HANS DIECKMANN

GELEBTE MÄRCHEN

METHODEN

DER ANALYTISCHE

PSYCHOLOGIE

KREUZ VERLAG

ХАНС ДИКМАНН

СКАЗАНИЕ И ИНОСКАЗАНИЕ

Юнгианский анализ волшебных сказок

Приложение:

Ханс Дикманн

МЕТОДЫ АНАЛИТИЧЕСКОЙ

ПСИХОЛОГИИ

(Главы из книги)

Гуманитарное агентство академический проект санкт-петербург 2000

Перевод с немецкого Г. Л. Дроздецкой (Сказание и иносказание)

и английского В. В. Зеленского (Методы аналитической психологии)

Под общей редакцией В. В. Зеленского

ISBN 5-7331-0195-4

© Gelebte Märchen, Kreuz Verlag AG Zürich, 1991

© Methods in Analytical Psychology, Chiron Publication, 1991

© Информационный центр психоаналитической культуры, 2000

© В. Зеленский, составление, 2000

© Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000

ПРЕДИСЛОВИЕ

Очень часто сказки оказываются в центре внимания в снови­дениях взрослых, что обусловлено той важной ролью, которую они играют в душевной жизни детей. Обычно сказки занимают боль­шое место во внутреннем мире маленьких детей: ребенок прив­носит сказочные мотивы в свои игры и фантазии, разыгрывает сказочные истории со своими друзьями или с куклами. Дети мо­гут идентифицировать себя со сказочными персонажами, они ви­дят себя то героем, убивающим дракона, то простаком, который демонстрирует превосходство над своими умными братьями, ос­тающимися в конце концов в дураках. Ребенок может также ото­ждествлять себя с Золушкой, сначала страдающей от несправед­ливости злых сестер, но под конец торжествующей над ними; или с красавицей, помогающей чудовищу вернуть себе человеческий облик и спасающей при этом своего отца, по заслугам достается и злым сестрам. И найдется ли ребенок, — даже если он не ото­ждествляет себя с Гензелем или Гретель, — который не радуется, когда брат и сестра одерживают победу над ведьмой, а на Рожде­ство не грызет пряничный домик, символ победы, одержанной детьми над страшной злой ведьмой?

Фантазии, основанные на сказках, являются чрезвычайно важ­ной частью душевной жизни детей не в последнюю очередь отто­го, что описываемые в них угрожающие ситуации так напоминают основные страхи маленького ребенка — например, страх потерять­ся, поступить дурно, подвергнуться унижению или опасности, ис­ходящей от чудовищ или злых зверей. Счастливый финал, всегда присущий сказке, дает детям уверенность в том, что, несмотря на все свои страхи, в конце концов они смогут одержать победу. Та­кое знание помогает ребенку подготовиться к жизненным труд­ностям и испытаниям, независимо от того, будут ли они реаль­ными или лишь воображаемыми.

Зная о важном значении сказки для внутреннего мира ребен­ка, легко понять, почему сказочные мотивы играют такую важ­ную роль не только в сознании взрослых людей, но и в значи­тельно большей степени — в их бессознательном, так как, став взрослыми, они часто полагают, будто давно забыли сказки и их привлекательность в глазах детей.

Чрезвычайно интересная книга Ханса Дикманна вносит важ­ный вклад в данную область: автор впервые показывает, каким об­разом многие люди следуют в своей жизни сказочным сюжетам. Многочисленные случаи, описанные в этой книге, ясно показы­вают, каким образом можно проследить глубочайшие связи меж­ду любимой сказкой ребенка и его позднейшей судьбой; сказоч­ные мотивы оказываются решающими для формирования лично­сти как в положительном, так и в отрицательном смысле. Эти мотивы так сильно влияют на самооценку и мировоззрение, что часто люди — как правило, сами того не замечая — разыгрывают эти мотивы в своей жизни. В своей книге автор показывает, как сказка может влиять на поведение взрослых и на их психическую жизнь.

