martynovich_sf_red_filosofiia_sotsialnykh_i_gumanitarnykh_na

231

ключом исторической методологии … понимание не противостоит объяснению; оно, самое большее, служит ему в качестве дополнения, подспорья. Понимание несет на себе печать анализа — анализов,— который дал ему жизнь. И оно несет на себе эту печать до самого конца: сознание эпохи, которое пытается реконструировать историк в своих самых широких обобщениях, опирается на все взаимодействия и многочисленные отношения, которые он открыл с помощью анализа. Целостный исторический факт, «интегральное прошлое» — это, собственно говоря, и есть Идея в кантовском ее понимании, никогда не достигаемый предел обобщающей деятельности, все расширяющейся и усложняющейся. Понятие «интегральное прошлое» является регулятивной идеей этой деятельности. …

Коперниканская революция, совершенная Кантом, состояла не в прославлении субъективности ученых, а в самом открытии субъективности, благодаря которой существуют объекты. Размышлять о субъективности историка, значит вести исследование тем же самым способом, каким субъективность, если речь идет о ремесле историка, берется за дело.

Но существует проблема собственно историка, и она касается свойств объективности, о которых мы еще не говорили; они делают из исторической объективности неполноценную объективность по сравнению с той, какой достигли или, по меньшей мере, к какой приблизились другие науки. Я попытаюсь шаг за шагом представить ее черты, не смягчая очевидных противоречий, существующих между этим, новым, этапом рефлексии и предыдущим.

1) Первая черта отсылает нас к понятию исторического выбора; нам никогда не представить полностью его смысла, утверждая, что историк берет на вооружение рациональность самой истории. Такой выбор рациональности включает в себя другой выбор, осуществляемый в работе историка; этот другой выбор имеет отношение к тому, что можно было бы назвать суждением о первостепенной важности, которым руководствуются при отборе событий и определении факторов. Благодаря историку история отбирает, анализирует и связывает между собой только важные события. Именно здесь субъективность историка, если сравнивать ее с субъективностью физика, вторгается в сферу особого смысла, привнося с собой необходимые для интерпретации схемы. … Таким образом, даже рациональность истории зависит от суждения о значимости, у которого, кстати, нет твердых критериев. В этом отношении прав Р. Арон, когда он говорит, что «теория предшествует истории».

232

2)Кроме того, история зависит от различных уровней привычного понимания причинности, согласно которому причина означает то «недавнее, еще не устоявшееся, исключительное явление в общем порядке мира» (Марк Блок), то концентрацию сил в ходе постепенной эволюции, то постоянную структуру. … Смысл причинности, на который опирается историк, часто бывает наивным, некритическим, колеблющимся между детерминизмом и возможностью; история обречена на использование сразу нескольких объяснительных схем, не подвергая их рефлексии и, может быть, даже не проводя различий между ними: условия, не обладающие силой детерминизма, мотивации, не обладающие силой причин, причины, являющиеся всего лишь обычными влияниями, удобными решениями и т. п.

Короче говоря, историк «использует» способы объяснения, не принадлежащие его рефлексии, и это естественно: объяснением пользуются до того, как овладевают им с помощью рефлексии.

3)Еще одна черта этой неполной объективности зависит от того, что можно было бы назвать явлением «исторической дистанции»; рационально познать значит попытаться опознать, идентифицировать … Итак, задача истории — давать название тому, что претерпело изменение, что упразднилось, что стало иным. Здесь возрождается старая диалектика того же самого и иного: специалист-историк отыскивает ее, опираясь на вполне конкретные несовершенства исторического языка, или, иными словами, процесса наименования. …

Перед нами один из истоков истории, который имеет характер «неточности» и даже «не-строгости»; историку никогда не оказаться в положении математика, который, давая наименование, тем самым определяет контуры понятия: «я называю линией пересечение двух поверхностей...» …

4)Наконец, последняя черта, но не второстепенная, а имеющая решающее значение: то, что история хочет объяснить и, в конечном счете, понять, это — люди. Прошлое, от которого мы удалены, есть прошлое людей. Ко временной дистанции прибавляется эта специфическая дистанция, зависящая от того, что «другой» — это другой человек.…

Ремесла историка, как представляется, достаточно для того, чтобы различать хорошую и плохую субъективность историка, а ответственность философской рефлексии послужит, вероятно, различению хорошей и плохой объективности истории; ведь именно рефлексия постоянно убеждает нас в том, что объект истории — это сам человеческий субъект.

