К.Г. Юнг. Аналитическая психология

Психоанализ является -научным методом, требующим известных, чисто технических приемов; благодаря тех­ническим его результатам развилась новая отрасль на­уки, которой можно дать название — «аналитическая психология».

АССОЦИАТИВНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ

Мы пользовались всего 400 различными словами. Сос­тав их, распределенный грамматически, был таков:

Существительных.....231

Прилагательных.....69

Глаголов........82

Предлогов и имен числительных......18

На число слогов мы не обращали внимания (оно колебалось между 1 и 3). Точно так же не было и рас­пределения по категориям (подобно, например, произве­денному Зоммером). Напротив, старание по возможнос­ти было направлено на то, чтобы не давать подряд слов, похожих по форме или по смыслу, с целью не дать испытуемому лицу после двух-трех реакций ограничить себя известной областью.

По недосмотру в первой сотне слов оказалось при­близительно 30 слов-раздражителей, легко наводящих на ассоциации временного и пространственного суще­ствования; во второй сотне, подобных слов-раздражите­лей было лишь около 20, что и вызвало заметное разли­чие в ассоциациях по сосуществованию между первой и второй сотнями. Выпавшие при этом слова-раздра­жители указанного свойства были заменены главным образом глаголами. Особое внимание было обращено на то, чтобы совсем исключить более трудные и менее употребительные слова, дабы избегнуть тем ошибок или удлинения времени реакции у испытуемого субъекта вследствие его недостаточной осведомленности. Поэто­му раздражающие слова были по возможности заимст­вованы из повседневного обихода.

Мы расположили опыты в таком порядке: сначала записывалось 200 реакций без всяких дальнейших ус­ловий. Время реакции измерялось хронометром, отме­чающим одну пятую секунды, причем стрелка всегда приводилась в движение в момент произнесения словес­ного акцента и была останавливаема в момент произ­несения реакции. Мы, конечно, не думаем, что этим простым приемом была измерена длительность каких-либо сложных психологических явлений. Нам надо было получить лишь общее представление о среднем и приблизительном времени реакции, это бывает важно во многих случаях и в особенности оказывается полезным при классификации ассоциаций. После 200-й реакции мы немедленно приступали к группировке материала по возможности совместно с самим испытуемым субъек­том. Это всегда удавалось с образованными лицами; с необразованными это, конечно, было невозможно, ибо они лишь в виде исключения обладают какой-нибудь способностью к интроспекции. Тут приходилось ограни­чиваться выяснением связей у особенно странных ассо­циаций. Результаты опыта распадались на первую сотню и вторую сотню и записывались отдельно. В течение опыта психическое состояние испытуемого субъекта по возможности подвергалось объективному и субъектив­ному контролю. При наступлении вызванного чем бы то ни было физиологического утомления второй ряд опытов откладывался до следующего дня. У образованных лиц утомление, можно сказать, никогда не обнаруживалось в течение первого опыта, так что в большинстве случаев можно было тотчас же приступить ко второму ряду опы­тов.

Второй ряд опытов состоял из 100 реакций, данных при условии внутреннего направленного внимания. Субъект должен был по возможности сосредоточить свое внимание и обратить его на так называемое «явление А» и притом все-таки возможно быстро реагировать, т. е. столь же немедленно, как и при первом опыте. Под. явлением А мы разумеем сумму тех психологических явлений, которые вызываются непосредственно перцеп­цией акустического раздражения. Чтобы проверить, сос­редоточился ли испытуемый субъект на своем, явлении А, его заставляли описывать после каждой реакции то самое, что было ему дано для реакции. По окончании этого опыта результаты его также подвергали подразде­лению. Подобные опыты были возможны только над об­разованными субъектами, и то, к сожалению, с извест­ным выбором, ибо для внимательного наблюдения за своими собственными психическими явлениями необходима некоторая психологическая опытность.

Третий ряд опытов всегда происходит лишь на второй день. Он также состоял из 100 реакций и проводил­ся при условии внешненаправленного внимания. Направ­ление внимания устанавливалось при этих опытах сле­дующим образом: испытуемый субъект должен был в такт ударам метронома наносить на бумагу карандаш­ные штрихи длиной приблизительно в 1 см. Первые 50 реакций производились при 60 ударах в минуту, вторые 50 реакций — при 100 ударах. Результаты группировки каждой полусотни записывались порознь и для; облегчения сравнения рассчитывались процентуально. Для немногих испытуемых субъектов такт метронома после 25 реакций ускорялся, чтобы исключить слишком быстрое привыкание. В этих случаях такт ускорялся с 60 до 72 и со 100 до 108 в минуту.

Фактор привычки и без того играет слишком боль­шую роль при этих опытах, как это можно было бы предвидеть и a priori. Многие лица очень быстро привыкают к этой чисто механической деятельности, при ко­торой во втором ряде опытов меняется только такт. Нелегко установить какое-нибудь другое мешающее раздражение, которое было бы столь же непрерывно и столь же легко регулируемо и при том обходилось бы без привлечения момента словесного представления, особенно же, если оно не должно предъявлять слишком большие требования к уму и воле необразованных ис­пытуемых субъектов.

Отыскивая подходящее мешающее раздражение, мы прежде всего заботились об исключении всего, что мог­ло бы повлиять в смысле возбуждения словесных пред­ставлений. Мы думаем, что нам удалось исключить подобное влияние при помощи выработанного порядка, опытов.

В результате этих опытов от каждого испытуемого лица было получено средним числом от 100 до 400 ассо­циаций. После этого мы еще попытались пополнить наш материал в некоторых других направлениях и для этой цели записали ассоциации у некоторых из наших испытуемых, находившихся в состоянии явного утомле­ния. Подобные реакции нам удалось получить у шести испытуемых, У одного испытуемого записаны были так­же ассоциации в состоянии утренней сонливости после того, как он целиком проспал всю ночь, причем фактор утомления был исключен. У другого испытуемого были записаны ассоциации в состоянии сильного неудоволь­ствия (раздражения), но без утомления.

Таким образом, мы получили около 12400 ассоциа­ций.

Реакции на раздражающие слова являются лишь -чувственным, отдаленным и несовершенным изображе­нием психической связи. Поэтому, когда мы описыва­ем и подразделяем словесно выраженные связи, мы классифицируем этим не самые ассоциации, а лишь их объективные симптомы, из которых психические связи могут быть реконструированы лишь с осторожностью.

В наших опытах мы исследуем результаты целого ряда психических процессов: перцепции, апперцепции, интрапсихической ассоциации, словесного оформления и .моторного выявления. Каждый из этих актов оставля­ет в реакции свой след.