Будучи психоаналитиком юнгианской школы, Ханс Дикманн интерпретирует сказки главным образом в юнгианском ключе, од­нако столь же адекватно их можно было бы интерпретировать, ис­ходя из представлений Фрейда. Главное заключается в том, что ав­тор показывает решающую роль, которую любимая детская сказ­ка может играть в жизни взрослого человека, независимо от того, очевидна для него эта роль, или нет. Автор показывает, каким об­разом можно использовать такое влияние для излечения патоло­гического процесса. Однако значение сказки в жизни человека значительно глубже и служит она более широким позитивным це­лям, что и констатирует Ханс Дикманн, завершая свою книгу: «Мудрости же достигает лишь тот, кто столь же глубоко постиг темную сторону человеческого».

Свою статью, опубликованную в 1913 году и посвященную сказочным мотивам в сновидениях, Фрейд начал с установления того, что из всех достижений психоанализа едва ли что-то имеет большее значение, чем выяснение роли сказок в душевной жиз­ни детей. Дальнейшие наблюдения позволили ему обнаружить, что у некоторых взрослых любимая детская сказка заняла место реального детского воспоминания. В подобных случаях сказочная история становится покровом, за которым скрываются более зна­чимые для пациента события.

Фрейд также заметил, что нередко в сновидениях взрослых внезапно всплывают почерпнутые из сказок образы и ситуации. При толковании этих сновидений каждый раз вспоминаются и другие фрагменты сказок, связанные с первыми, и благодаря это­му можно не только лучше понять сновидение, но и установить, почему именно эта сказка имела для сновидца особое значение. В качестве иллюстрации Фрейд описывает те разнообразные ро­ли, которые играли некоторые сказки братьев Гримм в процессе

анализа двух его пациентов. В одном случае это была история о Домовом, а в другом сочетались элементы двух сказок — «Волк и семеро козлят» и «Красная шапочка». В последнем случае паци­ент получил прозвище «Человек-вол к», выбранное Фрейдом из-за особого отношения анализируемого к этой сказке.

Сказки столь важны потому, что они могут помочь нам спра­виться с нашими темными сторонами, — на извилистых путях, по­добных тем, которыми идут некоторые из пациентов, чьи случаи представлены в этой книге. С их помощью можно направить в по­зитивное русло и нашу собственную жизнь.

Однажды во время моего преподавания на психологическом факультете университета я попросил студентов вспомнить сказку, которая в детстве была для них самой важной; хотя это задание служило моим собственным целям, но я считал его не лишенным смысла и для молодых людей. От них требовалось сначала опи­сать свои истории такими, какими они им вспомнятся, а потом подумать, почему, по их мнению, именно эта сказка имела для них столь важное значение. Почти все студенты смогли вспомнить по крайней мере одну сказку, а большинство высказалось и по по­воду того, каким образом эта сказка смогла повлиять на их фан­тазию.

После того, как студенты выполнили мое задание, я попро­сил их перечитать соответствующую сказку и написать сочинение, посвященное тому, каким изменениям она подверглась в их вос­поминаниях: они должны были объяснить, почему сказка оказа­лась в их памяти искаженной и что можно было бы сказать о ее значении для них в прошлом, а возможно, и в настоящем. Выяс­нилось, что все эти очень интеллигентные молодые люди снача­ла были убеждены, будто они точно запомнили первоначальную версию сказки. Для них было весьма поучительно обнаружить, ка­кой сильной трансформации подверглось сказочное повествова­ние в их памяти. Сказки, в том виде, как их вспоминали студен­ты, не только заметно отличались от оригинала, но часто оказы­вались комбинациями из двух или большего числа сказок. Иногда в центре их воспоминаний оказывались второстепенные персона­жи или обстоятельства, а бывало, что важные детали получали иной, часто противоположный смысл.

Когда после этого студенты высказали свои предположения о том, почему они вспоминали сказки в столь искаженном виде, для некоторых из них стала вполне ясной причина, по которой имен­но эта сказка оказалась для них столь важной, другие же смогли приблизиться к такому пониманию. Кроме того, часто они заме­чали, что именно благодаря их личным изменениям сказка оказывалась для них столь значимой. Лишь в такой искаженной фор­ме она могла помочь им приблизиться к угнетавшей их проблеме или предложить искомый выход из затруднительной ситуации. Именно поэтому сказка могла сохраниться в их памяти и не ут­ратить своего значения в последующей жизни.

