Еловецкий удаляется. На сцену выскакивает молодая особа в шляпке, с бутылкой вина в руках. Это Шу­рочка Дрозд. Она звонко целует Фомину.

ШУРА: У тебя тут такой воздух, такой воздух! Голова кру­жится!

ФОМИНА (хмуро глядит вдаль): А это что еще за остолоп? (Август ходит из стороны в сторону)

ШУРА (со значением): Это Август. Помнишь, я тебе гово­рила? Он член восточной лиги белых магов. Экстра­сенс.

ФОМИНА: Скажи ему, чтобы по клумбе не ходил. У меня на ней сыроежки летом растут.

ШУРА (машет рукой): Август! Иди к нам! Он такой чуд­ный! Он все-все чувствует. Когда мы с ним первый раз встретились, он вот так вот посмотрел мне прямо в гла­за и говорит: «В детстве у вас была мозговая травма». А я ведь действительно в пять месяцев свалилась с пеленального столика. Чудесно, правда?

ФОМИНА: Да уж...

Подходит Август. Это безвкусно одетый, отчаянно набриолиненный детина с ростовским говорком.

ФОМИНА: Аня.

ЖЕНИХ: Август. (Смотрит на Фомину и сообщает довери­тельно.) У вас щитовидка на пределе.

ФОМИНА: Да вы что?

ЖЕНИХ: И поджелудочная барахлит.

ФОМИНА: Тогда давайте вино пить. (Начинает откры­вать бутылку.)

Бутылка никак не открывается. Шура берет бутыл­ку у Фоминой, тоже пытается открыть. В тишине Шура и Фомина поочередно борются с пробкой. Же­них сидит, уронив голову на грудь. Шура выдергивает пробку, пролив половину вина.

ФОМИНА (жениху): Могли бы, между прочим, и взглядом откупорить. Небось не рассыпались бы. Экстрасенс, не нам чета.

Жених сидит так же неподвижно.

ШУРА: Август очень перенапрягся. Представляешь, мы по дороге заехали в магазин. А там такой страшный старик на костылях. Август зарядился и стал с ним работать. И вдруг прямо на глазах старик как бросит свои костыли и как побежит! Только пятки засверкали. А Август совсем обессилел.

Пауза. Жених сидит, уронив голову на грудь. Слышно, как работает стиральная машина. Ни с того ни с сего жених трясется с головы до пят, словно его бьет то­ком. Потом встает, как ни в чем не бывало.

ЖЕНИХ: Давайте выпьем, девчонки! Аня, я так рад... Шура столько рассказывала... Шо вы такая... Шо у вас такой дом..

Начинает мигать свет. Гул стиральной машины смол­кает.

ШУРА: Ой. Опять.

ФОМИНА: Наши взяли электростанцию.

Свет гаснет.

ЖЕНИХ: То ж через меня. Мне так неловко. Куда ни при­ду первый раз, электричество с непривычки вылетает. Такой неудобняк!

ФОМИНА: Ну вот. Теперь по вашей милости у меня не ра­ботает стиральная машина. И холодильник в придачу.

ШУРА (жениху): Мася, пойди подыши воздухом.

Жених удаляется.

(Фоминой, доверительно). Ну как? Выходить мне за него или нет?

ФОМИНА: Где ты только берешь таких?

ШУРА: А где же теперь других-то взять? Теперь не то, что жениха, и свидетеля-то приличного не найти. То псих, то голубой, то, боже упаси, филолог, одна буква «ы» на уме. Зайцев, правда, был подходящий. Но попрошайка такой, ужас. То ему купи, это купи. Прямо по улице идти невозможно, так и тянет в каждую лавку. И про­стужался часто. Сливкин тоже был ничего, но змей в ванне собирал. Вот Мурват был совсем хороший. Помнишь, Мурват, норвежец?

ФОМИНА: Не норвежец, а араб.

ШУРА: Не араб, а курд.

ФОМИНА: Еще того не легче. Партизан. По фальшивому паспорту жил в Норвегии.

ШУРА: Курды не виноваты, что у них нет государствен­ности.

ФОМИНА: Он же террорист, он поезда взрывал, людей га­сил направо и налево, у него же руки по плечи в крови.