234

зримым; пространство же интенсифицируется, втягивается в движение времени, сюжета, истории. Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем. Этим пересечением рядов и слиянием примет характеризуется художественный хронотоп.

Хронотоп в литературе имеет существенное жанровое значение. Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом, причем в литературе ведущим началом в хронотопе является время. Хронотоп как формально-содержательная категория определяет (в значительной мере) и образ человека в литературе; этот образ всегда существенно хронотопичен.

Как мы уже сказали, освоение реального исторического хронотопа в литературе протекало осложненно и прерывно: осваивали некоторые определенные стороны хронотопа, доступные в данных исторических условиях, вырабатывались только определенные формы художественного отражения реального хронотопа. Эти жанровые формы, продуктивные вначале, закреплялись традицией и в последующем развитии продолжали упорно существовать и тогда, когда они уже полностью утратили свое реалистически продуктивное и адекватное значение. Отсюда и сосуществование в литературе явлений глубоко разновременных, что чрезвычайно осложняет историко-литературный процесс.…

Хронотоп определяет художественное единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности. Поэтому хронотоп в произведении всегда включает в себя ценностный момент, который может быть выделен из целого художественного хронотопа только в абстрактном анализе. Все временно-пространственные определения в искусстве и литературе неотделимы друг от друга и всегда эмоционально-ценностно окрашены. Абстрактное мышление может, конечно, мыслить время и пространство в их раздельности и отвлекаться от их эмоционально-ценностного момента. Но живое художественное созерцание (оно, разумеется, также полно мысли, но не абстрактной) ничего не разделяет и ни от чего не отвлекается. Оно схватывает хронотоп во всей его целостности и полноте. Искусство и литература пронизаны хронотопическими ценностями разных степеней и объемов. Каждый мотив, каждый выделимый момент художественного произведения является такой ценностью. …

В чем значение рассмотренных нами хронотопов? Прежде всего, очевидно их сюжетное значение. Они являются организационными центрами основных сюжетных событий романа. В хронотопе завязываются

235

иразвязываются сюжетные узлы. Можно прямо сказать, что им принадлежит основное сюжетообразующее значение. …

Необходимо еще кратко остановиться на авторе — творце произведения и на его активности.

Автора мы находим вне произведения как живущего своею биографической жизнью человека, но мы встречаемся с ним как с творцом

ив самом произведении, однако вне изображенных хронотопов, а как бы на касательной к ним. Мы встречаем его (то есть его активность) прежде всего в композиции произведения: он расчленяет произведение на части (песни, главы и др.), получающие, конечно, какое-либо внешнее выражение, не отражающееся, однако, непосредственно в изображенных хронотопах. Эти расчленения различны в разных жанрах, причем в некоторых из них традиционно сохраняются те расчленения, которые определялись реальными условиями исполнения и слушания произведений этих жанров в ранние эпохи их дописьменного (устного) бытования. Так, мы довольно явственно прощупываем хронотоп певца и слушателей в членении древних эпических песен или хронотоп рассказывания в сказках. Но и в членении произведений нового времени учитываются как хронотопы изображенного мира, так и хронотопы читателей и творящих произведения, то есть совершается взаимодействие изображенного и изображающего мира. Это взаимодействие очень четко раскрывается и в некоторых элементарных композиционных моментах: всякое произведение имеет начало и конец, изображенное в нем событие также имеет начало и конец, но эти начала и концы лежат в разных мирах, в разных хронотопах, которые никогда не могут слиться или отождествиться и которые в то же время соотнесены и неразрывно связаны друг с другом. Мы можем сказать и так: перед нами два события

— событие, о котором рассказано в произведении, и событие самого рассказывания (в этом последнем мы и сами участвуем как слушателичитатели); события эти происходят в разные времена (раз личные и по длительности) и на разных местах, и в то же время они неразрывно объединены в едином, но сложном событии, которое мы можем обозначить как произведение в его событийной полноте, включая сюда и его внешнюю материальную данность, и его текст, и изображенный в нем мир, и автора-творца, и слушателя-читателя. При этом мы воспринимаем эту полноту в ее целостности и нераздельности, но одновременно понимаем и всю разность составляющих ее моментов.