В ответ на требование вспомнить свою любимую детскую сказ­ку одна из студенток, обычная двадцатипятилетняя женщина, хо­рошо справлявшаяся со своими жизненными проблемами, напи­сала полемическое сочинение, направленное против того, что в сказке братьев Гримм «Гензель и Гретель» воспринималось ею как мужской шовинизм. В детстве эта сказка произвела на нее очень сильное впечатление, и при мысли о ней, что случалось достаточ­но часто, студентка до сих пор впадала в ярость. В своей работе она объясняла свое возмущение этой широко известной сказкой тем, что описанная там девочка выглядит жалким придатком сво­его брата, не имеющим собственного мнения и выполняющим все приказы брата. В ее воспоминаниях Гензель всегда доминировал и во всем превосходил Гретель, все в сказке совершал он: сначала он рассыпал гальку и хлебные крошки, чтобы дети смогли найти дорогу домой, а под конец своим мужественным поступком спа­сал себя и сестру, затолкав ведьму в печь, где та сгорела. Все по­ступки совершал Гензель, в то время как Гретель покорно сидела, запертая в каморке, ничего не предпринимая для своего спасения.

Сказка о Гензеле и Гретель стала чрезвычайно важной для этой женщины и всегда оставалась таковой, потому что во многих от­ношениях это была история ее собственной жизни, где полностью доминировал ее старший брат. Эта сказка сердила ее, потому что в ней подразумевалось, что, будучи одна, девочка ни на что не способна, и под влиянием этой сказки студентка согласилась на пассивную роль, которую и продолжала играть в жизни. В конце своего сочинения она писала, что даже сейчас, незадолго до окон­чания своего обучения, она вынуждена допускать, чтобы ее брат, работавший совсем в другой области, решал, на какую должность ей следует претендовать. Она считала сказку в большой степени ответственной за свое зависимое положение, потому что полага­ла, что в ней девочкам внушается, будто их участь — это подчи­нение старшим братьям или вообще мужчинам.

После того, как она последовала моему совету перечитать сказку, эта женщина была ошеломлена, когда вынуждена была убедиться, что, в полном противоречии с ее отчетливыми воспо­минаниями, именно Гретель была той, кто втолкнул в печь ведь­му и тем самым спас себя и брата, беспомощно сидевшего в сво­ей каморке. Студентка была уверена, что в детстве она знала только ту сказку, которую вспоминала все последующие годы, ту ис­торию, которая всегда приводила ее в ярость. Она была убеждена в том, что должна существовать та версия «Гензеля и Гретель», ко­торую знала она, и целыми днями искала во всевозможных биб­лиотеках свою сказку, расспрашивая своих друзей и авторитетных лиц в надежде найти кого-нибудь, кто знал бы эту версию.

Наконец ей стало ясно, что она сама была той, кто всегда хо­тел видеть себя в роли бедной Гретель, Гретель, беспомощно си­девшей в каморке, пассивно ожидая конца, который наступил бы, если бы Гензель не затолкал ведьму в печь, освободив обоих де­тей, и за этот героический поступок Гретель обязана ему вечным послушанием. Осознание этого факта было для студентки чрез­вычайно важным, и она приложила много усилий, чтобы понять, почему она в своих воспоминаниях так исказила эту сказку и ни­когда не смогла бы от этого искажения отказаться.

С изумлением она обнаружила, что ключ к глубокому пони­манию того, почему она приписывала сжигание ведьмы Гензелю, находится в неком травматическом переживании ее юности. Ко­гда эта студентка была еще юной девушкой, их мать — верующая католичка — внезапно умерла. Ее брат был в это время за грани­цей и не мог приехать на похороны. Когда девушка говорила с ним по телефону о том, каким образом похоронить мать, брат пред­ложил кремацию. Хотя это было только предложение, и девушка знала, что желанием матери было быть погребенной в земле, она увидела в этом, как и во всех других предложениях своего брата, приказ, которому должна была следовать, и выполнила все при­готовления для кремации матери. Но следствием этого было силь­ное чувство вины, и в своем бессознательном она нашла способ освободиться от вины за действия, направленные против воли ма­тери. После этого она убедила себя в том, что, если человека сжи­гают, то ответственен за это кто-то другой, и изменила для себя сказку о Гензеле и Гретель таким образом, чтобы тем, кто сжигает старуху, оказался брат.