ШУРА: Главное — это национально-освободительное дви­жение.

ФОМИНА: Ну и выходила бы за него. Шла бы с ним парти­занскими тропами.

ШУРА: Фомина, тебе просто завидно!

ФОМИНА: Что мне завидно?

ШУРА: Мои женихи лучше, чем твои.

ФОМИНА: Мои — такие же психи. Только у них денег по­больше.

ШУРА: Это у кого денег побольше? У этих твоих вонючих писателей? Ни гвоздь вбить, ни пьесу написать...

ФОМИНА: А ты в школе в мальчишеской раздевалке подгля­дывала.

Шура кидает в нее бутылку.

ШУРА: А ты учителю ботаники любовные записки писала!

Фомина кидает в нее стул. Бросаются всякими пред­метами, орут, бранятся. Затемнение.

Дома у Фоминой. Фомина готовит салат. Звонит телефон. По­является невеселый Еловецкий.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Аня.

ФОМИНА: Здорово, Ёлкин.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Мне надо поговорить с тобой.

ФОМИНА: Говори, раз надо.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ты единственный человек, которому я могу это рассказать.

ФОМИНА: Рассказывай, Петруша. Я готова.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Аня. Со мной произошло такое...

ФОМИНА: Опять женщину встретил?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Понимаешь... Мне вчера позвонил Женька Литвинов…

ФОМИНА: Это противный такой, с волосами на ушах?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Литвинов сказал, что надо ехать в «Кваренги».

ФОМИНА: Зачем?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Потому что там самые крутые шлюхи, самые классные бабы только один день в году берут вместо пятисот баксов сто.

ФОМИНА: И что?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Я сказал, что конечно поеду. Тогда Литвинов сказал, что надо обязательно быть в костюме.

ФОМИНА: Ну?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Я порылся в шкафу и увидел, что мой питерский костюм сожрала моль. Тогда я спустился на третий этаж к Джамисюку и одолжил костюм у него.

ФОМИНА: Так.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Потом я позвонил Литвинову и сказал, что я готов. А он сказал, чтобы я посмотрел внимательно, не мятый ли на мне костюм. Я посмотрел и увидел, что он действительно жутко мятый. А у моего утюга шнур перетерся. Когда я гладил, меня шибануло током...

ФОМИНА: Час от часу не легче.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Когда я погладился, я опять позвонил Литви­нову и сказал, что я готов.

ФОМИНА: Ну и...

ЕЛОВЕЦКИЙ: А он сказал, что надо еще побрызгаться оде­колоном.

ФОМИНА: Ты побрызгался?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Понимаешь, когда я взял в ванной с полки одеколон, по мне пополз клоп. А я их так жутко боюсь, как впрочем и ты. Я заорал и от неожиданности раздохал флакон.

ФОМИНА: И что?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Что, что... Мне пришлось подняться на пя­тый этаж к Денисову и одолжить одеколон у него.

ФОМИНА: А какой у Денисова одеколон?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ну, какой у Денисова может быть одеколон? «Dolce $ Gabbana».

ФОМИНА: О, Боже! Какой кошмар! Ну, ты наконец побрызгался, и что?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ну, на обратном пути я немного застрял в лифте.

ФОМИНА: Ну и денек. Так доехал ты до шлюх или нет?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Я позвонил Литвинову и сказал, что я уже со­всем готов и что он может за мной заезжать.

ФОМИНА: Ну и дальше что?

ЕЛОВЕЦКИЙ: А он сказал: с первым апреля Ёлкин.

Пауза.

ФОМИНА: Алё! Петька, ты что молчишь?

Еловецкий хлюпает носом.

ФОМИНА: Ты что там? Плачешь, что ли?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Нет, это я так. Простудился.

ФОМИНА: Сволочь твой Литвинов. Зачем ты вообще с ним общаешься?

ЕЛОВЕЦКИЙ: А я зато попросил одного парня, чтобы он по­звонил Литвиновской жене и сказал, что Литвинов — бисексуал. (Пауза.) Ань, а что ты молчишь?