Аналитическое рассмотрение данного ряда опытов обнаруживает воздействие комплекса на ассоциатив­ную деятельность. Несмотря на то что, как обычно го­ворится, ассоциация подчинена свободному усмотрению и испытуемый субъект может говорить то, что он хочет, •однако он все же не говорит, что хочет, но вынужден выдавать то, что он ошибочно считает наиболее скры­тым. Поэтому реакции его не суть какие-нибудь свобод­но вызываемые содержания, а лишь симптоматические действия. (Symptomhandlungen Фрейда), производимые психическим фактором, действующим наподобие само­стоятельного существа. Комплекс, окрашенный чувством и в данный момент отколовшийся от сознания, произ­водит такое действие, которое постоянно и успешно кон­курирует с намерениями комплекса «Я»; несмотря на отрицательную и вытесняющую установку последнего действия первого предательски вызывают субъективные реакции и такие ассоциации, о значении которых пос­ледний и не подозревает.

Подводим итоги.

1. Из приведенных числовых данных вытекает, что сравнительно' большое время реакций почти без исклю­чения бывает вызвано вмешательством сильной эмоци­ональной окраски.

2. Сильные эмоциональные окраски относятся по общему правилу к обширным и лично важным комплексам представлений,

3. Реакция может быть ассоциацией, принадлежа­щей к такому комплексу, и иметь на себе эмоциональ­ную окраску этого комплекса без того, чтобы эта ок­раска была налична в сознании. Констелляция (Ziehen) ассоциации бывает даже по большей части бессознательна (или несознательна), причем констеллирующий комплекс играет роль как бы самостоятельного существа, «второго сознания».

4. Эмоциональная окраска может бессознательно влиять и на следующую реакцию, причем можно наб­людать разнообразные явления:

a) реакция, подверженная влиянию персеверирующей эмоциональной окраски, имеет слишком длитель­ное реактивное время;

b) реакция является ассоциацией, относящейся еще к кругу представлений предшествующего комплекса;

c) реакция имеет ненормальный характер, она может быть: 1) расстроена оговоркой или повторением слова-раздражителя; 2) ненормально поверхностна (звуковая реакция).

5. Данные эмоциональные окраски являются боль­шей частью неприятными.

6. Отличительные признаки бессознательно констеллирующето комплекса суть: длительное время реакции, странная реакция, ошибка, персеверация, стереотипное повторение какого-нибудь реактивного слова (являюще­гося заместителем комплекса), перевод на чужой язык, сильные выражения, цитаты, оговорки, ассимиляция слова-раздражители (или также неверное понимание слова-раздражителя).

7. Особенно значительную роль играют, по-видимому, эротические комплексы,

КОМПЛЕКСЫ

Психика как целое не есть нераздельная единица, а совокупность, составные части которой более или менее отделены друг от круга. Хотя эти отделы и связаны друг с другом, они относительно независимы один от другого. Их независимость распространяется так дале­ко, что некоторые из осколков психики очень редко или даже никогда не соединяются с «Я». Я называю подобные осколки автономными комплексами и осно­вываю мою теорию комплексов на их эмпирическом существовании. Согласно этой теории комплекс «Я» сос­тавляет центр нашей индивидуальности. Но комплекс .этот лишь один из многих других. Другие же комплексы более или менее соединяются с комплексом «Я» и по­стольку являются сознательными. Но они также могут существовать некоторое время, не соединяясь с ним.

ДВЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ НА ПСИХИЧЕСКОЕ

Психологическое всегда нужно рассматривать с двух точек зрения: каузальной и финальной. Я намеренно употребляю выражение «финальный», чтобы избежать смешения с понятием «телеологический». Термином «финальный» я обозначаю лишь имманентное психологическое целеустремление, Вместо целеустремления (Zielstrebigkeit) можно сказать и внутренняя целесообразность (Zwecksinn), собственно целесмысл. Всем психическим явлениям присущ подобный смысл, до совершенно реактивных включительно (например, эмоци­ональным реакциям). Так, гнев, вызванный каким-либо оскорблением, целесообразен .в смысле мести; выставляемый на вид траур целесообразен в смысле возбуж­дения сострадания и т. п.

Поскольку мы рассматриваем материалы сновиде­ния с каузальной точки зрения, мы сводим явное его содержание к известным, выявляемым этими, материалами, основным стремлениям или мыслям. Последние как таковые, естественно, элементарны и всеобщи.

Пример. Юный больной видит во сне, что стоит в чужом саду и срывает яблоки, с дерева, причем осто­рожно оглядывается с целью убедиться, что никто его не замечает.

Материалы сновидения, «Воспоминание о том, как он однажды, будучи еще мальчиком, без позволения сорвал несколько груш в чужом саду.

Угрызения совести, в особенности подчеркнутые сно­видением, напоминают ему следующее происшествие, имевшее место накануне: он встретил на улице знако­мую, но довольно ему безразличную молодую девушку, С которой обменялся несколькими словами. Мимо них прошел один его знакомый; тут он смутился, ощутив нечто похожее на угрызение совести.

Яблоки вызывают наитие (Eingall) о райском ябло­ке, причем он вспоминает, что, собственно говоря, ни­когда не мог понять, почему съедение запрещенного плода могло повлечь за собой такие печальные послед­ствия для наших прародителей. Его всегда приводила в негодование несправедливость бога, который сам соз­дал людей такими, какие они есть, со всяческим их лю­бопытством и алчными вожделениями.

Вспоминая о своем отце, он говорит, что и от него случалось терпеть непонятные ему наказания. Очень строго он был наказан, когда его однажды поймали на том, как он тайком наблюдал за купанием девушек.

Это приводит его к признанию о недавно начатом, но еще не доведенном до естественной развязки любовном эпизоде с одной горничной. Накануне сновидения он имел с ней свидание».

Обозревая эти материалы, мы приходим к заключе­нию, что. сновидения имеют весьма прозрачное соотно­шение с происшедшим накануне. Срывание яблок и связанные с ним ассоциации обнаруживают, что этой сцене, очевидно, присущ эротический смысл.

По всевозможным другим причинам более чем веро­ятно, что влияние бывшего накануне свидания отража­ется и на сновидении. В сновидении юноша срывает райское яблоко, в действительности им еще не сорван­ное. Остальные ассоциированные к сновидению матери­алы относятся к другому происшествию, так же имев­шему место накануне, а именно к своеобразному ощу­щению угрызений совести, охватившему сновидца при разговоре с безразличной ему молодой девушкой, далее, к грехопадению в раю и, наконец, к эротическому греху, совершенному им в детстве, за который он строго был наказан отцом. Через все эти ассоциации красной нитью проходит мысль о вине.

Прежде всего мы применим к этим материалам каузальный способ рассмотрения Фрейда, другими слова­ми, по его выражению, истолкуем данное сновидение.