Когда студентке, наконец, стало ясно, каким образом и поче­му она исказила эту важную для нее историю, она поняла, поче­му столь же искаженными воспринимаюсь ею и отношения с бра­том. Ее брат совсем не принуждал ее поступать всегда так, как хо­тел он, напротив, это она сама была той, кто полностью подчинил ему себя. Чтобы избежать чувства вины, ей необходимо было по­верить, что это ее брат был ответственен за сожжение, и видеть в нем своего бога и господина, который принимает за нее решения, так что ей никогда не надо брать на себя ответственность за сбои поступки и испытывать из-за них чувство вины.

Как это часто бывает у детей с их любимыми сказками, исто­рия о Гензеле и Гретель, хотя и в искаженной форме, однако со­служила студентке хорошую службу. Сказка предоставила ей пра­во играть в жизни пассивную роль, правда, она часто неважно чув­ствовала себя в этой роли, но зато получала полное освобождение от чувства вины. Эта студентка играла роль Гретель таким обра­зом, как она ее видела, и тем самым не только позволяла брату взять ее жизнь в свои руки, но и принуждала его так поступать. Но из-за этого оказалось, что никакие ее достижения, в том чис­ле успехи в колледже и университете, не могли дать ей подлин­ного удовлетворения. То, что она делала, никогда не позволяло ей ощутить себя независимым человеком, потому что она всегда чув­ствовала себя безнадежно стоящей в тени своего брата. Она ви­дела себя «жертвой».

Теперь студентка поняла, что сама поставила себя в зависи­мое положение, точно так же, как в сказке дала такую роль Гре­тель. После того, как все это стало для нее ясным и она написала второе сочинение, она позвонила своему брату, сообщив ему, что собирается добиваться другого места, а не того, которое он ей предлагал. И тогда он объявил ей о том, каким это будет для него облегчением, а также о том, какой тягостной была для него по­стоянная зависимость от него сестры.

Я привел этот пример для того, чтобы показать, каким обра­зом переживание основного события любимой детской сказки мо­жет послужить позитивной цели. Сказка о Гензеле и Гретель, в том виде, как ее запомнила студентка, служила ей оправданием для того, чтобы жить в постоянной зависимости от старшего, доми­нирующего брата, а негодование против этой истории и против мужского шовинизма помогало ей сохранять свое душевное здо­ровье. Несколько лет спустя я смог узнать от этой молодой жен­щины, что ее жизнь действительно изменилась. Но и теперь сказ­ка не утратила для нее своей важности, поддерживая ее в даль­нейшей жизни уже в своем подлинном виде. Всегда, когда она теряла мужество, она звала на помощь воспоминание о том, что она могла Ъы кое-что предпринять, в точности как Гретель, кото­рой удалось спасти себя и своего брата. Итак, ее сказка о Гензеле и Гретель обрела счастливый конец. И это касается также случа­ев, о которых рассказывает Ханс Дикманн, ведь благодаря своему глубокому пониманию значения, которое имеет любимая детская сказка, ему удавалось вылечить многих пациентов.

Бруно Беттелъхейм

СКАЗАНИЕ И ИНОСКАЗАНИЕ

Юнгианскии анализ волшебных сказок

Посвящается моим внукам Неле, Давиду и Винсенту

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

«Fatum suum habeant libelli!» — «Книги имеют свою судь­бу!». Так гласит старая латинская пословица, справедливая и для данной книги. Когда она впервые вышла в свет в 1967 году, это было маленькое карманного формата издание, со­стоявшее всего из четырех глав. Это было время, не слиш­ком подходящее для сказок, и я по сей день благодарен из­дательству Bonz-Verlag, которое тогда ее издало, тем более что в то время это была моя первая книга, а сам я был мо­лодым, никому не известным аналитиком. Аналитики шко­лы К. Г. Юнга в то время были в Германии очень изолиро­ваны и едва принимались в расчет, так что мое научное на­правление тоже было несвоевременным. Мои первые наблюдения и исследования любимых детских сказок, включая их отношение к неврозам, были в то время столь незначительны, что я посвятил им только краткую главу.