Фомина постоянно собирает бумаги, пытаясь привести всё в порядок, но ничего не получается, она всё снова разбрасывает

ФОМИНА: Я думаю.

ЕЛОВЕЦКИЙ: О чем?

ФОМИНА: О России.

ЕЛОВЕЦКИЙ: И что ты о ней думаешь?

ФОМИНА: Я думаю, что беда России в том, что мужчин воспитывают бабуленьки.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ой, не умничай.

ФОМИНА: Извини (с вызовом).

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ты просто не любишь мужиков.

ФОМИНА (подскакивает): Это я не люблю мужиков?! Я их обожаю! Я очень люблю мужиков. Люблю свежевымы­тых, теплых, душистых, голых, богатых мужиков.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ты все-таки упрямая, упорная, упертая эгоистка. Расскажи мне лучше, что ты сейчас видишь в окно.

ФОМИНА: Собака пришла какая-то незнакомая. Мою собаку нюхает. Голый сосед по участку бегает. Он знаменитый детский писатель, живой классик. Горячка у него белая. Любимец нашей детворы! А главное, Петька, что снег уже знает, что его конец близок.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Чей конец?

ФОМИНА: Снега. Снег уже знает о своем неизбежном близ­ком конце. ЕЛОВЕЦКИЙ: Ань, знаешь что?

ФОМИНА: Что?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Приезжай ко мне в Израиль.

ФОМИНА: Ну уж нет! Не поеду я в ваше сионистское государство.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Тогда приезжай ко мне в США.

ФОМИНА: А у тебя и там нора?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Пока нет. Но если ты приедешь, я начну там окапываться.

ФОМИНА: Ладно. Вей гнездо. Я приеду к тебе в свободную Америку.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ты только дай телеграмму. Я встречу тебя в аэропорту. Я буду в зеленом пальто и с букетом ор­хидей.

ФОМИНА: Тогда у меня в руках будет кастрюля гречневой каши и утюг с ды­рявым шнуром.

Пауза.

Ладно, Петька, извини, я прощаюсь. Мне сейчас должны звонить. (Находит в холодильнике огрызок огурца, разглядывает.)

ЕЛОВЕЦКИЙ: Да никто тебе не позвонит. Кому ты нужна? Да, кстати. Я вчера Степцова видел. Он тебя жутко любит.

ФОМИНА: Мммммм... (Находит бутылку водки, трясет, открывает, нюхает.)

ЕЛОВЕЦКИЙ: Он так развернулся! Такие дела крутит!

ФОМИНА: Мммм... (Выпивает водку, закусывает огурцом.)

ЕЛОВЕЦКИЙ: Он теперь завод какой-то покупать собирается. Или пивоварню.

ФОМИНА: Ага. А еще зоопарк. Эрмитаж и Троицкий мост в придачу.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Да, он же тебе билет купил!

ФОМИНА: Единый?

ЕЛОВЕЦКИЙ: В кругосветку. На барке «Крузенштерн».

ФОМИНА: Меня укачивает.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Как же ты тогда собиралась на море?

ФОМИНА: Когда это я собиралась?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Однажды, давно, мы говорили, ты сказала.

ФОМИНА: А ты ему все передаешь, что я говорю? Баба ты и сплетник!

ЕЛОВЕЦКИЙ: Короче, он сказал, что встречается с тобой пятнадцатого мая в три часа на причале Университетской набережной. Билет и паспорт у него.

ФОМИНА: А я фотографию на паспорт не сдавала!

ЕЛОВЕЦКИЙ: Это не преграда для любящего сердца. Он говорит, что ты - непоправимая заморочка его жизни.

ФОМИНА: А сколько у него денег… тьфу детей?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Денег дохрена, а детей двое: Мальчик Алексей и девочка, между прочим, Анна.

ФОМИНА: Слушай, Ёлкин. А почему у тебя нет детей?

ЕЛОВЕЦКИЙ (с пафосом): Потому что заводить потомство в начале двадцать первого века может только отъявленный негодяй. А у тебя почему?

ФОМИНА: Я пеленать не умею.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Слушай, ты должна что-то делать.