Накануне сновидения некое желание осталось неис­полненным. Это желание в сновидении исполняется сим­волически срыванием плода. Почему это исполнение скрыто символической картиной, а не прямо выражено. Половым вожделением? Фрейд укажет на несомненно проступающий в материалах элемент вины и скажет; это навязанная юноше с детства нравственность, кото­рая всегда стремится к подавлению подобных желаний, накладывает на естественное вожделение печать чего-то мучительного и несовместимого. Поэтому-то вытеснен­ный мучительный помысел в состоянии проявиться лишь символически, ибо, так как подобные помыслы с нрав­ственными содержаниями сознания несовместимы, то на особую предполагаемую Фрейдом психическую ин­станцию, обозначаемую им именем цензуры, возложена забота о том, чтобы это желание не переступило порог сознания в разоблаченном виде.

Финальное рассмотрение сновидения, противопостав­ляемое мной взглядам Фрейда, отнюдь не отрицает при­чин сновидения — на это необходимо в особенности указать, — а лишь дает иное толкование приводимым в связь со сновидением материалам. Сами факты, т. е, эти именно материалы, остаются без изменения, прила­гаемый же к ним масштаб иной. Этот вопрос можно формулировать следующим образом: каково назначение данного сновидения? Какое действие оно должно про­извести?

Я утверждаю следующее: налицо некоторая несо­знаваемая сновидцем склонность, или тенденция, при­дать эротическому переживанию смысл вины. Характер­но, что им дается ассоциация грехопадения, драконов­ское наказание за которое всегда юноше было непонят­но. Эта ассоциация бросает известный свет на причину, почему сновидец не подумал просто: «Я поступаю не­правильно». Он как бы не отдает себе отчета в том, что мог бы отвергнуть свои эротические поступки как без­нравственные. На самом деле так оно и есть. Сознатель­но он считает свои поступки нравственно совершенно безразличными — так же поступают и все его приятели, а он и по другим причинам не в состоянии понять, по­чему это до такой степени раздувается.

Итак, в данном случае- следовало бы сказать, что юноша до известной степени необдуманно, загипноти­зированный примером приятелей, поддался эротическим вожделениям, ни разу не вспомнив о том, что человек наделен и нравственной ответственностью, причем нравственность им же создана, и он, таким образом, по своей ли воле или по принуждению, но склоняется перед делом своих рук.

Мы можем в данном сновидении распознать уравно­вешивающую функцию бессознательного, которая выра­жается в том, что человеческие помыслы, наклонности и тенденции, которые в сознательной жизни проявляют­ся слишком слабо, выступают в виде намеков в сос­тоянии сна, из которого процессы сознательные почти совершенно выключены.

Что же касается подавшего повод к столь многим спорам символизма сновидений, то оценка его весьма различна в зависимости от прилагаемой к нему ка­узальной или финальной точки зрения.

Фрейдовское каузальное рассматривание исходным пунктом берет вожделение, т. е. вытесненное желание сновидца. Это вожделение всегда сравнительно просто и элементарно и может скрываться под разнообразней­шими покровами. Так, и вышеизложенном примере юноша одинаково мог бы видеть во сне, что отворяет дверь ключом, летит на аэроплане или целует свою мать и т. д. С данной точки зрения все это имело бы то же значение.

С финальной точки зрения образам сновидения всег­да присущ своеобразный смысл. Например, если бы нашему юноше вместо срывания яблока приснилось, что он должен отворить дверь ключом, то им были бы вы­явлены согласно иным образам сновидения и иные но существу своему ассоциативные материалы, которые со­вершенно по-другому дополнили бы сознательную си­туацию, нежели материалы к срыванию яблока. С этой точки зрения главный смысл следует искать в разнооб­разии символических материалов, а отнюдь не в их единообразии. Каузальная же точка зрения по самой природе своей всегда ищет установить единообразие, т. е. определенный смысл, таким образом, она стремится к семиотике, а не к символике. Для финального рас­смотрения, напротив, всякое изменение картины снови­дения есть выражение перемены психологической си­туации. Оно не признает за символами раз и навсегда определенного значения. С этой точки зрения важность образов сновидения заключается в них самих, ибо они содержат то значение, ради которого, вообще, воз­никали в сновидении. Обращаясь к вышеизложенному примеру, мы видим, что с финальной точки зрения сим­вол в сновидении имеет скорее значение притчи — он не заслоняет, а поучает. Так, срывание яблока ясно напоминает элемент вины, одновременно заслоняя посту­пок прародителей.

Архаически-символический способ выражения в сновидении доказывает, что последнее есть образование смешанное: с одной стороны, каузальное, исключи­тельно определяемое прошлым, с другой же, именно своим символизмом оно в большей мере актуально. Последнее, однако, благодаря этому символическому способу выражения, не всегда, видимо, раскрывается лишь тщательным рассмотрением материалов данного сновидения и их соотношения с содержаниями созна­ния. Символический образ выражения сновидений преж­де всего обращен вспять, приводя не только к инфан­тильной жизни данного лица, но и вообще к доистори­ческой эпохе. Образы сновидений воспроизводят типические мотивы, допускающие сравнение с мотивами мифологическими.

Подобно тому как человеческое тело хранит следы своего филогенетического развития, хранит их и психи­ка. Поэтому предположение, что способ выражения сновидения притчами является архаическим остатком древности, вовсе не так невероятно. При этом срывание яблока в данном примере есть один из типичных моти­вов сновидений вообще. Этот же образ является и хоро­шо известным мифологическим мотивом, встречаемым. не в одном только библейском эпизоде в раю, но и в многочисленных мифах и сказках всех стран и времен»

ПСИХИКА С ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

Мы хотим предоставить понятию «либидо» (libido) дей­ствительно подобающее ему значение, а именно значе­ние энергетическое, для того чтобы энергетически пони­мать живое свершение и заменить старое «взаимодей­ствие» абсолютно эквивалентными отношениями, Мы не должны смущаться, если нас упрекнут в витализме. Мы также далеки от веры в специфическую жизненную силу, как и от других метафизических мировоззрений, «Либидо» — таково должно быть название энергии, которая проявляется в жизненном процессе и субъективно воспринимается как стремление и желание. Такое воззрение вряд ли требует защиты. Таким образом, мы лишь приобщаемся к мощному течению времени, которое стремится энергетически понять мир явлений. Пусть удовлетворятся указанием на то, что все, апперципированное нами, можно понять только как действие сил.

В многообразии явлений природы мы видим воление, либидо в самых разнообразных применениях и образо­ваниях. В стадии детства либидо прежде всего проявля­ется исключительно в форме инстинкта питания, кото­рый обслуживает рост тела. Мало-помалу вместе с пос­ледовательным развитием тела открываются новые об­ласти применения либидо. Последней важной областью применения ее является сексуальность.

С описательной точки зрения психоанализ видит множественность влечений и среди них в качестве час­тичного явления — сексуальное, кроме того, он признает некоторые либидозные притоки и в несексуальных вле­чениях.

