2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist-1

Глава XI. Власть и верования

ся частное и публичное поведение. Он придает расчетам максимальную степень вероятности, какая только возможна в человеческих делах.

Закон и обычай

Божественный закон не следует смешивать с обычаем. Обычай — это кристаллизация всех без исключения правил и традиций данного общества. Народ, над которым безраздельно господствует обычай, можно сказать, покорился деспотии предков. Закон же, напротив, предписывая и закрепляя формы поведения, важные для сохранения общества, с другой стороны, допускает благоприятные перемены: он, если угодно, действует наподобие фильтра.

Конечно, под влиянием религии над послушным народом может установиться верховная власть учителей Закона, которые пожелают навсегда упорядочить всякое поведение. Но у западных народов до сих пор обнаруживались слишком сильные личности, чтобы следовало опасаться такого ига. Перемены в поведении произошли под мощным давлением воли к могуществу. И Закон, который их нисколько не осуждал, напротив, давал критерии, позволяющие улаживать конфликты, порождаемые этой новью, и доставлял общие принципы, организующие новые формы поведения.

Но если Закон и обычай логически не являются едиными, то на деле они тесно взаимосвязаны.

Чувство почтения к Закону, завещанному предками, распространяется и на их поведенческую практику. «Так поступал мой богобоязненный отец». Традиционные формы поведения и древние установления, даже не имеющие религиозной подоплеки, «примыкают» к религии, подобно торговым лавкам, в старину лепившимся к стенам соборов.

Из верований и обычаев выводятся правовые нормы, применяемые в ходе эволюции общества для беспрерывного восстановления гармонии, беспрерывно нарушаемой столкновением воль.

Эта регуляционная деятельность осуществляется или только через судебные постановления, или также и законодательным путем.

281

Книга IV. Государство как постоянная революция

В первом случае «знатоки»*, сталкиваясь с проблемами, которые всегда различны, должны при помощи все более смелых измышлений сводить их к прецедентам, все более и более искусственным. Но жизнь не стоит на месте, право идет в ногу со временем, и из множества принципов и обычаев, составляющих наследие общества в целом, одна за другой выходят самые сложные общественные нормы; так что тончайшая комбинация, придуманная «знатоками», — наверняка родня притчам, сказываемым деревенским стариком.

Когда регулирование новых форм поведения осуществляется посредством судебных процессов, отсюда вытекают важные психологические и политические следствия.

Что касается общества в целом, то практическая обязанность держаться древних обычаев укрепляет чувство преемственности, компенсируя таким образом постепенное ослабление культа предков.

Для индивидуума то, что он не защищен частными законами на любой случай, а должен сам судить о своем праве и отстаивать его в судебном состязании, — школа нравственности и общественной активности.

Наконец, для Власти — интересующей нас в первую очередь — разработка права вне ее пределов имеет принципиальное значение.

Перемены в поведении происходят сами собой, без ее предписаний, и проблемы, к которым приводят эти перемены, разрешаются без ее вмешательства. Человеческое право в силу своей давности приобретает собственный авторитет, можно сказать, сопоставимый с авторитетом божественного права, с которым оно связано более или менее тесными узами. Оба вида права вместе составляют огромную силу: Власть принуждена считаться с ними, и люди, стоящие у власти, сознают себя включенными во всеобщую систему обязанностей. Право превыше их пожеланий, и действовать они могут только в его пространстве.

ВДревнем Риме государство, вместо того чтобы применять против гражданина специальные полицейские меры, должно было возбудить против него судебный процесс, actio popularis16,**.

ВАнглии, отмечает Дайси, «так называемые конституционные принципы представляют собой индуктивные выводы, или обоб-

16См.: Ihering. L’Esprit du Droit romain, éd. fr., t. II, p. 81; Mommsen. Manuel des Institutions romaines, éd. fr., t. I, p. 364 et suiv.

282

Глава XI. Власть и верования

щения, базирующиеся на частных решениях, вынесенных судами относительно прав конкретных лиц»17.

Итак, у нас есть все основания видеть в corpus juris* мощное средство социальной дисциплины, которое ничем не обязано Власти, которое противопоставляется и навязывается ей, ограничивает ее и стремится ею управлять.

Развитие законодательной власти

Власть, разумеется, играет в обществе разную роль в зависимости от того, вводит ли она законы, диктует ли нормы поведения или же довольствуется тем, что заставляет их соблюдать.