ФОМИНА: В смысле?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Со Степцовым. Парень по тебе одиннадцать лет сохнет. С первого курса. Нет! Даже со вступитель­ных экзаменов. А ты и ухом не ведешь. Хоть бы хны.

ФОМИНА: Пожалуйста. Хны, если угодно. Хны, хны, хны.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Сволочь ты, ясно! Сволочь хипстерская! Совести у тебя нет, вот что!

ФОМИНА: Да не ори ты. Ну вот, по-твоему, что я должна сделать для Степцова?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Замуж за него выйти. Он будет счастлив.

ФОМИНА: Вот уж не думаю. Нет, такого свинства по от­ношению к хорошему парню я никогда не совершу. (Пауза и другим тоном, должно быть смешно) К тому же он женат.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Это все ерунда. Он женился, только чтобы тебя забыть.

ФОМИНА: Да что ему забывать-то?! Как мы в бассейне за­чет по плаванью сдавали? Как в очереди стояли за стипендией? Что еще у нас с ним было?

ЕЛОВЕЦКИЙ (строго): Не знаю, Аня, не знаю. Подумай, Аня, подумай. Мы в ответе за тех, кого приручили.

ФОМИНА: Никого я не приручала. А «Чайку» я ему отдам. Пусть не сомневается. Чеховскую и акунинскую в придачу.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Мы с ним вчера по семь мохито выпили. И стали говорить о тебе.

ФОМИНА: Могу себе представить.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Он стихи читал.

ФОМИНА: Неприличные?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Не помню. (Помолчав.) Нельзя так, Аня. Пока.

ФОМИНА: Пока. (Кладет трубку, крутит пальцем у ви­ска, возится с холодильником, тряпками и тазиками. Звонит телефон. Она берет трубку.)

ЕЛОВЕЦКИЙ: «Как будто бы железом, обмакнутым в сурь­му, тебя вели нарезом по сердцу моему». (Сначала с пафосом, потом серьёзно.)

ФОМИНА: Что такое?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Стихи. Степцов читал. Вчера.

ФОМИНА: Понятно.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Вот и я говорю — понятно. «Тебя вели наре­зом по сердцу моему». (Бросает трубку.)

Фомина тоже кладет трубку, драит холодильник.

ФОМИНА: Когда же все это кончится, а? Ну почему ко мне липнут всякие неврастеники?

Звонит телефон. Она берет трубку.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ань, извини, я забыл спросить. Как ты дума­ешь, если я приму аспирин и выпью чай с медом, я про­потею?

ФОМИНА: Значит, так, Еловецкий. Слушай меня внима­тельно, Петр Яковлевич. Не смей звонить мне до тех пор, пока не женишься. Тебе понятно? Арриведерчи! (Бросает трубку и с грохотом захлопывает холодиль­ник. Идет со сцены прочь.)

Звонит телефон.

(Хватает трубку). Ты что, не понял? Пока не женишься! Всё!

ГОЛОС В ТРУБКЕ: Простите меня, пожалуйста.

ФОМИНА: За что?

ГОЛОС: За все.

ФОМИНА: А вы кто?

ГОЛОС: Саидянц Одиссеи Ахиллесович.

ФОМИНА: Вы, Одиссей Ахиллесович, наверное, не туда по­пали.

ГОЛОС: Все равно. Простите меня. Ведь сегодня Проще­ное воскресенье.

ФОМИНА: Прощеное воскресенье было в прошлое воскре­сенье. Но я вас прощаю. И вы меня тоже простите.

ГОЛОС: И я вас прощаю. А теперь послушайте, как я на гармошке умею играть.

Звуки гармоники, хорошая простая музыка.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Птицы поют, жужжат осы и мухи. Светит солнце. Август. Крыльцо дома Фоминой. Выходит Фомина с зубной щеткой. Голова Фоминой повязана ко­сынкой. Фомина начинает чистить зубы. Звонит телефон. Фомина берет трубку. Возникает Еловецкий.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Это пункт сбора заблудших алкоголиков?

ФОМИНА: Гы, гы, гы. Неужто свершилось? Женился! (чистит зубы)

ЕЛОВЕЦКИЙ: Еще чего!

ФОМИНА: Что звонишь тогда?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Сам не знаю. Мне почему-то необходимо хоть иногда слышать твой противный голос.