Иначе с генетической точки зрения. Здесь усматри­вается возникновение множественности влечений из относительного единства, из либидо: от либидо, обслу­живающей функцию размножения, постоянно отделя­ются и присоединяются к новым формам его проявле­ния либидозные притоки.

СТРУКТУРА БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Согласно моему взгляду, в бессознательном различимы два отдела. Один из них я называю бессознательным личным. Оно включает все психические содержания, забываемые в течение жизни. Их следы постоянно оста­ются в бессознательном, даже если их сознательное вос­приятие становится невозможным. Сверх того, личное бессознательное содержит все подсознательные впечат­ления и восприятия, которые не заряжены достаточной долей энергии, чтобы достигнуть сознания. Сюда при­надлежат те бессознательные комбинации представле­ний, которые слишком слабы и неотчетливы, чтобы стать сознательными. Наконец, личное бессознательное включает все психические содержания, совместимые с сознательной установкой. Они представляются недос­тупными главным образом вследствие их нравственных, эстетических или интеллектуальных недочетов. Человеку невозможно постоянно чувствовать и думать возвышено, правильно и правдиво; стараясь поддержать идеальную установку, он автоматически вытесняет все то, что к ней не подходит. Если какая-либо одна функция, например мысль, развита в высокой степени и преобла­дает в сознании, то функция чувства естественно ока­жется вытесненной и опустится в бессознательное.

Второй отдел бессознательного — так называемое сверхличное, или коллективное, бессознательное. Содер­жания этого коллективного бессознательного не личные, а коллективные, другими словами, принадлежат не од­ному какому-либо лицу, а, по меньшей мере, целой груп­пе лиц; обыкновенно они суть принадлежность целого народа или, наконец, всего человечества. Содержания коллективного бессознательного не приобретаются в те­чение жизни одного человека, они суть прирожденные инстинкты и первобытные формы постижения - так называемые архетипы, иди идеи. Ребенок хотя и не имеет прирожденных представлений, но обладает высо­коразвитым мозгом, который имеет -возможность опре­деленным образом функционировать. Мозг унаследован нами от предков. Это органический результат психичес­ких и нервных функций всех предков данного субъекта. Таким образом, ребенок при вступлении в жизнь уже обладает органом, готовым действовать точно так же, как действовали подобные ему органы в истекшие века. В мозгу заложены реформированные инстинкты, а также и первобытные типы, или образы, основания, сог­ласно которым издавна образовывались мысли и чувст­ва всего человечества, включающие все громадное богатство мифологических тем. Конечно, не легко дока­зать наличность коллективного бессознательного у нор­мального человека, однако явные следы мифологических образов можно найти в сновидениях. Существование коллективного бессознательного легче проследить в из­вестных случаях умственного расстройства, в особеннос­ти при шизофрении. Тут мы находим иногда порази­тельное обилие мифологических образов. У некоторых больных являются символические идеи, которые невоз­можно объяснить опытом их субъективной жизни, но лишь историей ума всего человечества. В подобных случаях обнаруживается нечто вроде первобытного ми­фологического мышления, проявляющегося в особых, принадлежащих ему первичных формах, не сходных с нормальным мышлением, при котором постоянно приме­няется личный опыт.

Личное бессознательное содержит комплексы, при­надлежащие субъекту и составляющие неотъемлемую часть его психической жизни. Если какой-либо комп­лекс, который должен бы быть соединен с «Я», стано­вится бессознательным благодаря вытеснению или уменьшению его потенциальности, то данный субъект испытывает ощущение потери; когда же утраченный было комплекс снова становится сознательным благода­ря, например, психотерапевтическому лечению, то у его обладателя является прилив психической энергии. Не­врозы часто исцеляются этим путем. Если же комплекс коллективного бессознательного соединяется с «Я», дан­ный субъект бывает поражен необычностью его содер­жания. Оно ощущается им как нечто жуткое, сверхъес­тественное, нередко опасное. Иногда оно может вызвать и ощущение помощи сверхъестественных сил, наибо­лее же часто представляется вредным, болезненным влиянием, приводящим к настоящей физической болез­ни или же к психическому отчуждению от нормальной жизни. Индивидуальное сознание всегда изменяется в своем характере благодаря соединению с ним содер­жаний, долженствующих в нормальном порядке оставаться бессознательными. Если врачу удается удалить подобное болезненное соединение из сознания, то боль­ной чувствует себя облегченным от давившей его тяжес­ти. Внезапное вторжение подобных чуждых содержаний часто имеет место в первых стадиях шизофрении. Боль­ному являются причудливые мысли, все кругом кажется ему изменившимся, лица окружающих чужды и искаже­ны и т. д.

Содержание личного бессознательного представля­ется нам частью собственной психики, содержание же коллективного бессознательного представляется ей чуждым, точно привходящим извне. Обратное введение в психику личного комплекса действует нередко облег­чающим и исцеляющим образом, между тем вторжение комплекса коллективного бессознательного часто есть неприятное или даже опасное явление. Подобный комп­лекс представляется обладающим чем-то сверхъестест­венным, другими словами, он сопровождается чувством благоговейного страха. Соответствие этой теории перво­бытным верованиям в души и духов, очевидно: души соответствуют комплексам личного бессознательного, Духи - комплексам коллективного бессознательного.

Научная точка зрения прозаична, ибо она называет «психологическими комплексами» существа, внушающие благоговейный страх, почитаемые как сверхъестествен­ные и обитающие в тени первобытных лесов. Но, прини­мая во внимание необыкновенную роль, которую вера в души и духов играла в истории человечества, нельзя довольствоваться простым фактом существования по­добных комплексов, нужно изучать их далее.

Существование комплексов легко доказывается опы­том ассоциаций. Опыт этот весьма несложен: произво­дящий его говорит какое-либо слово испытуемому, который в ответ должен немедленно произнести первую пришедшую ему на мысль ассоциацию. Время реакции, т.е. промежуток времени между словом-раздражителем и ответом, измеряется хронометром. Можно было бы ожидать, что все простые слова вызовут соответсвенно краткую реакцию, все же трудные или редко употреб­ляемые слова — более продолжительную. На самом же деле продолжительность времени реакции зависит не столько от этого, сколько, от других причин. Весьма продолжительная реакция иногда неожиданно бывает вызвана совсем простым словом-раздражителем, иногда тот же субъект без запинки отвечает на совершенно не­обычные слова-раздражители. Тщательное изучение ин­дивидуальной психологии испытуемых субъектов приве­ло меня к заключению, что удлинение времени реакции обыкновенно вызвано наличностью чувства, ассоцииро­ванного со словом-раздражителем или же с ответом. Само же это чувство всегда вызвано тем, что слово-раз­дражитель «задело» какой-либо комплекс. Долгое время реакции — не единственный симптом, обнаруживающий существование комплекса. Существуют и многие другие симптомы, которые здесь невозможно перечислить.

