2011_Zhuvenel_B_de_Vlast_Estestvennaya_ist-1

Глава VII. Экспансионистский характер Власти

Мысль и Власть, Философ и Тиран

Люди странным образом обманываются насчет реальных отношений Мысли и Власти. Если Мысль основательно критикует существующий порядок и утвердившиеся власти, никто уже не видит ее распорядительных и авторитарных склонностей.

Она изобилует идеями о Прекрасном, Гармоничном и Справедливом, а между тем всё в социальной действительности уязвляет и возмущает ее. Неужели эти построенные как придется, оскорбляющие взор и обоняние города, где копошатся уродливые, тупые и несчастные существа, где правит бал глупость, где торжествуют мелочная жадность и низменная злоба, — неужели это и есть царские палаты владыки земли, наделенного искрой божественного ума? Как же не воззвать из этой ненавистной темницы к идеальному граду, где исполненная достоинства красота граждан сочеталась бы с величественностью монументов! Не где-нибудь, а в тюрьмах Неаполя доминиканский монах Кампанелла мечтает о своем Городе Солнца. Стены его вместо непристойных надписей были бы покрыты начертаниями геометрических фигур, изображениями известных науке животных и растений, а также инструментов, созданных человеческой изобретательностью. Всей жизнью города ведал бы Верховный Метафизик.

Так, одушевляемый той «божественной приязнью, которая презирает и любит, которая преображает и возвышает предмет любви»14, созерцательный человек воздвигает свое совершенное общество, свою Республику, свою Утопию, откуда изгнаны разлад и несправедливость.

Но поглядите, как берутся за дело наши великие устроители Рая — Платон, Мор или Кампанелла. Они кладут конец

альными и духовными, которым это не под силу. Отсюда — возрастание политической власти, избавленной от того, что ее сдерживало.

«Централизация была поднята из руин и восстановлена. А поскольку все то, что ранее способствовало ограничению централизации, оставалось разрушенным, из недр нации, только что низвергнувшей королевскую власть, возникла новая власть — обширная, организованная и сильная, какой не пользовался ни один из наших королей» (Tocqueville. L’Ancien Régime et la Révolution, p. 308—309)*.

14 Nietzsche. La Volonté de Puissance, éd. fr. N. R. F., t. II, p. 283.

191

Книга III. О природе Власти

столкновениям, уничтожая различия: «...Пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей»15.

Общая собственность: должностные лица делят между гражданами все необходимое. Одинаковая одежда, общие трапезы, общее жилище. Кампанелла рассказывает нам, что раз в полгода начальники распределяют жителей по спальням, и у каждого над кроватью пишется его имя**. Трудовые обязанности предписываются должностными лицами, и чтобы основательно заняться науками, нужно получить их позволение, которое всегда может быть отменено. У Мора утопийцы, по очереди переселяясь из деревень в города, занимаются то земледелием, то каким-либо городским ремеслом — обыкновенно отцовским, если власти не приняли иного решения. Никто не вправе покинуть место своего жительства без паспорта, где обозначена точная дата возвращения. А в государстве Платона никому не дозволяются путешествия в чужие края; покидать страну можно только по государственным надобностям. Возвратившись на родину, граждане обязаны указывать молодежи, что главные законы в чужих странах уступают законам, определяющим государственный строй в отечестве***.

Таковы порядки в вымышленных философами идеальных республиках, приводивших в восхищение наших предков в те времена, когда фантазии эти были явно неосуществимы. Внимательно оглядывая воздушные замки, сошедшие с небес, мы ищем там свободу, но не находим ее. Все эти государства мечты — тирании более суровые, более тяжкие, более гнетущие, чем любая из тех, которые когда-либо являла история. В каждой из них порядок обеспечивается за счет всеобщей регистрации и поголовной мобилизации в армию труда.

Вот куда стремится раскрепощенная Мысль! Фантазии разоблачают ее естественную склонность. Искательница порядка, потому что она есть разум, она представляет его простым, потому что принадлежит человеку. Когда она пытается реализовать себя, мы видим мрачную жестокость Савонаролы или Кальвина. Но чаще она обращается к человеку действия, находя в нем свое временное орудие: так, Платон ожидал от

15 Платон. Законы, кн. XII*.