ФОМИНА: Ну, расскажи что-нибудь, коль уж позвонил.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Что тебе рассказать?

ФОМИНА: Ну, расскажи мне, например, кто такие готы и что они делают на нашем кладбище.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ань, я слышал, что у тебя что-то с головой.

ФОМИНА: Нормально все у меня с головой!

ЕЛОВЕЦКИЙ: Что же ты на встречу со Степцовым не приехала? Чтобы в круго­светку. Пятнадцатого мая.

ФОМИНА: Ах ты... Тьфу ты! Не помню. Забыла и не при­ехала.

ЕЛОВЕЦКИЙ: А он ждал как дурак до последнего.

ФОМИНА: А. Вспомнила. В деревню ходила. Корову смотреть.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Зачем тебе? Ты сама — корова.

ФОМИНА: Скажи Степцову, если уж ему так неймется, пусть купит мне в подарок пруд на Селезневке. И винный погребок на берегу в придачу.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ань, лучше ты мне скажи что-нибудь хорошее.

Пауза. Фомина перебирает бумаги на полу, прижав трубку плечом к уху.

ФОМИНА: Картошка.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Что — картошка?

ФОМИНА: Ну, ты просил сказать тебе что-нибудь хорошее, вот я и говорю. Картошка. Разве это плохое? По-моему, замечательное.

Еловецкий вешает трубку. Фомина, послушав гудки, тоже вешает трубку и принимается еще усиленнее перебирать бумаги.

Обиделся. Беда с этими мальчишками. (Перестает перебирать бумаги, начинает ходить) Странные они все-таки. Гандоном обзовешь — и глазом не моргнут, а на простое русское слово «картошка» такая болезненная реакция. Странные, странные. Просто неведомые какие-то зверюшки. Когда я была маленькая, мы с девчонками придумали тайное общество «Всемальдур» с девизом «Все мальчишки — дураки». Н-да... Маленькие были, а уж секли, что к чему. Все мальчишки — дураки. А все мужчины... Хорошие они очень. Добрые. Грустные, как лошади под дождем. Чуть что — сразу слезы на глазах. И бегом вешаться. Или матом орать. Прямо ничего больше придумать не могут. (Доходит до деревянного ящика для писем, тычет пальцами в дырки, наклоня­ется, заглядывает в дырки, снимает с шеи ключик на шнурке, отпирает почтовый ящик и вынимает из него горсти сухих прошлогодних листьев, разбрасывает, листья летят.) Лучше бы вон письмишко прислали. Жалко их очень. Книжки сочиняют, самолеты водят, из автоматов друг в друга пуляют, а в иные минуты так жалобно стонут, что сердце щемит. Обнимешь изо всех сил, и руками и ногами, прижмешь к себе и станешь шептать. «Ну что ты, что ты, ведь всё хорошо, хорошо, хорошо...»

В это время выходит Шурочка Дрозд в платьице с рюшами и соломенной шляпке. Она идет за Фоминой на цыпочках и, когда Фомина останавливается в задумчивости, набрасывается на нее сзади и закрывает ей глаза своими ладонями.

ФОМИНА: Ааааааа! Кто это? Отпустите! (Делает несколь­ко движений, и Шурочка отлетает. Фомина оглядыва­ется.) Ой, Шурик... (Помогает ей подняться.) А если бы я умерла от неожиданности?

ШУРА: Ты такая нервная, даже странно. Вроде круглый год на воздухе...

ФОМИНА: Ты не сердишься на меня?

ШУРА: Нет. А ты на меня?

ФОМИНА: Ия на тебя нет.

ШУРА: Анька, ты такая умная. Этот Август действительно маразматик. Он у нас дома такое натворил...

ФОМИНА: Электричество порушил?

ШУРА: Ой, ужас. Он взялся лечить моего дедушку...

ФОМИНА: А что с дедушкой-то?

ШУРА: С дедушкой у меня проблемы. Видит он очень плохо, почти совсем ничего не видит. И соображает неважно. Все забывает, путает. Однажды в суп вме­сто сметаны клей положил. Пошел на демонстра­цию седьмого ноября и заблудился, три дня найти не могли...