Автор-создатель свободно движется в своем времени; он может начать свой рассказ с конца, с середины и с любого момента изображаемых событий, не разрушая при этом объективного хода

236

времени в изображенном событии. Здесь ярко проявляется различие изображаемого и изображенного времени. …

В заключение мы должны коснуться еще одной важной проблемы — проблемы границ хронотопического анализа. Наука, искусство и литература имеют дело и со смысловыми моментами, которые как таковые не поддаются временным и пространственным определениям. Таковы, например, все математические понятия: мы их используем для измерения пространственных и временных явлений, но сами они как таковые не имеют временно-пространственных определений; они — предмет нашего абстрактного мышления. Это — абстрактно-понятийное образование, необходимое для формализации и строго научного изучения многих конкретных явлений. Но смыслы существуют не только в абстрактном мышлении, — с ними имеет дело и художественное мышление. Эти художественные смыслы также не поддаются временнопространственным определениям. Более того, всякое явление мы как-то осмысливаем, то есть включаем его не только в сферу временнопространственного существования, но и в смысловую сферу. Это осмысление включает в себя и момент оценки. Но вопросы о форме бытия этой сферы и о характере и форме осмысливающих оценок — вопросы чисто философские (но, разумеется, не метафизические), обсуждать которые мы здесь не можем. Здесь же нам важно следующее: каковы бы ни были эти смыслы, чтобы войти в наш опыт (притом социальный опыт), они должны принять какое-либо временно-пространственное выражение, то есть принять знаковую форму, слышимую и видимую нами (иероглиф, математическую формулу, словесно-языковое выражение, рисунок и др.). Без такого временно-пространственного выражения невозможно даже самое абстрактное мышление. Следовательно, всякое вступление в сферу смыслов совершается только через ворота хронотопов. …

К теме 7. Коммуникативность в науках об обществе и культуре: методологические следствия и императивы

7.1. Рождение знания в процессе взаимодействия «коммуницирующих индивидов». Коммуникативность (общение ученых) как условие создания нового социально-гуманитарного знания и выражение социокультурной природы научного познания

238

от Э. Гуссерля, не позволяет возводить вопрос о значимости смысла к картезианскому вопросу об очевидности сознания, которая всегда моя …

До сих пор постулируемая опосредованность трансцендентальной философии проблематикой языка и коммуникации вырисовывается в приведенном в самом начале подробном рабочем заголовке благодаря указанию на два основополагающих философских начинания, на долю коих выпадает ключевая функция при трансформации кантианства. Вопервых, это концепция языковой игры позднего Витгенштейна; во-вторых, постулированное Ч.С. Пирсом (в ходе предпринятого им преобразования «трансцендентальной логики» Канта) в качестве субъекта возможного консенсуса об истине «indefinite community of investiga tors» («неограниченное сообщество исследователей»), экстраполированное и обобщенное Дж. Рейсом как «community of interpretation» («сообщество интерпретации»), а Дж. Г. Мидом - как «community of universal discourse» («сообщество универсального дискурса»).

И вот, как Витгенштейнову концепцию «языковой игры», так и Пирсову концепцию «сообщества» («community»), можно, на мой взгляд, интерпретировать так, что, с одной стороны, сохраняется функциональная соль кантовского трансцендентального идеализма (т.е. можно установить эквивалент для «высшего пункта» кантовской трансцендентальной дедукции, для трансцендентального синтеза апперцепции, — и для «высшего основоположения синтетических суждений», согласно коему условия возможности опыта в то же время являются условиями возможности предметов опыта); с другой же стороны, имплицируется опосредованность кантовского трансцендентального идеализма своего рода реализмом и даже историческим материализмом фактически всегда уже предполагаемого общества (как «субъекта-объекта» науки). Возможность и даже необходимость такой интерпретации обусловлена тем, что трансцендентальная философия критики смысла, в противоположность Канту, исходит не из предпосылки различия вещи- самой-по-себе и мира явлений, а значит и не из предпосылки некоего трансцендентального субъекта как границы мира явлений, а из того, что идеальные нормы, без принятия которых в качестве предпосылки всякий аргумент утратил бы смысл (формирование консенсуса в познании реального мира и в установлении взаимопонимания по вопросам продолжения реального мира через историческую практику), могут и принципиально должны реализовываться в конкретном обществе. Следовательно, анализируемая трансцендентальная предпосылка науки не будет ни идеалистической в духе традиционной философии сознания, ни материалистической в духе онтологического «диамата» либо

239

сциентистского объективизма позитивистского происхождения, умалчивающего о своих онтологических импликациях. Скорее речь здесь должна идти о поистине диалектической концепции, располагающейся по ту сторону идеализма и материализма, -диалектической потому, что в ней

ссамого начала «опосредована» противоположность между трансцендентальным идеализмом и апеллирующим к обществу «историческим материализмом».