192

Глава VII. Экспансионистский характер Власти

Сиракузского тирана проведения в жизнь придуманных им законов.

Союз философа с тираном — парадокс? Вовсе нет. Созерцательному человеку власть никогда не кажется слишком деспотичной, пока он льстит себя надеждой, что сила произвола будет служить осуществлению его проектов. Об этом свидетельствует неизменная притягательность русского деспотизма для интеллектуалов. Огюст Конт, обращаясь к царю Николаю, лишь повторяет Дидро, ожидавшего от Екатерины Великой обнародования высочайшим указом основных догм энциклопедистов. Недовольный своим собственным орудием — убеждением, ум восхищается инструментами Власти, действующими куда быстрее. Вольтер находит прекрасным, что Екатерина может «отправить пятьдесят тысяч человек в Польшу, дабы водворить терпимость и свободу совести»16. Так легковерный философ трудится на Власть, превознося ее заслуги, покуда Власть не разочарует его; тогда он разражается обличительными речами, но по-прежнему служит делу Власти как таковой, поскольку надеется на безоговорочное и последовательное применение своих принципов, а на это способна только могучая Власть.

Бенжамен Констан справедливо высмеял непомерное пристрастие кабинетных людей к авторитарным методам: «Все памятные случаи употребления силы без суда, все примеры принятия противозаконных мер в опасных обстоятельствах из века в век пересказывались уважительно и описыва-

16Известно удивительное письмо, где Вольтер одобряет угнетение Польши: «Есть женщина, которая приобрела великую славу: это северная Семирамида, отправляющая пятьдесят тысяч человек в Польшу, дабы водворить терпимость и свободу совести. Событие беспримерное в мировой истории, и, скажу Вам, оно возымеет далеко идущие следствия. Похвалюсь Вам, что пользуюсь у нее некоторым благоволением: я ее рыцарь пред всеми и против всех. Знаю, ее упрекают в каких-то прегрешениях касательно мужа; но это дела семейные, в них я не вникаю; да впрочем, и не худо, если приходится заглаживать вину, это заставляет прилагать большие усилия, чтобы принудить общество

куважению и восхищению, и уж наверное ее недостойный муж не совершил бы ни одного из тех великих дел, которые моя Екатерина вершит каждодневно» (Voltaire. Lettre à Mme du Deffand, 18 mai 1767. — Œuvres, vol. XLV, p. 267—268).

193

Книга III. О природе Власти

лись с удовольствием. Автор, мирно сидя за письменным столом, источает произвол. Он старается придать своему стилю ту же быстроту, какую рекомендует в действиях; на минуту воображает себя облеченным властью, потому что проповедует злоупотребление ею; разнообразит свою созерцательную жизнь теми свидетельствами силы и могущества, которыми украшает фразы, выходящие из-под его пера; доставляет себе таким образом некое подобие наслаждения властью; с упоением повторяет выспренние слова о спасении народа, о высшем законе, об общественном интересе; восхищается своей глубиной и дивится своей энергии. Жалкий глупец! Все это он говорит людям, которые прислушаются к нему весьма и весьма охотно и при первой возможности опробуют его теорию на нем самом»17.

Мечтая о слишком простом и слишком жестком порядке, желая поскорее установить его слишком императивными и слишком радикальными мерами, Мысль оказывается в постоянном сговоре с Властью: даже борясь против конкретных носителей Власти, она работает на расширение ее функций. Ибо она сеет в обществе идеалы, для воплощения которых потребовалось бы приложить огромное усилие в направлении, противоположном естественному ходу вещей, а на это способна только Власть, и очень большая Власть. Так что в конечном счете Мысль доставляет Власти самое веское оправдание ее неуклонного роста.