Когда мы наблюдаем, что в определенный момент исторического развития Власть принимает законы при содействии народа или представительного собрания и может принимать их только при таком содействии, мы обычно истолковываем соответствующие права народа или собрания как ограничение Власти, как ее ослабление в сравнении с первоначальным абсолютизмом.

Но этот первоначальный абсолютизм — чистейшая выдумка. Неправда, что в некоем предшествующем состоянии общества должностные лица или монарх диктовали от себя нормы поведения. В действительности у них никогда не было такого права или, лучше сказать, такой власти.

Стало быть, народ или собрание не лишают Власть способности самой устанавливать законы, ибо этой способностью она отнюдь не обладала.

Надо иметь совершенно ошибочное представление о ранних обществах, чтобы предположить, будто один человек или группа людей, носителей практической власти, могли в то время навязывать подвластным формы поведения, означающие разрыв с их системой верований и обычаев. Наоборот, они, как видим, и сами зависят от этой системы.

Содействие народа или представительного собрания не только не стесняло свободу, которой у правящих вовсе не было, но и, наоборот, позволяло расширить сферу правительственной деятельности.

17A. V. Dicey. Introduction à l’Étude du Droit constitutionnel, trad. fr. A. Batut et G. Jèze. Paris, 1902, p. 176.

283

Книга IV. Государство как постоянная революция

Именно Власть в Средние века созывает парламенты в Англии и Генеральные штаты во Франции — прежде всего, с целью собрать налоги, на которые ей не давал права обычай. Даже в 1789 г. опять-таки сама Власть созывает Генеральные штаты, рассчитывая через поддержку народа получить средства, чтобы сломить сопротивление реформам, которые она полагает необходимыми.

Законодательное правомочие — не атрибут, который отъемлется у Власти при введении такого института, как представительное собрание или народный опрос. Это — прибавление к правомочиям Власти, настолько новое, что лишь собрание представителей или народный опрос делают его возможным18.

Надо заметить, правомочие это из осторожности не торопятся развертывать во всю ширь. Вначале только констатируют обычай19.

18Поллард ясно показал, как английские короли использовали парламент, благодаря его поддержке наделяя себя полномочиями, которыми прежде не обладали. Парламент вовсе не ограничивал суверенитет монарха; он созывался, чтобы расширить его: король в парламенте мог повелевать то, чего не мог повелевать король единолично.

«Корона никогда не была суверенной сама по себе, ибо в допарламентскую эпоху суверенитета не существовало (в современном смысле слова. — Б. Ж.). Суверенитет был приобретен лишь усилиями короны в парламенте...

Таким образом, суверенитет рос вместе с народным представительством...» (A. F. Pollard. The Evolution of Parliament, 2nd ed. London, 1934, p. 230, 233).

19Мысль о том, что люди могут вводить законы, идущие вразрез

собычаем, совершенно чужда Средневековью. Когда, к примеру, св. Людовик издает ордонанс (1246), каким он пользуется языком? Он говорит, что собрал в Орлеане местных баронов и магнатов, дабы осведомиться у них о бытующем в этих краях обычае, каковой обычай король ныне и провозглашает, повелевая соблюдать его: «Nos volentes super hoc cognoscere veritatem et quod erat dubium declarare, vocatis ad nos apud Aurel baronibus et magnatibus earundem terrarum, habito cum eis tractatu et consilio diligenti, communi assertione eorum, didicimus de consuetudine terrarum illarum, quae talis est… Hæc autem omnia, prout superius continentur, de communi consilio et assensu dictorum baronum et militum volumus et præcipimus de cætero in perpetuum firmiter observari»* (цит. по: Carlyle, t. V, p. 54).

284

Глава XI. Власть и верования

Потом постепенно принимают законы-нововведения, но охотно преподносят их как возврат к старым добрым традициям.

Мало-помалу законодательная практика внушила людям понятие, что обнародованием можно не констатировать права, право в целом, а создавать их.

В общем, не к прихотям баснословного деспота, а к народным, или представительным, институтам следует возводить рано или поздно появляющееся в истории всякой цивилизации убеждение, что управляющая воля в любой момент может поставить под вопрос права или образцы поведения людей.

Для этого помимо освящающего их божественного авторитета должен был утвердиться не авторитет одного монарха, но авторитет всех.