Комплексы, обнаруживаемые опытом ассоциаций, обыкновенно относятся к обстоятельствам, которые испытуемый субъект предпочел бы скрыть; обстоятельства эти нередко носят мучительный характер и даже не со­знаются испытуемым субъектом. Когда слово-раздражи­тель затрагивает комплекс, ассоциаций иногда не воз­никает вовсе, иногда же они напротив, являются в та­ком изобилии, что мгновенный выбор невозможен. От­сюда происходит нарушение реакции, обнаруживающе­еся различными симптомами кроме продления ее времени. Сверх того, если мы, закончив весь ряд опытов, заставим испытуемого субъекта повторить данные им ответы, то заметим, что нормальные реакции запоминаются им; те же, которые находятся в связи с комплек­сом, легко забываются.

Исходя из этих фактов можно подвести итог свойств автономных комплексов. Комплекс вызывает известное расстройство умственной реакции, благодаря ему отве­ты замедляются или искажаются; он вызывает непод­ходящую реакцию или изглаживает воспоминание о данном ответе. Комплекс вмешивается в сознание и расстраивает наши намерения, поэтому мы называем его автономным. Производя опыты над нервно- или душевнобольным субъектом, мы видим, что комплекс, расстраивающий реакцию, принадлежит собственно к главному содержанию психической болезни. Эти комплексы не только расстраивают экспериментальные реакции, но и является причиной, вызывающей болезненное состояние. Я исследовал некоторые случаи, в которых испытуемый субъект отвечал на известные слова-раз­дражители несвязными и как бы бессмысленными сло­вами, вырывавшимися у него вопреки его сознательным намерениям, точно его устами говорило чуждое ему существо. Подобные слова исходят от бессознательного комплекса. Комплексы, возбуждаемые наружными раз­дражениями, могут вызвать внезапное замешательство, или сильную эмоцию, депрессию, состояние страха и всевозможные душевные расстройства. Действия комп­лексов подобны действиям независимых существ, так что первобытные теории духов превосходно обрисовыва­ют, формулируют такие комплексы.

Эту параллель можно развить и далее. Некоторые комплексы возникают благодаря тяжким переживаниям, наносящим психические раны, которые не заживают целыми годами. Нередко тяжелое переживание, вытес­няет известные свойства, необходимые для жизни. Это порождает комплекс в личном бессознательном. Перво­бытный человек справедливо смотрит на это как на утрату души, ибо при этом действительно исчезает из­вестная часть психики. Многие комплексы возникают этим путем.

Но существует еще не менее важный источник комп­лексов: Только что описанный источник понятен без труда, ибо относится к сознательной жизни, другой же тёмен и в нем трудно разобраться, потому что он зависит от восприятий и впечатлений, проистекающих из коллективного бессознательного. Данное лицо обыкно­венно не сознает, что подобные восприятия вытекают из бессознательного: они представляются ему вызванными наружными конкретными фактами. Таким образом, он рационализирует внутренние впечатления, природа кото­рых ему неизвестна. На самом же деле эти впечатления есть иррациональные идейные содержания его собствен­ного ума, которых он ранее никогда не сознавал; они не порождены каким-либо наружным опытом.

АРХЕТИПЫ КОЛЛЕКТИВНОГО БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Гипотеза коллективного бессознательного относится к тем понятиям, которые сначала кажутся странными, но затем по мере их употребления превращаются чуть ли не в привычные представления, как это произошло .с понятием бессознательного.

После того как философская идея бессознательного, встречающаяся главным образом у Г. Каруса и Эд. фон Гартмана, погибла под наступающей волной материа­лизма и эмпиризма, не оставив после себя значительных следов, она опять мало-помалу всплыла в научной есте­ственно ориентированной медицинской психологии. Сна­чала понятие бессознательного ограничивалось для обо­значения вытесненного и забытого содержания. Уже у Фрейда — хотя это крайне метафорично — бессозна­тельное выступает в качестве действующего субъекта и, в сущности, является не чем иным, как областью имен­но таких вытесненных и забытых содержаний, и только благодаря этому имеет практическое значение. Соответ­ственно этому воззрению, бессознательное обладает иск­лючительно личной природой, хотя, с другой стороны, уже Фрейд признавал архаически-мифологический ха­рактер бессознательного¹².

До некоторой степени поверхностный слой бессозна­тельного, несомненно, является личным. Мы называем его «личное бессознательное». Оно покоится на более глубоком слое, который не является продуктом личного опыта и приобретения, но врожден человеку. Этот более глубокий слой - так называемое коллективное бессо­знательное. Я выбрал выражение «коллективное», по­тому что это бессознательное не индивидуальной, а всеобщей природы, т. е. оно в противоположность лич­ной психике обладает одним и тем же содержанием и формами поведения повсюду и у всех индивидов. Дру­гими словами, оно идентично у всех людей и образует существующую в каждом общую душевную основу сверхличной природы.

Существование определенного психического содержа­ния обнаруживается лишь через осознавание этого содержания. Поэтому мы можем говорить о бессознатель­ном лишь постольку, поскольку в состоянии показать его содержание. Содержаниями личного бессознатель­ного являются главным образом чувственные комплек­сы, которые составляют интимность душевной жизни. Содержания же коллективного бессознательного состав­ляют так называемые архетипы. Для наших целей это обозначение точное и полезное, потому что оно показы­вает, что при коллективных бессознательных содержа­ниях речь идет об архаических, или о первоначальных образах, т. е. о всеобщих образах, существующих с древнейших времен. Выражение «коллективные пред­ставления», которое Леви Брюль использовал для обо­значения символических фигур примитивного мировоз­зрения, без труда можно отнести к бессознательным со­держаниям, потому что оно касается чуть ли не того же самого предмета. В названных примитивных родовых учениях архетипы выступают в особой вариации. Разу­меется, они здесь не являются содержаниями бессозна­тельного, '-а превратились уже в осознанные формулы, которые выучиваются большей частью в форме рели­гиозного учения, являющегося типичным выражением для передачи коллективных, изначально происшедших из бессознательного, содержаний.

Другим выражением архетипа являются миф и сказ­ка. Однако здесь речь идет о специфических формах, которые передавались от поколения к поколению с дав­них времен. Поэтому понятие архетипа применимо лишь косвенно к коллективным представлениям, по­скольку оно обозначает только те психические содержа­ния, которые еще не подвергались никакой сознательной обработке и, следовательно, представляют непо­средственную душевную данность. В таком понимании архетип значительно отличается от исторически ставших и выработанных формул. Как правило, именно на выс­ших ступенях религиозных учений архетипы появляются в оформлении, которое недвусмысленно обнаруживает оценивающее и обсуждающее влияние сознательной об­работки. Напротив, их непосредственный облик, который поражает нас в сновидениях и грезах, имеет много индивидуального, непонятного и даже наивного, как например в мифе. Архетип представляет, по существу, бессознательное содержание, которое заменяется в про­цессе всего становления сознательным и чувственным, и притом в духе того индивидуального сознания, в ко­тором он появляется.