Явно эгоистичная, Власть наталкивается на сопротивление всех частных социальных интересов, с которыми ей надо быть в ладах. Но, провозглашая себя альтруистической и будто бы осуществляя мечтания Мысли, она приобретает по отношению ко всем реальным интересам трансцендентность, которая позволяет ей жертвовать ими ради своей миссии и сметать любое препятствие на своем триумфальном пути.

17Benj. Constant. De l’Esprit de Conquête et d’Usurpation. — Œuvres, t. I, p. 249.

Глава VIII

О политическом соперничестве1

История — это борьба властей.

Всегда и всюду человек завладевает человеком, чтобы покорить его своей воле, заставить служить осуществлению своих планов; и потому общество — это система властей, которые беспрестанно возвышаются, возрастают и ведут друг с другом борьбу.

Между властями разного рода, как, например, политической властью и властью семейной, или господской, или религиозной, есть и сотрудничество, и конфликт2. Между властями одного рода, причем такими, которым их характер не полагает пределов3, естественным состоянием является война.

Случайность в глазах человека, живущего всецело в своем времени, может статься, по счастью мирном, война предстает перед тем, кто наблюдает развитие и последовательную смену эпох, как важнейшая деятельность государств.

Взгляните на карту Европы, не застывшую, какой представляет ее политическая география, а подвижную, какой она была в течение веков. Посмотрите, как розовое, голубое или желтое пятно, обозначающее такое-то владение, то увеличивается за счет других, то уменьшается, теснимое соседними. Оно выпускает псевдоподии* к морю, продвигается вдоль реки, перекидывается через горы, поглощает и переваривает чужое тело. Наконец оно теряет свою силу и однажды, став жертвой чужой ненасытности, исчезает.

1Эта глава была опубликована в январе 1943 г. в «Revue Suisse

contemporaine».

2В главе IX читатель увидит, в силу какой необходимости полити-

ческая Власть покушается на социальные власти.

3«Государство, — говорит Руссо, — будучи искусственным телом, не имеет никакой определенной меры... неравенству людей сама природа положила границы, а неравенство обществ может непрерывно расти, до тех пор пока одно из них не поглотит все остальные» (Rousseau. Du Contrat social, éd. Dreyfus-Brissac, Appendice II, p. 309).

195

Книга III. О природе Власти

Все эти трепещущие пятна напоминают кишение амеб под микроскопом. Увы! Такова История.

Чужда ли война современной эпохе?

Эта антропофагия составляла главный предмет исторических исследований до XIX в. Потом ученые отвернулись от такого зрелища. Они справедливо считали, что в современную эпоху завоевательный дух никогда не исходил от народов, а только лишь от правящих, но несколько поспешили с предположением, что политическая эволюция постепенно подчиняла правящих народам. Таким образом, война была для них чем-то принадлежащим прошлому, настоящее выдвигало совсем другие темы: человек освобождается от различных форм социального господства и средствами науки и техники, силой объединения завоевывает земные ресурсы.

Когда это новое воззрение переносили на прошедшие столетия, казалось, что конфликты, которые прославляли монархов и оставляли школьникам многочисленные названия битв, были не более как случайными событиями, не соответствующими магистральному пути развития человечества.

Развитие это куда более достойно внимания историка, чем военные авантюры! Ведь оно представляет собой постоянный прогресс в одном направлении, устремлено к отчетливой единой цели — комплексной эксплуатации земного шара объединившимися людьми.

Отныне, полагали ученые, народы благодаря просвещению сознательно, а не вслепую идут к этой цели, став хозяевами своей судьбы. Всякая Власть, служа нации, способствует такой эволюции всего человечества. Если и случаются еще какие-то конфликты, то лишь в качестве досадных «дорожных столкновений» государственных колесниц — по вине неловких возничих либо, как исключение, из-за непомерной, патологической амбиции.

Но верно ли, что воля к расширению государства — это только заблуждение правителей? Почему тогда самые жадные до завоеваний были одновременно и лучшими организаторами своих народов? Таковы Петр Великий, Фридрих II, Наполеон, Бисмарк; быть может, к ним придется добавить и Сталина. Разве не очевидно, что государственный талант равно

196

Глава VIII. О политическом соперничестве

проявляется в экспансии и в управлении, что Власть управляет, чтобы завоевывать, и завоевывает, чтобы управлять? Что инстинкт возрастания свойствен Власти, принадлежит к ее сущности и не меняется с изменением образа правления?