Идея, что общество само вырабатывает обязательные для всех его членов правила поведения, возникает, как мы уже сказали, тем раньше, чем меньшая часть правовых норм держится на божественном авторитете (пример — Древний Рим). Триумфу этой идеи в особенности способствует рационалистический кризис, отмечаемый в истории каждой цивилизации.

Рационалистический кризис и политические следствия протагореизма**

Всякая цивилизация в пору юности страшится сверхъестественных сил, почитает предков, привержена обычаям. Если она мыслит лучший строй, то относит его к прошлому, и вер-

Законодательство предстает здесь как деятельность, состоящая

втом, чтобы констатировать и удостоверять обычай. Отсюда — присутствие «баронов и магнатов», выступающих в роли свидетелей. Таким образом, было бы ошибочным полагать, будто собрание баронов составляло вместе с королем единый законодательный корпус, позднейший вид которого — King in Parliament*. Но понятно, что, собираясь для констатации, король и его курия

вконце концов смогли издавать законы. И очень легко представить себе переход: стали выдавать за соответствующее обычаю и «постоянное» то, что на самом деле было ново. См. по этому поводу сведения, сообщаемые Мейном относительно пользования

водными ресурсами в Индии (Supra, p. 96).

285

Книга IV. Государство как постоянная революция

ным признаком ее развития является то, что она больше всего боится вырождения и оберегает себя от него.

Но вот в ее жизни наступает период, когда, полагаясь на свои знания, она ставит перед собой цель регулировать человеческое поведение так, чтобы получать максимальную пользу; она уверена, что достигнет таким путем золотого века, который теперь уже совпадает с будущим, и, всецело сосредоточенная на своих грядущих успехах, больше не заботится о сохранении прежних завоеваний; иногда она распадается и гибнет в апогее самых дерзновенных надежд.

Линией или, точнее, зоной раздела становится рационалистический кризис.

Именно благодаря силе, какую придает ему постоянство нравов, народ осваивает новые территории и входит в контакт со множеством различных обществ. Сначала он презрительно смеется над ними, потом внимательно изучает чужие верования и правила поведения.

Тревожные уроки! Как же так? «Справедливость и несправедливость меняются с переменой климата, три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию»20. Что это значит, «как не то, что мы должны руководствоваться случайным правилом?»21. «Истина должна быть одинакова для всех. Если бы человек познал подлинную сущность справедливости и правосудия, он не связывал бы их с обычаями той или иной страны: добродетель не зависела бы от фантазии персов или индийцев»22. «Фантазия» — вот ключевое слово.

Соприкосновение с другими народами оказывает благотворное влияние на умы, способные возвыситься над множественностью внешних форм и прозреть глубинное единство законов (как это удалось миссионерам-иезуитам в Китае), но оно опасно для заурядных умов, которые, не понимая внутренней связности всей системы верований и обычаев любого общества, думают, будто им дозволено наудачу принимать тот или иной образ жизни, и сомневаются, чтобы какой-либо образ жизни был не случаен, а необходим.

Верование, которому были привержены, не является всеобщим: отсюда заключают, что оно не является необходимым,

20Pascal. Pensées, Havet, III, 8*.

21Монтень. Опыты, кн. II, гл. XII**.

22Там же.

286

Глава XI. Власть и верования

не сознавая того, что оно может быть необходимо применительно к данному конкретному обществу.

В силу ли корреляции, по совпадению ли, но и созерцательный ум на этой стадии тоже начинает разрушать свое древнее творение. Раньше он стремился ясно определить понятие естественного порядка, постичь разумность и красоту сущего, показать, сколь выигрывают люди, материально и морально, подчиняясь замечательным законам.

Теперь он оглядывается назад и ставит под сомнение все, что утверждал прежде.

Так, в Греции, где пифагорейцы обосновывали божественное происхождение и божественную природу права23 и неизменность установленных обычаем законов, философы уже нередко представляют законы как чисто человеческое творение, искусно поддерживаемое ложью о божественном вмешательстве24.

Очевидно, что законы изменчивы25; более того, в них нет ничего постоянного и необходимого, — это доказывают, ссылаясь на то, что ни один закон не признавался повсеместно и во все времена26. Отсюда легко сделать вывод, что не существу-

23См.: A. Delatte. Essai sur la Politique pythagoricienne. Paris, 1922.

24Таково известное толкование законов у Крития*: «Придумав первые человеческие законы против явных несправедливостей, после того, дабы избежать опасностей, заключенных в несправедливостях потаенных, измыслили некое могущественное и бессмертное существо, которое разумом прозревает и внемлет все сокровенное и карает зло. Цель этих вымыслов первых мудрецов — внедрить страх в сердце человека» (Дильс, фрагм. 25).