Что понимается под архетипом, достаточно ясно высказано при изложении его связи с мифом, религиозным учением и сказкой. Дело усложняется, если мы попыта­емся ответить на вопрос, что такое архетип с психоло­гической точки зрения. То, что мифы в первую очередь являются психическими манифестациями, в которых вы­ступает сущность души, прежде не признавалось. При­митива мало волновало объективное объяснение очевид­ных вещей, скорее, он имел настоятельную потребность, или, лучше сказать, что душа бессознательно неодолима стремилась ассимилировать весь внешний чувственный опыт с событиями своей душевной жизни. Примитиву недостаточно видеть восходящее и заходящее солнце — это внешнее наблюдение должно стать одновременно душевным событием, т. е. солнце в своем превращении должно представлять для него судьбу бога или героя, который, в сущности говоря, не живет нигде, кроме как в душе человека. Все мифологизированные процессы природы, такие, как лето и зима, фазы луны, период дождей и т.д., лишь аллегории объективного опыта, они суть символическое выражение внутренней и бессо­знательной драмы души, которая благодаря проекции, т.е. будучи перенесена на события природы, становится .понятной человеческому сознанию.

Примитивный человек поражает субъективностью своего сознания мира. Если согласиться с таким допу­щением, то мы должны соотносить мифы с психичес­ким миром этого человека. Его познание природы выра­жается на языке бессознательных душевных процессов. В том, что последние бессознательны, лежит причина, почему раньше при объяснении мифа не прибегали к душе. Просто не знали, что душа содержит все те образы, из которых когда-либо произошли мифы, не знали, что наше бессознательное - это действующий и страдающий субъект, чью драму примитивный человек находил по аналогии во всех больших и малых процес­сах природы.

В процессе моих исследований, посвященных струк­туре бессознательного, я увидел себя вынужденным ус­тановить логическое различие между душой и психикой. Под психикой я понимаю совокупность всех психических процессов, как сознательных, так и бессознательных. Под душой же я понимаю определенный, отграниченный комплекс функций, который лучше всего можно было бы охарактеризовать как «личность». Для более точного описания того, что я разумею при этом, я должен при­влечь сюда еще некоторые более отдаленные точки зре­ния. Так, особенности явления сомнамбулизма (удвое­ние характера, расщепление личности), в исследовании которого наибольшая заслуга принадлежит- француз­ским ученым, привели нас к той точке, зрения, по кото­рой в одном и том же индивидууме может быть как бы «несколько личностей»...

Несколько более зоркому психологическому наблю­дению удается без особенных затруднений усмотреть наличность хотя бы зачаточных следов расщепления характера даже у нормальных индивидуумов. Достаточ­но, например, внимательно наблюдать за кем-нибудь при различных обстоятельствах, чтобы открыть, как резко меняется его личность при переходе его из одной среды в другую, причем каждый раз выявляется резко очерченный и явно отличный от прежнего характер. Поговорка «со своими лается, а к чужим ласкается», формулирует, отправляясь от повседневного опыта, именно явление такого расщепления личности. Опреде­ленная среда требует и определенной установки. Чем дольше и чаще требуется такая соответствующая среде установка, тем скорее она становится привычной. Люди по большей части принуждены вращаться в двух, со­вершенно различных средах: в домашнем кругу, в се­мье, и в деловой жизни. Эти две совершенно различные обстановки требуют двух совершенно различных уста­новок, которые обусловливают удвоение характера.

В соответствии с социальными условиями и необхо­димостью социальный характер ориентируется, с одной стороны, на ожиданиях и требованиях деловой среды, с другой стороны, на социальных намерениях и стремле­ниях самого субъекта. Обыкновенно домашний характер слагается согласно душевным запросам и его потребно­стям в удобстве, например, бывает так, что люди в об­щественной жизни чрезвычайно энергичные, смелые, упорные, упрямые и беззастенчивые, дома и в семье ока­зываются добродушными, мягкими, уступчивыми и сла­быми. Который же характер есть истинный, где же на­стоящая личность?

На этот вопрос часто невозможно бывает ответить. Это краткое рассуждение показывает, что расщепление характера вполне возможно и у нормального индивиду­ума. Поэтому мы с полным правом можем обсуждать вопрос о диссоциации личности и как проблему нор­мальной психологии. По моему мнению, если продол­жить наше исследование, на поставленный вопрос сле­дует отвечать так, что у такого человека вообще нет настоящего характера, что он вообще не индивидуален, а коллективен, т. е. соответствует общим обстоятельст­вам, отвечает общим ожиданиям. Будь он индивидуа­лен, он имел бы один и тот же характер при всем раз­личии в установках? Он не был бы тождествен с каждой данной установкой и не мог бы, да и не хотел бы, пре­пятствовать тому, чтобы его индивидуальность выража­лась так и не иначе как в одном, так и в другом состоя­нии. В действительности он индивидуален, — как и вся­кое существо, - но только бессознательно. Своим более или менее полным отождествлением с каждой данной установкой он обманывает, по крайней мере, других, — а часто и самого себя — относительно того, каков его настоящий характер, он надевает маску, о которой он знает, что она соответствует, с одной сторо­ны, его собственным намерениям, с другой стороны, притязаниям и мнениям его среды, причем преобладает то один, то другой, момент. Эту маску, а именно уста­новку, принятую для данного случая, я назвал «персоной» (persona), термин, которым обозначалась маска древнего актера. Того, кто отождествляется с маской, я называю «персональным» («личным» в противополож­ность «индивидуальному»).

Обе установки вышеприведенного случая суть две коллективные «личности», которые мы просто объеди­ним одним именем, — persona или personae (множест­венное число). Я уже указал выше, что настоящая индивидуальность отлична от них обеих. Итак, «персона» есть комплекс функций, создавшихся да основе приспо­собления или необходимого удобства, но отнюдь не тож­дественных с индивидуальностью. Комплекс функций, составляющий «персону», относится исключительно к объектам.