ФОМИНА: Он пенсионер, что ли?

ШУРА: Куда там! Работает. Поваром в детском садике.

ФОМИНА: И что Август? Вылечил его?

ШУРА: Понимаешь, он кое-что вспомнил. Например, где он потерял проездной на трамвай за ноябрь семьдесят четвертого года. То есть некоторые улучшения были. Но кошка, Пуся моя, совершенно облысела. И у мамы все цветы завяли. Вот что он натворил.

ФОМИНА: Хорошо еще, не спер ничего.

ШУРА: Не говори. У соседки, правда, молоко пришло. Помнишь, соседка моя, Алиса, высокая такая?

ФОМИНА: А кого она родила?

ШУРА: Да так никого толком и не родила. Но молоко при­шло.

ФОМИНА: Смотреть надо в следующий раз, кого в дом та­щишь.

ШУРА: А самое главное, это такой ужас... Я узнала, чем он занимался в армии.

ФОМИНА: Не пугай.

ШУРА: Когда он служил в армии, он... расстреливал...

ФОМИНА: Расстреливал?!

ШУРА: Расстреливал облака. В этих войсках служил, ко­торые погоду делают. Представляешь, плывут себе об­лака, а этот дундук в них — бабах! Бабах! Ба-ба-ба-бабах!

ФОМИНА: Вот за то, что ты знакомишься неизвестно с кем, тебя просто выдрать надо! (Шлепает Шуру по попе.)

ШУРА: Ой! Ты что, Анька? Ну-ка, одерни. Одерни быстро!

ФОМИНА (дергая ее за платье): Раз-два-три-четыре, что­бы мальчики любили, раз-два-три-четыре-пять, чтобы с мальчиками спать! Я тебе, Шурик, всегда говори­ла, семейная жизнь еще никого не доводила до добра. Помнишь Леню Харитонова? Какой был красавец! В плечах косая сажень, росту под два метра, глаза синие-синие, веселый такой. А после женитьбы такой маленький стал, вот мне по плечо, скукоженный, хро­мой и восемь букв не выговаривает.

ШУРА: Правда, что ли?

ФОМИНА: Пойди сама посмотри.

ШУРА: Ужас, ужас...

ФОМИНА: Хочешь кофе? Или коньячку?

ШУРА: Ань, я к тебе по делу. На свадьбу хочу пригласить. Я двадцатого августа замуж выхожу. За хорошего че­ловека.

Пауза.

ФОМИНА: Всякая женщина хочет, чтобы на ней хоть кто-нибудь был женат. Но у тебя, мон анж, просто обостре­ние какое-то. Идея фикс.

Шура сидит, виновато потупившись.

Ну, и где же твой хороший человек? Что не привезла показать?

ШУРА: Я бы и рада показать. Но его сейчас нет на Земле.

ФОМИНА: Нет на Земле?

ШУРА: Он там. (Показывает глазами и головой.) Наверху.

ФОМИНА: Этого-то я и боялась.

ШУРА: Чего ты боялась?

ФОМИНА: Что ты приведешь в дом инопланетянина.

ШУРА: Да нет! Ну, при чем тут... Ой, Анька! Он — коман­дир корабля. Многоразового использования.

ФОМИНА: Шурка! А он нас на ракете покатает?

Шура застенчиво хихикает.

Послушай, Шура. Ну, ты же взрослая тетенька. Сколь­ко можно врать? Космонавта выдумала. Шура! Сколь­ко нам с тобой лет?!

ШУРА (немеет от возмущения и беззвучно шевелит губами, затем шепчет трагически): Ты мне не ве­ришь, Аня? Ты думаешь, что я лгу? Ты не веришь, что я люблю космонавта-исследователя? А я все вре­мя думаю о нем. Как ему там грустно и одиноко на ветру...

ФОМИНА: В космосе нет ветра!..

