Глава 4. Эфебофилия как репрезентация женского начала

4.1. О любви к юношам

По достижении определенного возраста юноша попадает в общество мужчин, где начинается его подготовка к роли гражданина. У Лихта мы находим важное уточнение по этому поводу: «Мужчина … действовал как его советник, опекун и друг, наставляя его во всех мужских доблестях … для мужчины было нарушением долга не привлечь к себе юношу, а для юноши позором – не удостоиться дружбы мужчины» [38, ч. II, гл. V, 3]. Это традиционный подход к передаче культурных ценностей; с учетом же фундаментальной значимости мужчины в жизни полиса, а также важности для древнего грека прекрасных форм, воспитание нового гражданина становилось одним из центральных процессов, как общественных, так и эстетических. Расцветающий духовно и физически юноша считался идеалом древнегреческой красоты [38, ч. II, гл. V, 3], по причине чего становился объектом эстетического наслаждения, в том числе и своего опекуна. Процесс инициации включал, как мы помним, сексуальный акт, который имел не только социальное значение, но, как ни трудно догадаться, интимно-личностное: «В Греции истина и секс связывались в форме педагогики – через передачу драгоценного знания от одного тела к другому; секс служил опорой для посвящения в познание» [49]. Что может быть более личным, чем передача своего опыта и жизненного вещества, которые напитают юное тело? Благодаря всем этим привязкам взрослое мужское население полиса относилось к юношам не только как к сынам города, но и как к созревающим плодам богоподобной красоты, восходящей к самому Гермесу.

В классический период, как мы знаем, эта любовь достигла пика благородства в форме «платонических» отношений. Забегая вперед нашей работы, позволим себе процитировать «Пир» Платона: «Эрот же Афродиты небесной восходит к богине, которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к женскому, – недаром это любовь к юношам» [42]. Афродита Урания олицетворяла чистую любовь, созидательную, а потому «она очень ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящего и от любимого великой заботы о нравственном совершенстве» [42]. То есть, платоническая любовь явила собой осмысленный идеал социокультурных отношений между мужчиной и юношей, источником влечения в которых было «приобретенное мнение относительно нравственного блага» [43], а не удовольствия.

Однако в том же «Пире» мы находим очаровательное описание самого Эроса, в котором преобладают телесные качества эфеба: «нежность», «гибкость», «соразмерность» и «красота кожи» [42]. То есть, платоническая любовь к юноше в полном соответствии с греческим идеалом красоты переплетается с любовью чувственно-пластической: «Для идеала мужского совершенства греки отчеканили формулу kaлoc kayaфoc, “добрый и прекрасный”, или “прекрасный телом и душой”» [38, ч. II, гл. V, 3]. Самому Зевсу за божественной трапезой прислуживает прекрасный Ганимед [15, кн. X, стр. 155-165]. У Лукиана изображается Афинянин, который «обзавелся красивыми мальчиками, и все рабы были у него безбородыми, оставаясь в доме лишь до тех пор, пока не начинал темнеть их подбородок» [39], а Фуко ссылается на одного из персонажей Ахилла Татия, говорящего: «красота мальчиков не нуждается в помощи благовонной мирры и прочих чуждых ароматов – приятнее всех женских притираний запах пота отроческого тела» [50, с. 241]. Именно этот идеал красоты, цветущий юноша, воспринимался греками как близкий к божественному, посему ему выпадала честь жертвовать богу или изображать его в иных ритуалах [41, кн. IX, XXII, 2].

В таком двойственном восприятии юноши неизбежно находила место эротизация его образа, а также явление активной гомосексуальности. Конечно, бисексуальная природа античного мужчины лежит на поверхности, однако их специфическое отношение к сексу и любви, как расходу энергии и сумасшествию, сдерживало ее физическое проявление. К тому же, гражданский долг обязывал их к союзу с женщиной ради деторождения. И действительно, Фуко указывает на то, что «к подчинению сексуальной практики строгой мере и к ограничению ее рамками тщательно разработанного режима призывали уже довольно давно» [50, с. 256]. Несмотря на то, что это наставления философов, раздумывающих о здоровье тела и развитии полиса в несравнимо возвышенных категориях, их осуждение есть свидетельство распространенности «низких» отношений: «”сластолюбие, которое дерзает на все”, преступило законы самой природы, “взглянув на мужчину как на женщину”» [50, с. 231]. В Риме «такого рода связь практиковали главным образом с молодыми рабами, положение которых никого не заботило» [50, с. 205], в Греции же чувство прекрасного не дозволяло вожделеть к рабу, вследствие чего любовным преследованиям подвергались эфебы: «Клеобула, Клеобула я люблю / К Клеобулу я как бешеный лечу, / Клеобула я глазами проглочу» [22]. Пассивных гомосексуалистов, как пишет П. Киньяр, изгоняли либо казнили [36, с. 9], поэтому в гомосексуальной паре граница проводилась довольно четко: «активные и “волосатые” принадлежали городу (polis), пассивные и безволосые – гинекею … Греческое противопоставление было незыблемо: бородатый, хмельной и активный против безбородого, трезвого и пассивного объекта любви» [36, с. 9].