Ибо Власть всегда остается повелеванием, с неотъемлемыми от повелевания страстями, из которых главная — страсть к расширению покоренного пространства.

Страсть эта десятилетиями может пребывать в дремлющем состоянии, но непременно пробуждается вновь. Ведь подобное притягивает к себе подобное, и, стало быть, власть — властных, imperium* — склонных повелевать.

Завоевательная способность связана с Властью так же, как вирулентность с бациллой, тоже имеет свои фазы притупления, но восстанавливается быстрее.

И современные формы господства после периода затишья нашли для себя неожиданные средства в древних образцах; так спящий Уэллса, проснувшись, обнаружил чудесное преумножение своего состояния**.

К тому времени, когда ученые решили, будто из истории изгнано насилие, оно отнюдь не прекратилось. Только осуществляли его издалека, легко покоряя неразвитые или технически отсталые народы. Цветные пятна владений почти не менялись в Европе, но простирались за моря и, оказавшись на других континентах, быстро множили там границы, территориальные споры и, наконец, поля сражений.

Богатство, скопившееся у частных лиц, готовило государству огромные военные ресурсы. Строились металлургические заводы, способные выпускать гигантские пушки. В банки стекались капиталы, которые могли бы быть частично потрачены на войну. Если, с другой стороны, Германия вела активную разработку бассейна Брие, если Англия поощряла захват мировых нефтяных промыслов ее крупными акционерными обществами, если Россия покрывалась сетью железных дорог — эти как будто бы мирные усилия были только накоплением козырей для вечной игры в могущество.

Наконец, даже прогресс демократии вооружал правительства для войны. Власти, явно чуждые подвластным народам, не могли бы принудить их пойти на достаточно большие жертвы; и напротив, чем теснее они по видимости связаны с этими народами, тем больше от них получают, как это доказали, к примеру, колоссальные силы, предоставляемые Францией

197

Книга III. О природе Власти

эпохи Революции и Империи последовательно сменявшимся властям, которые она считала исходящими от нее самой.

Итак, те самые явления, которые, казалось, предвещали эру вечного мира, готовили Властям огромные материальные и психологические средства для войн, превосходящих по тяжести и размаху все, что было видано прежде.

Милитаризующаяся цивилизация

Но, может быть, по законам истории одно великое общество, образующее единую цивилизацию, такое как современный Запад, должно демилитаризоваться по мере своего развития? Не наблюдалось ли подобное явление в римском мире?

Чем дольше существовала эта древняя цивилизация, тем меньшую склонность к оружию выказывали ее представители. Военное дело, первоначально считавшееся естественным призванием всякого взрослого мужчины, что мы наблюдаем у всех первобытных народов — ирокезов, зулусов, абиссинцев, — в конце концов стало особой профессией, не пользующейся большим уважением.

Эта постепенная демилитаризация проявляется в численности римских вооруженных сил. Еще примитивное государство, которое ко времени походов Ганнибала насчитывало только миллион человек, способных держать в руках оружие, в сражении при Каннах выставило против него более восьмидесяти тысяч воинов. Республика простиралась на весь Средиземноморский бассейн, когда ее враждующие силы столкнулись в Фарсале: там находилось в общей сложности лишь семьдесят пять тысяч человек. Когда Тиберий приложил все усилия, чтобы отомстить за легионы Вара, он мог дать будущему Германику только пятьдесят тысяч солдат. Вряд ли у Антонина было намного большее войско для разрешения векового спора с парфянами. Когда Юлиан останавливает аламанов близ Страсбурга, он располагает тринадцатью тысячами человек, а Велизарий получает от Юстиниана одиннадцать тысяч человек, чтобы отвоевать Италию у готов4.

4Цифры заимствованы из известного трактата Ханса Дельбрюка: Hans Delbrück.Geschichte der Kriegskunst, 4 Bde, 1900—1920*.