ШУРА: Погоди, я сейчас все объясню. (Чуть не плачет, с отчаянием.) Однажды был очень дождливый день. Я шла по улице и встретила лошадь. Это было так. На Невском была жуткая пробка. А пешеходы стояли и ждали, когда машины отъедут, чтобы можно было пройти. И я тоже стояла вместе со всеми. И в кузове грузовика я увидела лошадь. У нее было такое груст­ное умное лицо. Я смотрела на лошадь, а больше, кро­ме меня, ее никто не замечал. И вдруг я оглянулась и увидела, что рядом еще один человек тоже смотрит на лошадь. Это был он, космонавт-исследователь, Герой России Юрий… Валера Затыкайченко. Мы посмотрели друг на друга, и он сказал. «Не думайте о грустном». А я ска­зала: «Давайте думать, что она просто едет в цирк или в гости». Тогда он спросил: «Кто вы и куда вы идете?» А я сказала: «Я Шура Дрозд, иду на курсы плетения кружев коклюшечным способом». А он сказал: «Шура, я прошу вашей руки. Только завтра после обеда я уле­таю в космос, а сейчас иду в зоопарк кормить моего лю­бимого бегемота». И мы пошли в зоопарк, покормили бегемота и долго гуляли и говорили обо всем на свете. Мы опомнились только поздно вечером, когда зоопарк уже закрылся вместе с нами. И тогда он сказал: «Что бы ни ожидало нас впереди, я никогда не забуду эту ночь». И он накрыл меня своей шинелью, а выход мы нашли со стороны террариума, там дырка в решетке заставлена большим портретом Стаса Михайлова. Он проводил меня домой и сказал: «Когда я вернусь, мы с тобой, ты и я...»

ФОМИНА: Шура, что ты несешь? Это бред!

ШУРА (подскакивает как ужаленная): Который час? Сейчас же на Русском радио передача идет! По заявкам! По­нимаешь, мы договорились передавать по радио друг другу музыкальные приветы... (Достает сотовый телефон, ищет нужную волну.)

ДИКТОР: ...эфир подходит к концу. И в заключение вы­полняем еще одну заявку. Оказывается, уже пятую неделю на международной кос­мической станции несут свою нелегкую вахту российский космонавт-исследователь Валерий Затыкайченко и американский бортинженер Мунда-Наньюнда. По просьбе Валерия Затыкайченко для его невесты Шурочки Дрозд звучит вальс Хачату­ряна к драме Лермонтова «Маскарад».

Шура, торжествуя, гордо выпрямляется и оборачи­вается к Фоминой. Фомина делает шаг к ней навстре­чу. Они приближаются друг к другу и начинают вдво­ем бешено вальсировать. Вальсируют долго. Затемне­ние. Музыка уходит.

Гремит гром. Шум дождя. Сверху течет вода. По сцене шныряет повязанная косыночкой Фомина, расстав­ляет железные тазики. Вода шумно льется в тазики. Фомина укутывается в клетчатый плед и садится на пол, грустно глядя, как льется из дырявой крыши вода.

Звонит телефон длинными, прерывистыми звонками. Фомина берет трубку. В телефоне — шум, скрип, да­лекие гудки, далекая музыка, голоса, переговоры по­жарных и милиции, полная неразбериха.

ГОЛОСА В ТЕЛЕФОНЕ: Черлак, чердак, плюсса, воды нет у меня... квадрат же шесть... не слышу ответа... восьмерочка, ответьте... свислочь, пустомыты, черда-клы... целуй всех наших... хандыга, хандыга, сокол солдатский... была среда... по а сто один движется фургон в направлении Донецка... нюрба, нюрба, как слышно... подними вертолет... ландыши, ландыши, светлого мая привет... четверо вооружены... кулунда, черлак, карабулак базарный... авария там на электро­станции... ну, тогда до пятницы... (Вдруг разборчиво и близко голосом Еловецкого и Степцова) Ты меня любишь? Скажи мне. Ты меня еще любишь?

ФОМИНА: Вы не туда попали, товарищ. (Кладет трубку. Снова сидит и смотрит, как дождь льется в железные тазы.)

Опять прерывисто и длинно звонит телефон. Фомина берет трубку. Там ничего не слышно, кроме хорошей грустной музыки, которая звучит совсем близко. Фо­мина смотрит на трубку. Льет дождь. Затемнение. Дождь стихает, поют птицы, светит солнце. Фомина в ко­сыночке протирает пыль с печатной машинки. Зво­нит телефон. Появляется Еловецкий.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ань, куда ты девалась? У тебя что, телефон сломался?