…реализация истины априори зависит от реализации неограниченного коммуникативного сообщества в обществе, исторически данном, - т.е. в обществе, каковое должно организоваться в ограниченные функциональные системы ради собственного выживания. Уже из этого следует, что критическая наука об обществе, мыслящая собственный объект одновременно и в качестве возможного субъекта науки, не может отказаться от того, чтобы еще и оценивать цели самих человеческих поступков.

Это — в отличие от того, что обычно утверждают теоретики свободных от ценностей социальных наук, - не означает, что нормативные мерки выводятся из эмпирии, или, точнее, предписания о том, что должно быть, выводятся из описания фактов, и тем самым игнорируется «логическая пропасть» между бытием и долженствованием. Это скорее означает, что опыт в смысле собственного исторического опыта общества

— в противоположность эмпирико-аналитически описываемому опыту природы и методически овеществляемому «поведению» человека в смысле некоей социальной квазиприроды - совершенно невозможно ни приобрести, ни выразить на языке без известной нормативно релевантной вовлеченности в смысле возможного или требуемого продолжения истории посредством субъективно-интерсубъективной практики. То, что человеческие поступки [Handein] - в противоположность наблюдаемому поведению [Verhalten] - без оценки вообще невозможно распознать как поступки, как было указано, проявляется уже в случае целерационального поведения: хотя сторонники социологии, свободной от ценностей, начиная

сМ. Вебера, непрестанно подчеркивают, что предполагаемые цели здесь вообще не нуждаются в оценке, - тем не менее, поступки вместе с их пониманием подлежат оцениванию уже потому, что следует отыскивать «хорошее основание» в смысле идеала целевой рациональности. Это доказывает, что «эмпирико-аналитический» опыт человеческих поступков в строгом смысле вообще невозможен. Человеческие поступки именно в качестве того, чем они являются, нельзя описать, не понимая (имманентных) норм их успешности и не признавая эти нормы оценочными мерками. Даже отказ от оценивания целей не говорит о том,

240

что они могут быть обнаружены без эвристической предпосылки оценки целей как таковых. Словом, суждения о фактах, свободные от ценностей, не могут располагаться в начале исторического опыта, и нет необходимости принимать их за исходную точку исторических ценностных суждений. Более того, последние возникают на смысловом горизонте, каковой, прежде всего, и делает возможным исторический опыт в качестве реконструируемого собственного опыта виртуального коммуникативного сообщества. Если эмпирико-аналитическая наука (science) в духе Поппера должна признать предпосылку теоретического горизонта для своих так называемых «предложений наблюдения», то собственный исторический опыт общества, сверх того, должен признавать горизонты ценностей для освоения своих данных; и функцию горизонтов ценностей, в отличие от эмпирико-аналитического опыта или описания, нельзя, на мой взгляд, редуцировать к сугубо психологически релевантной функции эвристики, у которой уже нет ничего общего с логикой опытных суждений, возможных именно благодаря ей. Это обнаруживается уже в том, что исторический опыт нельзя, говоря серьезно, отделить от его нарративного изложения на постоянно напоминающем о ценностях обыденном языке или, точнее, на образованном языке: по прочтении введения или нескольких текстовых выборок мы обычно знаем, где [исторически] находится автор трактата по истории.

Еще важнее, чем указание на неизбежность оценивания в горизонте исторического опыта, понимание того, что нормативные предпосылки оценки в рассматриваемом нами смысле никоим образом не обязаны быть субъективными … Абстрактно логическое различие между интерсубъективно обязывающими суждениями о фактах и субъективными ценностными суждениями всегда уже снимается в пользу интерсубъективно обязывающей минимальной этики - снимается притязанием на смысл любого аргумента как диалогического выражения.

…

II. «Методический солипсизм» как трансцендентальная предпосылка идеи «единой науки»

В дальнейшем я не собираюсь развертывать in extenso только что обрисованную программу научной теории, исходящей из априори коммуникативного сообщества (которое одновременно и предполагается, и еще только подлежит реализации). Я удовольствуюсь экспликацией и защитой того первого шага через Рубикон теории науки, который заключается в признании человеческого общества в качестве субъектаобъекта науки. Этот шаг методологически выражается (как уже указано) в различении «понимания» и «объяснения» и их диалектическом