Внутренняя личность есть тот вид и способ отноше­ния к внутренним психическим процессам, который присущ данному человеку, это есть та внутренняя установка, тот характер, которым он обращен к бессозна­тельному. Внешнюю установку, внешний характер, я обозначаю словом «персона»; внутреннюю установку я обозначаю термином anima — душа. В той мере, в ка­кой установка привычна, она есть более или менее ус­тойчивый комплекс функций, с которым «Я» может бо­лее или менее отождествиться. Язык выражает это пластически: когда кто-нибудь в известных положениях имеет известную привычную установку, то обыкновенно говорят: «Он совсем другой, когда делает то или иное». Этим вскрыта самостоятельность комплекса функций при привычной установке, Дело обстоит так, как если бы другая личность овладевала индивидуумом, как если бы «в него вселялся иной дух». Внутренняя уста­новка, душа, требует такой же самостоятельности, ко­торая очень часто соответствует внешней установке. Это один из самых трудных аспектов воспитания — изме­нить «персону», внешнюю установку. Но столь же труд­но изменить и душу, потому что обыкновенно ее струк­тура столь же крепко спаяна, как и структура «персо­ны». Подобно тому как «персона» есть существо, составляющее нередко весь видимый характер человека и в известных случаях неизменно сопутствующее ему в течение всей его жизни, так и душа его есть .опреде­ленно ограниченное «существо», имеющее подчас неиз­менно устойчивый и самостоятельный «характер». По­этому нередко душа прекрасно поддается характеристи­ке и описанию.

Что касается «характера» души, то по моему опыту можно установить общее основоположение, что она в общем и целом дополняет внешний характер. ' Опыт показывает нам, что душа, обыкновенно содержит все те общечеловеческие свойства, которых лишена сознательная установка. Тиран, преследуемый тяжелыми снами, мрачными предчувствиями и внутренними стра­хами, является типичной фигурой. С внешней стороны бесцеремонный, жесткий и недоступный, он внутренне поддается каждой тени, подвержен каждому капризу так, как если бы он был самым несамостоятельным су­ществом. Следовательно, душа его содержит те общече­ловеческие свойства определяемости и слабости, кото­рых совершенно лишена его внешняя установка, его «персона». Если «персона» интеллектуальна, то душа, наверное, сентиментальна. Восполняющий характер души относится так же и к половому характеру/в чем я не раз с несомненностью убеждался. Женщина, в вы­сокой степени женственная, обладает мужественной ду­шой, очень мужественный мужчина имеет женственную душу. Эта противоположность возникает вследствие того, что например, мужчина вовсе не вполне и не во всем мужествен, но имеет (в норме) и некоторые жен­ственные черты. Чем мужественнее его внешняя уста­новка, тем более из нее вытравлены все женственные черты, поэтому они проявляются в его душе. Это об­стоятельство объясняет, почему именно очень мужест­венные мужчины подвержены характерным слабостям: к побуждениям бессознательного они относятся женски-податливо и легко подчиняются их влияниям. Напротив, именно самые, женственные женщины часто оказывают­ся в известных внутренних вопросах неисправимыми, настойчивыми и упрямыми, обнаруживая эти свойства в такой интенсивности, которая встречается только во внешней установке у мужчин. Эти мужские черты, иск­люченные из внешней установки у женщины, стали у нее свойствами души. Поэтому, если мы говорим у мужчины об anima (душа), то у женщины мы по спра­ведливости должны были бы говорить об animus (дух), чтобы дать женской душе верное имя.

Подобно тому как «персона», выражающая приспо­собление к среде, является по общему правилу сильно определенной и оформленной воздействием среды, так душа оказывается сильно оформленной воздействием "бессознательного и его качеств. Как «персона» в перво­бытной среде почти неизбежно принимает первобытные черты, так душа перенимает, с одной стороны, архаические черты бессознательного, с другой стороны, его сим­волически-проспективный характер. Отсюда возникают та «полнота предчувствий» и тот «творческий» харак­тер, которые присущи внутренней установке.

«Я» есть, по моему мнению, комплекс представлений, который представляет для меня центр моего поля сознания, который, как мне кажется, обладает в высокой степени непрерывностью и тождественностью с самим собой. Поэтому я говорю и о комплексе «Я». Этот комплекс есть настолько же содержание сознания, насколько и условие сознания, ибо психический элемент осознан мной в той степени, в какой он отнесен к комплексу «Я». Однако, поскольку «Я» есть лишь центр моего поля сознания, оно. не тождественно с моей психикой в целом, но является лишь комплексом среди других 'комплексов. Поэтому я различаю «Я» и самость, по­скольку «Я» есть лишь субъект моего сознания, самость же есть субъект всей моей психики, значит и ее бессо­знательной сферы. В этом смысле самость была бы (идеальной) величиной, включающей в себя «Я». Са­мость часто появляется в бессознательных фантазиях в виде вышепоставленной или идеальной личности, на­пример как Фауст у Гёте.

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ТИПЫ

Наблюдая в моей врачебной практике за нервноболь­ными пациентами, я всегда поражался тем, что наряду с множеством индивидуальных различий в психологии человека существует и целый ряд типических различий; прежде всего мне бросились в глаза два типа, которые я назвал типом интровертированным и типом экстравертированным.

Наблюдая за течением человеческой жизни, мы за­мечаем, что судьба одного человека более обусловлена объектами его интереса, тогда как судьба другого более обусловлена его собственной внутренней жизнью, его собственной личностью. Каждый из нас неизбежно, укло­няется несколько в ту или другую сторону, поэтому вполне естественно и то, что мы всегда склонны пони­мать все в смысле собственного типа.

Со стороны может, конечно, показаться, что проще всего было бы описать два конкретных случая, расчленить их и поставить рядом. Но дело в том, что каждо­му присущи оба механизма, как механизм экстраверсии, так и механизм интроверсии, и лишь относительное пре­обладание того или другого составляет тип. Чтобы придать картине должный рельеф, пришлось бы поэто­му сильно ретушировать ее, а это свелось бы к более или менее благочестивому обману. К этому присоединя­ется еще и чрезвычайная сложность психологической реакции человека; эта реакция, столь сложна и многообразна, что я вряд ли способен абсолютно верно изоб­разить ее. Поэтому я ограничусь изложением принци­пов, выведенных из множества единичных фактов, кото­рые мне приходилось .наблюдать. Надеюсь, что эти мои разумения явятся поясняющим вкладом в разрешение проблемы, которая всегда вела и до сих пор еще ведет к недоразумению и раздору не только на почве анали­тической психологии, по и в других областях науки, а в особенности в личных отношениях людей между собой. Из этого с очевидностью вытекает, почему существова­ние двух различных типов является фактом, в сущности, уже издавна известным, и, по наблюдению знатоков че­ловеческой души и рефлексии, глубоких мыслителей, фактом, интуитивно постигнутым Гёте и образно вос­принятым им как общий принцип систолы и диастолы. Механизм интроверсии и экстраверсии облекается в. са­мые разнообразные названия и понятия, в каждом дан­ном случае соответствующие индивидуальной точке зре­ния наблюдателя. Несмотря на разнообразие формули­ровок, мы постоянно видим один и тот же общий принцип в основном понимании вопроса, а именно в одном слу­чае движение интереса направлено на объект, а в дру­гом случае оно отвращается от объекта и направляется на субъект и на его собственные психологические процес­сы. В первом случае объект действует на тенденции субъекта подобно магниту, объект притягивает их и тем в высокой степени обусловливает субъект. Более того, объект даже отчуждает субъект от самого себя, изменяя качества его и приравнивая его к объекту, и это до та­кой степени, что может показаться, будто объект имеет высшее и в конечном итоге решающее значение для субъекта и будто абсолютное назначение и особый, смысл жизни и судьбы заключаются именно в полном отказе субъекта от себя самого и отдаче себя объекту. Во вто­ром же случае субъект есть и пребывает центром всех интересов; может показаться, будто в конечном итоге вся жизненная энергия ищет субъекта и устремляется к нему, тем самым постоянно отстраняя объект и не до­пуская, чтобы на долю его выпало слишком могущест­венное влияние, и кажется в таком случае, будто вся энергия отливает от объекта и субъект становится маг­нитом, -стремящимся притянуть объект.