198

Глава VIII. О политическом соперничестве

Вот какова естественная эволюция цивилизующегося народа. Что, впрочем, объясняет беспомощность римлян перед вторжениями готов и вандалов — малочисленных вооруженных народов, насчитывавших по нескольку десятков тысяч человек, которых могла бы уничтожить малейшая провинция Империи, если бы ее жители еще способны были вооружиться. И конечно, Аларих не взял бы древний Рим, а Гензерих — древний Карфаген.

Наша цивилизация движется в прямо противоположном направлении; она идет к столь же глобальной катастрофе, но совсем иного характера.

В решающем сражении XIV века — битве при Пуатье — сошлись около пятидесяти тысяч человек. Столько же и близ Мариньяно. Ненамного больше, шестьдесят пять тысяч, как сообщается, в решающем сражении Тридцатилетней войны — при Нёрдлингене. Но уже двести тысяч человек — у Мальплаке (1709) и четыреста пятьдесят тысяч — у Лейпцига (1813)*.

Мы действуем масштабнее. Война 1914 г. искалечила и убила в пять раз больше народу, чем Европа имела под ружьем к концу наполеоновских войн5.

И как вести счет теперь, когда всякий — мужчина, женщина, ребенок — вносит свой вклад в борьбу, подобно тому как было с повозками Ариовиста?**

Мы заканчиваем тем, с чего начинали дикари, мы заново открываем утраченное искусство морить голодом мирных жителей, сжигать дома и уводить побежденных в рабство. Зачем нам вторжения варваров? Мы сами себе гунны.

Закон политического соперничества

Почему же мы возвращаемся назад, а не следуем естественному ходу развития цивилизации, как римляне?

5Согласно аббату де Праду, в 1813—1814 гг. на военной службе состояло три миллиона человек. Война 1914—1918 гг. убила восемь миллионов и искалечила шесть миллионов, согласно Эдгару Мило (Edgar Milhaud, Enquête sur la production. Genève, 1920 et années suiv.).

199

Книга III. О природе Власти

Отличие их мира от нашего бросается в глаза: первый был монистическим, второй плюралистичен; быть может, не столь разнообразный в своей человеческой субстанции, как римский, он разделен между многими правительствами, из которых каждое, говорит Руссо, «чувствует себя слабым, если есть более сильные, чем оно; его безопасность, само его сохранение требуют, чтобы оно сделалось сильнее соседей».

Далее наш автор утверждает: «Поскольку величина политического образования чисто относительна, оно вынуждено сравнивать себя с другими, дабы познать себя, оно зависит от всего окружающего и должно принимать участие во всем происходящем, ибо, как бы ни хотело оно держаться в своих границах, ничего не приобретая и не теряя, оно становится слабым или сильным в зависимости от того, расширяется или сокращается, усиливается или ослабевает его сосед».

Эта естественная ревность Властей породила, с одной стороны, хорошо известный принцип, временное забвение которого дорого обходится государствам, а именно: всякое территориальное увеличение одного государства, расширяя базу, откуда оно берет ресурсы, понуждает все остальные стремиться к аналогичному росту, чтобы восстановить равновесие.

Но есть и другой способ усиления, более опасный для соседей, чем приобретение какой угодно области: это прогресс Власти в эксплуатации национальных ресурсов. Если она увеличивает степень присвоения сил и богатств своего народа и ей удается заставить его смириться с этим, тогда она изменяет соотношение собственных средств со средствами соседей, при скудных резервах встает вровень с крупнейшими державами, а если резервы у нее обширны, становится способной на гегемонию.

Если Швеция Густава Адольфа заняла в политике место, несоизмеримое с ее территорией, то именно потому, что этот великий король, как никто прежде, поставил деятельность нации на службу своим замыслам.

Пруссия Фридриха II смогла оказать сопротивление коалиции трех великих монархий, из которых каждая должна была бы ее раздавить, только благодаря такому же интенсивному использованию своих возможностей.

И наконец, Франция в революционную эпоху как бы одним прыжком достигла пределов, о которых и не помышлял Людо-

200