ФОМИНА: Он у меня всегда ломается, когда дожди. Кабель куда-то там вымывается. Таковы мои климатические особенности.

ЕЛОВЕЦКИЙ: А я тут по случаю килограмм клюквы возле метро купил. И стал есть. Ем-ем, ем-ем, вдруг вижу, а там...

ФОМИНА: Ой, Петя, лучше не надо. (озлобленно, отчаявшись)

ЕЛОВЕЦКИЙ (радостно): Пуговица! Маленькая такая. Перламутровая. Я ее в лупу стал рассматривать. Это пуговица с платья девушки, собирающей клюкву! Жи­вет себе там, на севере... Белые ночи, как у нас, только дольше... Знаешь, я думал о ней и не мог заснуть до утра.

ФОМИНА: Женись, Петруша, ой женись. Не доведут тебя до добра эти мечтания.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Знаешь, я устал быть молодым. Я хочу стать старым.

ФОМИНА: Да ты и есть старый. Холостяк с собачонками. Всё картины покупаешь, чтоб потом опять продать.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Знаешь, ко мне тут Степцов заходил. Он ска­зал, что ему все это надоело.

ФОМИНА: Что ему надоело?

ЕЛОВЕЦКИЙ: Что он тебя любит, а тебе всё равно.

ФОМИНА: Мне тоже надоело.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Он решил со всем этим покончить.

ФОМИНА: Наконец-то.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Он решил тебя прирезать. За все свои муче­нья. За свою изломанную жизнь.

ФОМИНА: На все воля Божья.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Железная леди гранитного города. Ничем не проймешь! Человек по тебе одиннадцать лет сохнет! Он уж чего только ни делал, чтобы тебя забыть. И в Магадан уезжал, и в Москву...

ФОМИНА: Ив булочную ходил!

ЕЛОВЕЦКИЙ: Детей наплодил, женился два раза, а один раз даже венчался. Я свидетелем на регистрации был и на венчании тоже этим самым, как его... И вот уже перед самым венчанием он вдруг ко мне поворачивает­ся, рубашка белая, сам бледный, как покойник, в руке свечка, и говорит. «Я ведь все это только чтобы Аньку забыть...»

По сцене проходит Степцов в белой рубашке и со свечой.

ФОМИНА: Я это сто раз слышала. Что ему нужно забыть? Семинар по поэтике Пушкина?

Пауза.

ЕЛОВЕЦКИЙ: Слушай, Аня. Он просил, чтобы я тебе не го­ворил, но я скажу. Он разорился. Задолжал крепко. Его с госзаказом кинули. На него сильно наехали и, наверное, его скоро убьют.

ФОМИНА: Что, серьезно? Погоди... Вот козлиные времена! Зачем убивать-то? С убитого и подавно денег не возь­мешь. А сколько он должен? Надо что-то делать... Да­вай что-нибудь продадим. Продай картины, и я что-нибудь продам...

ЕЛОВЕЦКИЙ: Ну, при чем тут «продадим»? Я тебе говорю, что человека пристрелят не сегодня-завтра, а ты — прода­дим...

ФОМИНА: Ну что еще я могу теперь для него сделать?!

ЕЛОВЕЦКИЙ: Хочешь, скажу тебе правду? (Пауза, затем торжественно.) Ты думаешь, это очень красиво — сидеть одной как сыч в доме с дырявой крышей, поганки на клумбе выращивать. Ты думаешь — ты фамм фаталь, хо-хо-хо! А на самом деле ты одинокая гармонь, ясно? Потому что ты никого не любишь. У тебя нет сердца.

ФОМИНА (смеется): Что-что-что-что-что? А ты-то кто такой? Ты-то кого любил? Катьку? Или Машку Соко­лову? Или эту свою фею из коробки с пастилой?

ЕЛОВЕЦКИЙ (уныло): Никто никого не любит. Такие те­перь времена.

ФОМИНА: Вот временам и говори правду. Ноготь из-за тебя сломала.