Такое противоположное отношение к объекту очень трудно определить и описать в удобопонятной и ясной форме; мы при этом рискуем дойти до совершенно па­радоксальных формулировок, которые могут скорее за­темнить, нежели разъяснить вопрос. В самых общих чертах можно было бы сказать, что интровертированная точка зрения есть та, которая всегда и при всех обстоя­тельствах стремится ставить «Я» и субъективный психо­логический процесс над объектом или, по крайней мере, утвердить его по отношению к объекту. Из этого вытекает, что такая установка придает субъекту более вы­сокую ценность, нежели объекту. Следовательно, уро­вень ценности объекта всегда будет ниже уровня цен­ности субъекта, объект, таким образом, имеет лишь второстепенное значение, можно даже сказать, что он подчас является лишь внешним объективным знаком для субъективного содержания, так сказать, воплощением идеи, причем существенным всегда остается идея, или же объект является предметом какого-либо чувства, причем,- однако, главную роль играет переживание чув­ства, а не сам объект в его реальной индивидуальности. Экстравертированная точка зрения, напротив, подчиняет субъект объекту, причем на долю объекта приходится наивысшая ценность; субъект же в таком случае поль­зуется лишь второстепенным значением, и субъективный процесс иногда даже мешает или является лишним при­датком объективных свершений. Несомненно и ясно, что психология, исходящая из таких двух противоположных точек зрения, должна, расколоться на две части, по ори­ентированию диаметрально противоположные. Предста­вители одного ориентирования видят все под углом зре­ния своего собственного понимания, представители дру­гого — под углом зрения объективных .свершений.

Эти противоположные установки представляют собой не что иное, как противоположные механизмы: в одном случае диастолическое расширение, выход из себя, при­ближение к объекту и захват его, в другом случае — систолическое сжатие, концентрирование и освобожде­ние энергии от объектов. Каждому человеку свойствен­ны оба_; механизма, а соединение их является выражени­ем его естественного жизненного ритма; и наверное не случайность, что Гёте образно выразил этот ритм понятием сердечной деятельности. Ритмическая смена обеих форм психической деятельности должна была бы соот­ветствовать нормальному течению жизни. Однако слож­ные внешние условия, в которых мы живем, равно как и еще более сложные условия нашего индивидуального психического предрасположения, редко допускают впол­не гармоничное течение психической жизненной дея­тельности. Внешние обстоятельства и внутреннее пред--расположение весьма часто поощряют один механизм в ущерб другому. Естественно, что это влечет за собой перевес в сторону одного механизма. Если такое состо­яние по какой-либо причине становится хроническим, то получается тип, иными словами, привычная установ­ка, в которой один механизм постоянно преобладает, хотя никогда не в состоянии - вполне подавить другой, по той причине, что и этот другой механизм составляет безусловную принадлежность психической жизненной деятельности. Поэтому никогда и не может быть чисто­го типа в том смысле, чтобы в нем царил исключитель­но только один механизм при полной атрофии другого. Типическая установка не что иное, как лишь относи­тельное преобладание одного из механизмов.

Констатирование таких двух явлений, как интроверсия и экстраверсия, дало нам, прежде всего возможность разделить психологические индивидуумы на две группы. Такая группировка носит, однако, столь поверхностный и общий характер, что дает нам возможность лишь са­мого общего различения. Более внимательное исследо­вание представителей индивидуальной психологии, при­надлежащих к одной из двух групп, тотчас же показы­вает нам громадное различие между отдельными инди­видуумами, хотя и принадлежащими к одной и той же группе. Поэтому нам придется сделать еще один шаг в нашем исследовании для того, чтобы определить, в чем именно заключается различие между индивиду­умами, принадлежащими к одной определенной группе. Опыт убедил меня в том, что индивидуумов можно, в общем, распределить не только по их универсальному различию на экстра- и интровертированных, но и по их отдельным психологическим основным функциям. Внешние обстоятельства и внутреннее предрасположение вы­зывают не только преобладание экстраверсии или интроверсии, но способствуют, кроме того, преобладанию в индивидууме одной из основных функций над други­ми. Опираясь на опыт, я назвал основными психологи­ческими функциями, т. е. такими, которые отличаются от других как по роду, так и по существу, следующие функции: мышление, эмоции, ощущение и интуиция. Если одна из этих функций привычно преобладает над другими, то создается соответственный тип. Поэтому и типы я разделяю на: мыслительный, или интеллекту­альный, эмоциональный, или сентиментальный, ощущаю­щий, или сензитивный, и интуитивный. Каждый из этих типов, кроме того, может быть интровертированным или экстравертированным, смотря по его отношению к объекту в том смысле, как было описано выше.

ИНДИВИДУАЦИЯ

Понятие «индивидуация» играет в нашей психологии немаловажную роль. Индивидуация есть процесс обра­зования и обособления единичных существ, строго гово­ря, она есть развитее психологического индивидуума как существа, отличного от общности, от коллективной психологии. Поэтому индивидуация есть процесс дифференциации, имеющий целью развитие индивидуальной личности. Индивидуация является естественно необходи­мой, поскольку задержка индивидуации посредством преимущественной или исключительной жизни по кол­лективным нормам означает нанесение ущерба индиви­дуальной жизнедеятельности. Индивидуальность уже да­на физически и физиологически, и соответственно, этому она выражается и психологически. Поэтому существен­но задерживать развитие индивидуальности — значит искусственно калечить ее.

Индивидуация ни при каких обстоятельствах не мо­жет быть единственной целью психологического воспи­тания. Прежде чем делать индивидуацию целью, надо достигнуть другой цели воспитания, а именно приспо­собления к минимуму коллективных норм, необходимо­му для существования: растение, предназначенное для наиболее полного развития своих особенностей, должно прежде всего иметь возможность расти в той почве, в которую его посадили. Индивидуация есть процесс выделения и дифференцирования из общего, процесс выявления особенного, но не искусственно создаваемой особенности, а особенности, заложенной уже a priori в наклонностях существа.