Глава седьмая

Федор задами миновал огороды соседей и через сад пробрался к избушке из осины с самодельными наличниками. На коньке стояла детская мельница, мигала от ветра крылышками. Сивые ометы сугробов сжимали избушку со всех сторон, избушка была на отшибе позади соседских дворов, неподалеку от Марьиного дома. Тут жила семья Лютовых.

– Матвей дома? – спросил Федор и постучал в закрой.

Ответили не скоро. Он вошел во двор. Вдоль забора лежали бревна с деревянными приделами, и нельзя было понять, что это такое.

Матвея разыскал в сарае.

Маленький, кривоногий, курносый и нечесаный, в серых подшитых валенках и в дубленом полушубке, он скорчился на обрубке дерева и дул в руки.

– О-опять в свою веру склонять пришел? – спросил он, заикаясь.

Говорили, он упал с печи на пол, когда был еще ползунком, и язык ему поковеркало.

Федор ответил:

– Дурака валять, Матвей, нечего. Один, без науки и людей ничего не сделаешь. Миллионы самоучек пробовали удивлять мир и несчастными оказывались напоследок. Учиться надо, брат, да сорганизоваться с пролетариатом, чтобы, все равно как сноп ржаной, вместе связаться и выбраться к светлому будущему... А так, в одиночку, работали умнее тебя, может, да не вышло.

– Е-ерунда! Слабо работали, – ответил Матвей. – Кулибин – наш земляк – школ не кончал, а как высоко в технике вознесся.

Федор оглядел развешанные на стене вырезки из старых журналов с рисунками машин, замусоленные листки Матькиных чертежей, потом потрогал хитро сколоченный ящик из дерева с колесами по бокам, что стоял перевернутый к стенке. Спросил:

– Чего теперь мастеришь?

– Л-лодку с-самох-одку. Без пара, без человеческой силы ходить будет.

– Чудак ты! Это называется перепетон-мобелью, понимаешь? Старались ученые над этим, и понапрасну. И совсем никому твое изобретение не надо, только времю трата.

– С-советской власти подарю... Капитализм сразу опередим... Уж я знаю, что делаю...

– Не выйдет дело. Говорю тебе! Вот с малолетства ты посмешище бабье, то меленки строишь, то коляски... В позапрошлом году с молотилкой смехота получилась.

– Гвоздей хороших не было. Инструмент подвел.

Федор заправил под шапку пряди волос, провел рукой по широкому лбу и заговорил скороговоркой:

Слушай, Матвей, губишь себя, даю голову на отсечение, губишь! Примыкай к нам... поработаешь, командировку на рабфак дадим, знаменитым инженером будешь. Свой инженер, понимаешь, интеллигент родной! Было бы нас: ты, я, Анныч... Еще Паруньку привлечь можем. Игнатия исправим, умный парень, а засосала самогонка, – да мало ли других? Прислал мне Семен письмо. Едет домой. Семен – душа-парень. Вот отцу его будет баня. В такое болото, как их дом, – бомба... Заворотим дело, такое кадило раздуем – только держись!

– А вот когда лодку кончу, – ответил Матька.

– Лодку эту никогда ты не кончишь, даю тебе честное слово. В Одессе нам главный профессор лекции о небесных планетах читал – так он, этот профессор, говорил, что наука как раз в этом самом месте совершенно бессильна.

Такие слова всегда вызывали в Матвее злобу. И на этот раз он тотчас же замахал руками, и от волнения у него затрясся подбородок.

– Ералаш, – начал он, стараясь быть спокойным, чтобы не заикаться, – ты всегда критику наводишь. Тебе домыслы механика не ведомы, механика тебе – грамота неписаная... А она скорее кооперации твоей видит, что к чему и кого куда. В ученых книгах давно прописано – стараются люди шарик химический составить: глотнул в неделю раз – и сыт, будь покоен, целую неделю. Воюют народы друг с другом из-за еды, из-за куска, из-за всякого дерьма. Но не тут точка мысли, в технике точка мысли. Читал про Архимедов рычаг?