25«На моем веку наши соседи англичане трижды или четырежды меняли свои законы, не только в политике, где, как принято считать, нет никакого постоянства, но и в области наиважнейшей — в делах религии» (Монтень. Опыты, кн. II, гл. XII).

26Таков аргумент Монтеня, в сжатом виде воспроизведенный Паскалем: «Они признают, что источник справедливости — не в обычаях, но в естественных законах, общих всем странам. Разумеется, они бы яростно это отстаивали, если бы безрассудный случай, сеющий законы по свету, нашел хоть один всеобщий закон. Но ирония в том, что прихоти человеческие слишком разнятся между собой, и такого всеобщего закона нет» (Pensées, Havet, III, 8)**. Примечательна сила выражений: «случай, сеющий законы по свету», «прихоти человеческие».

287

Книга IV. Государство как постоянная революция

ет никакого естественного права, а законодательство и мораль конвенциональны, созданы человеческой волей.

С таким воззрением нас знакомит Платон: «О богах...

подобного рода люди утверждают прежде всего следующее: боги существуют не по природе, а в силу искусства и некоторых законов, причем в различных местах они различны сообразно с тем, какими каждый народ условился их считать при возникновении своего законодательства. Точно так же и <нравственно> прекрасно по природе — одно, а по закону — другое; справедливого же вовсе нет по природе. Законодатели пребывают относительно него в разногласии и постоянно вносят здесь все новые и новые изменения. Эти изменчивые постановления законодателей, каждое в свой черед, являются господствующими для своего времени, причем возникают они благодаря искусству и определенным законам, а не по природе»27.

Рационалистический кризис, как мы сказали, наступает во всяком обществе, достигшем определенной фазы. Его историческое значение всеми признано, однако результат его толкуют превратно, поскольку принимают во внимание лишь непосредственные следствия кризиса.

Суеверие, говорят нам, было опорой трона, и потому натиск рационализма расшатывает Власть, ослабляя поддержку, которую ей оказывали верования.

Но посмотрим на вещи более широко. Единство верований было мощным фактором сплочения общества, поддерживающим установления и сохраняющим постоянство нравов. Оно обеспечивало общественный порядок — дополнение и опору политического порядка, — который, обнаруживая свое существование в независимости и святости права, освобождал Власть от огромной доли ответственности и воздвигал против нее почти неприступный бастион.

Как же не увидеть временнóго совпадения двух явлений, характерных для XVI—XVIII вв., — расшатывания верований и возвышения абсолютных монархий?

Как не понять, что абсолютные монархии возвышаются, в частности, благодаря расшатыванию мировоззренческих основ? Ведь совершенно очевидно, что великий век рацио-

27 Законы, кн. X*.

288

Глава XI. Власть и верования

нализма — это и век просвещенных деспотов28, впавших в безверие, убежденных в конвенциональности установлений, уверенных, что они могут и должны круто изменить обычаи своих народов, чтобы привести их в соответствие с разумом, непомерно раздувающих бюрократию, чтобы через нее воплотить в жизнь свои замыслы, и полицию, чтобы сломить сопротивление.

Управляющая воля считается способной все переустроить, законодательная власть разворачивается в полную силу,

иправо уже не доминирует над человеческими предписаниями, не обусловливает их: под правом отныне понимают просто-напросто их обобщение.

Ничто в истории не способствовало в большей степени расширению Власти. Понимая это, величайшие умы XVIII века решили противопоставить законодателю сдерживающее

ируководящее начало: такова «естественная религия» Руссо и даже «естественная мораль» Вольтера. Мы увидим, как действовало это ограничение в XIX в. и как оно в конце концов отпало29.

По логике, оно и не могло сохраниться. Коль скоро человек объявлен «мерой всех вещей», тогда уже нет ни Истины, ни Блага, ни Справедливости, а есть лишь равноправные мнения, столкновение которых может быть прекращено только политической или военной силой; и всякая победившая сила возводит на престол свою истину, свое благо, свою справедливость, которые будут существовать не дольше, чем она сама.

28См.: Robert Leroux. La Théorie du Despotisme éclairé chez KarlThéodor Dalberg. Paris, 1932.

29Дальнейшее развитие этого процесса будет рассмотрено в главе XVI: «Власть и право».