрь 1925», «Отпечаток уха, слышавшего голос И.С. Коз- ловского всвердловскомтеатре оперы и балета в 1925 году», «Заколка для галстука, оброненная В.В. Маяковским, во время выступления в Свердловске. 1928 год», «Рукавица первостроителя Уралмашзавода. 1930», «Чулок М. Плисецкой, оставленный в репетиционном зале. 1942 год», «Недокуренная сигара, забытая Ф. Кастро во время пребы- вания в нашем городе. 1963 год», «Каркас погремушки миллионного жителя (23 января 1967 год) города Свердловска», «Струна от дежур- ной гитары свердловского рок-клуба, на которой играли группы "Ур- фин Джус", "Трек", "Наутилус Помпилиус", "Чайф", "Настя", "Агата Кристи"».

Публика не осталась равнодушной: случайные ошибки в пояс- нениях энергично исправлялись чернилами, редко, когда тротуар перед забором пустовал, заводились разговоры, завязывались и спо- ры (Ил. 2). Характеристикой нашей повседневности явилось и то, что некоторые экспонаты исчезли.

Ил. 2. Этих посетителей выставки воз- мутил ее мистификаторский характер.

38

Видимое и невидимое в повседневности городов

Репрезентируемое и нерепрезентируемое в повседневности

Картина повседневности, нарисованная де Серто, несет на себе отчетливый отпечаток «поворота к языку»: не только городская ре- альность всегда уже истолкована, представая перед нами в тех или иных вариантах языковой репрезентации, но и чтение и речь высту- пают фундаментальными операциями городского существования:

Рассказы о путешествиях одновременно воспроизводят топо- графию действий и порядок общих мест. Они являются не только «приложением» к непритязательным «пешим» высказы- ваниям и риторике. Они не просто замещают эти последние и переводят их в область языка. Они фактически организуют наши перемещения. Повествования слагают путь прежде всего или по мере того, как ноги его проходят [Де Серто, 2004. С. 78].

В речи прогулок пешеходы непредсказуемо проговаривают го- род – в противоположность зафиксированности созданного плани- ровщиками городского языка – его инфраструктуры, расположения улиц. Однако обитатели города «говорят», принимая как должное правила своей речи, обладая, повторим, «слепым знанием» и обра- зуя с другими горожанами «неясные переплетения». Только тем, кто создает повествования, дано восстановить «читаемость» тех или иных мест, расправить складки сложенных в них веков и вернуть прошлое этих мест тем, у кого оно было украдено. Не получается ли тогда, что де Серто (вместе с Беньямином и Лефевром) создали влия- тельное урбанистическое метаповествование, в рамках которого вла- сти и обитатели города замкнуты друг на друга в бесконечном проти- востоянии: первые регулируют и организуют, вторые, импровизируя, сопротивляются, не вполне себе в этом отдавая отчет, а потому нахо- дясь в ожидании рассказчика о своем уделе?

Австралийский исследователь в области cultural studies Меган Моррис упрекает де Серто в том, что он, при всем безусловном вкладе в исследования повседневности, предложил слишком универсальный взгляд и обусловил возникновение специфического, неизбежно ба- нального, дискурса о ней: «обычное – более не объект анализа, но место, из которого производится дискурс» [Morris, 1990. Р. 35]. Ис- следования повседневности, намеревавшиеся противостоять капита- листической рациональности, все же сами от нее не свободны. На тексты о повседневности существует устойчивый спрос, а инерция и интересы издательского рынка приводят к возникновению потока весьма однотипных урбанистических сочинений. Ирония в том, что описания повседневности сами рискуют стать частью повседневного пейзажа, воспроизводя одни и те же мыслительные ходы об удоволь- ствии, импровизации и сопротивлении. Если же говорить не о со-

39

Трубина

циологии городских исследований, но собственно о содержании тео- рии де Серто, Моррис полагает, что она основана на ряде оппозиций, и это обнаруживает ее чрезмерную абстрактность. «Верх» и «низ», система и процесс, планирование и жизнь, теория и практика, син- хрония и история, cтруктура и история, теория и история (story) – в каких конкретно пространствах воплощаются первые и вторые члены этих оппозиций? Не получается ли, что чем дальше «вниз», в гущу го- родской повседневности, тем сложнее обнаружить в ней царство пеше- ходов, нарисованное де Серто? Исследовательница сомневается в том, что «пространственное распределение функций», таких как «смот- рение / движение, наблюдение / действие, картографирование / функционирование», осуществленное де Серто в его теории город- ской повседневности, можно продуктивно приложить к конкретным городским пространствам, таким, как австралийские пригород или торговый центр. При всей похожести друг на друга каждое из этих мест обладает специфическими историями и функциями. Мужчины и жен- щины развивают отличающиеся эмоциональные связи с этими места- ми, которые вряд ли сможет прочитать «гуляющий грамматик, считы- вающийсходствамежду местами» [Morris, 1998. Р. 67].

Еще более масштабно несогласие с идеями де Серто, которое вы- ражает Найджел Трифт. Де Серто уверен в том, что текст городской жизни можно прочитать. А Трифту самыми значимыми кажутся «не- репрезентируемые» измерения городской жизни, то есть ее матери- альная среда, инфраструктура и те аспекты человеческого существо- вания, которые ускользают и от осознания и от воплощения в языке. Главная претензия Трифта к де Серто состоит в том, что именно язык считается у того главным ресурсом социальной жизни. Автор так на- зываемой не-репрезентативной теории, Трифт намерен избежать ло- вушек традиционного репрезентационного мышления, то есть, к при- меру, поиска все новых многочисленных примеров культурного маркирования городского пространства. Что же он предлагает? Рас- сматривать город как поле действия множественных сил, человече- ских и нечеловеческих, как совокупность самых разнообразных ком- понентов, среди которых человеческое и социальное отнюдь не всегда лидируют.

Урбанизм повседневности должен проникнуть в смешение плоти и камня, человеческого и не-человеческого, недвижного и текучего, эмоций и действий [Amin and Thrift, 2002. Р. 21].

Соответственно, взгляд на город де Серто и других кажется Триф- ту чересчур «гуманистическим», то есть чересчур человекоцентрист- ским. Поиск проявлений человеческого и человечности в гуще повсе- дневности чересчур подчинен господствующим повествовательным рамкам, которые приводят к тому, что исследователь (сам де Серто и

40