– Читать не приходилось, а слышал.

– Хвастаешь, и слышать не приходилось! Точку приложения сил не знаешь до сей поры. Гляди вот.

Матвей провел пальцем по грязноватым своим чертежам на курительной бумаге. Неразборчивые надписи наезжали одна на другую и терялись в паутине кривых линий.

– Вот в этой точке весь секрет зарыт, – пояснял он, воодушевляясь. – Когда точку приложения для земли отыщут, поворотить шар в любую сторону ничего не будет стоить, всякому человеку, хоть я, хоть ты. А? – Он закрыл глаза и грустно вздохнул: – Землю поворотить... Стой. У меня тут записано: персидский сочинитель сказал: «Один только телеграф превращает мир в совещательный зал человечества».

Федор покачал головой.

– Не читал я, Матвей, и читать не буду про твою точку. До точек ли, которых, говоришь, тысячу лет ищут и еще столько же проищут, а может, вовсе не найдут? Гляди – Канаши ширятся, как плесень в погребе... Сегодня Канашев выставил десять ведер водки мужикам... Они пропивают сенокос в Дунькином овражке. Единственное место, где безлошадники добывают себе сено. Завтра с похмелья он закабалит бедноту на расширение плотины. Ставит там Канашев крупорушку, рядом с мельницей. Помнишь, как в период комбедов громили богатеев на селе? Сейчас они вновь плодятся... Угрожают...

– Тому положено быть. Не наших умов дело. Помнишь, Петр Петрович говорил: обогащайтесь!

– Петр Петрович – гусь. Он не туда клонит. Канашеву предел указан... Плодись, но идеи нашей заглушить не позволим. Об этом надо помнить, Матвей. Я фронтовик. Ты – сын активиста, сам в комитете бедноты был. С отцом подавляли кулацкие мятежи... Вся наша семья на хорошем счету у волкома. А ты отступил. Советская власть не отступает, она меняет тактику... А тебе кажется – к капиталу возврат.

– Так выходит...

– Нет, не так. Понять это надо.

– Сломишь ты себе голову, Федор... Немало селькоров при комбедах сложили за наше дело головы. Топили их в реках, поджигали их дома... Стреляли ночью из обрезов. И теперь такие, как Яшка Полушкин – бобыль, батрак Канашева, первые готовы тебя сокрушить...

– Яшка – прихвостень, продажная душа...

– Видно, так тому положено быть. Чей хлеб ест, того и песни поет. Говорят, высокий закон есть – богатому батраков держать.

– Одного, двоих, не больше. Барьеры есть этому...

– Барьеры перепрыгнуть можно...

– Так вот мы и блюстители этого. Вот об чем думать надо. Гвоздей нет, сох и плугов. А ты про вечный двигатель... Лысый вздумал покупать себе гребень, а слепой – зеркало...

Вошел отец Матвея, шарообразный, малорослый крепыш, повитый клочками седин, свившихся с космами бараньей шапки.

Петр Лютов обременен был кучей детей. Всю жизнь батрачил в чужих людях или в отхожих промыслах на Волге. Перебивался с куска на воду. Только недавно, с приходом Советской власти, получил землю и зажил сносно. Старший сын, Санька-пастух, стал к этому времени его верным помощником. Матвей слыл дурачком, с него и спросу не было. Отец не любил Матвея.

Шаря глазами по низу, он проговорил:

– Опять нахламил? Смотри, в сарай пускать не буду.

Потом, разворачивая стружки ногой и ища в них что-то, прибавил:

– Гвоздей, чай, уйму поистратил, инструменту порча, времю трата. Другие ребята в эту пору в дело вникают да за девок цепятся, а он торчит, ровно старик... Эх ты, богова ошибка!

«Вот и этот чудо-юдо, – размышлял Федор про Матвеева отца, шагая проулком, – весь свой век за двух лошадей работает под прибаутки. Посмешище на селе, – а умен... Вынесла его волна революции на поверхность жизни, потом волна спала, и он на дно. На глазах меняются люди...»

Федор увидел на улице суматоху. Навстречу ему бежал народ. Слышались голоса:

– Девахи! На стриженую глядеть, из теплых стран привезенную...

Молодежь облепила углы дома Бадьиных, вломилась на завалину, прильнула к окнам. К девкам, балуясь, присасывались парни, девки визжали. Бабы степенно просили не шуметь, сгрудившись у среднего окна. Мальчишки бросали в толпу комья снега и громко гоготали:

– Ура! Стриженая! Городная!

Федор услышал разговор баб.

– Своих невест некуда девать, а тут заморскую птицу привез всем на диво. Тоненькая, былинкой перешибешь...

– Стало быть, имели промеж себя душевную связь. Любовь – не картошка...

– Какая любовь? Городные первым делом в карман норовят...

– Какой же карман у солдата? – сказала Наташка. – Конечно, она его завлекла. Очень завлекательные у ней глаза.

– Слышно, что она и не жена ему, – поперечила баба, – не венчаны...

– А нынче это не фасон. Было бы фактически...

– Нет, – ввязалась баба на сносях, – явно, что она девка гулливая.

– Как же ты узнала? – спросила ее Парунька.

Та поглядела на Паруньку презрительно:

– По бесстыжим глазам узнала. И по речам. В чужой разговор встревает. Речь прыткая. Стрекулистка²¹ и юбка. Такая не угодит ни одной свекрови.

– Свекрови и в широкой юбке ни одна сноха не угодит, – ответила Парунька. – Разорвись надвое, скажут, что не начетверо.

Подошла Малафеиха, просвирня:

– Ну, штучка! Свекровь ей слово, а она свекрови два. Такая штучка завсегда помимо дома глядит. Не супружница, нет. Стариков не проведешь.

– У стариков дырявая совесть. Сам на коленях стоял за собственную дочь, а чужую гонит. Себялюб.

– Э, девка, перестань, – ввязался в разговор старик. – Отец завсегда прав перед сыном.

– Это старый режим, – ответила Парунька.

Старик покачал головой:

– Девки – глупая нация.

Федор заглянул в замерзшее окно. Сноха Бадьиных сидела в кути, низко свесив голову. Сын Семен в красноармейской одежде ходил по избе, махал руками и, видимо, ругался. Мать в ответ, высовываясь из чулана, что-то быстро говорила, указывая на сноху.

На лавках сидели родные.

Среди девок шел разговор:

– Обстриглась, ровно парень. Ни стыда, ни совести.

– Такие-то привыкшие. В городе все бабы бесстыжие.

– Ишь ты, юбка, ровно у учительши. И ботиночки, на какой-то праздник глядючи, напялила. Мать-то ругается. На икону показывает.

Крупным шепотом пробегало по толпе:

– Гонят!

– Убьет, убьет Семен отца-то родного.

– Так его и надо! Жен сыновьих не гони!

– Какая это жена! Этаких жен до Москвы не перевешаешь.

– Она разнимать, вишь, лезет! Ровно хорошая!

Изнутри ударили в раму. Глухо ухнуло, народ отхлынул. Окна занавесили платками.

Бабья родня повысыпала из сеней. Народ загородил дорогу, прихлынув к крыльцу.

Баба с ребенком на руках рассказывала:

– Ни обуть, ни одеть – знамо, свекрови обида. Таку ли взять думала? Парень один. Позорище всему роду. Ни жать, ни пахать уменья нет. Делиться думают. Сход завтра будет. Куда ведет господь – никто не ведает.

Переждав некоторое время, Федор решил зайти к Семену. С семнадцатого года не видались.