Подобно многим другим вещам сказки переживают раз­ное к себе отношение: бывают времена, когда ими пре­небрегают и стремятся изгнать из детских комнат. Это от­носится не только ко времени после второй мировой вой­ны: уже в тринадцатом веке Р. Бэкон вел кампанию против фантазии, а также против всего иррационального и ин­туитивного. Подобный феномен мы пережили в конце прошлого века, когда Вильгельму Гауфу пришлось пред­послать своим сказкам притчу, которая в нашей книге под­робно описана. Сегодня вновь все изменилось, и сказки всех народов пользуются растущей любовью, что стано­вится заметным и в психоанализе. В одной этой области уже появилось столько публикаций, посвященных сказкам и их интерпретациям, что едва ли можно получить о них полное представление.

Вернемся, однако, к нашей книге. Хотя она раскупалась вполне успешно, но после трех изданий Bonz-Verlag не за­хотело еще раз рисковать, и тогда я перешел в издательство Gersteberg-Verlag, открывшее новый психологический от­дел. Я благодарен этому издательству, давшему мне возмож­ность переработать текст, изменив его и значительно рас­ширив. На месте кратких замечаний о любимых детских сказках теперь оказались большие главы, в том числе под­робная интерпретация немецкой сказки о Гензеле и Гретель, относящаяся к тем шагам развития ребенка, которые в дет­стве релевантны и могут быть выражены и поддержаны сказочной символикой. Книга получила теперь новое на­звание «Сказание и иносказание в волшебных сказках» и скоро стала известна за границей. Последовали переводы на английский, португальский и испанский языки. К сожале­нию, после того как в 1983 году вышло второе издание, Gerstenberg-Verlag закрыло свой психологический отдел, и я обязан Kreuz Verlag тем, что оно проявило готовность из­дать книгу еще раз, не позволив ей исчезнуть с рынка.

В этом новом издании переведено и опубликовано очень интересное предисловие, которое Бруно Беттельхейм, к со­жалению, ныне покойный, написал для американского из­дания. Кроме того, я еще раз переработал книгу и включил главу о «Короле Дроздобороде». Во второй главе обстоя­тельнее, чем в первоначальном тексте, терапевтический подход к любимым сказкам трактуется в рамках аналити­ческой практики.

В целом в этой книге содержится опыт почти тридца­тилетней аналитической работы, в процессе которой сказки всегда играли большую роль. Конечно, эти два феноме­на, моя аналитическая практика и сказка, взаимосвязаны, и аналитик, который, в отличие от меня, меньше интере­суется сказками, едва ли найдет столько сказочных приме­ров в сновидениях и фантазиях своих пациентов. Но в ка­честве аналитика, экзаменующего кандидатов на диплом, представляющих другие научные направления, я обнару­жил, что эти сказочные мотивы постоянно всплывают в сновидениях пациентов, а также убедился, насколько важ­но их учитывать. Ведь не сумев задать правильных вопро­сов, можно, подобно Парсифалю, утратить Грааль.

Лично меня сказки и мифы сопровождают с самого ран­него детства, когда я слушал их, уютно устроившись на коленях у своей бабушки. Потом я рассказывал их своим де­тям и внукам, чьи горящие глаза и всегдашняя готовность снова и снова слушать знакомые истории не только пока­зывали, какое глубокое впечатление они производят на дет­ские души, но помогали мне понять, насколько полны они глубокой мудрости и значения.

Хотя эта книга отчасти предназначена для дилетантов, интересующихся данной темой, но она может оказаться по­лезной в качестве первого кратко и просто изложенного ис­следования и для врачей или психологов, практикующих психоанализ. Она дает наглядное представление о том, в ка­кой форме материал сказок всплывает во время аналити­ческой практики и каким образом в ходе терапии он мо­жет быть плодотворно переработан в интересах пациента, будь это ребенок или взрослый.

Я приношу свою особую благодарность в первую оче­редь моей жене, чью поддержку я ощущал на всем протя­жении своей работы. Такой же благодарности заслуживает живая фантазия моих детей и внуков, а также моих паци­ентов и студентов, чей материал, с их согласия, я получил возможность здесь использовать. Само собой разумеется, что все истории пациентов были изменены таким обра­зом, чтобы та или иная из них не могла быть узнана.

И, наконец, я благодарен издательству Kreuz Verlag, взявшему на себя смелость переиздать эту первую книгу, ко­торая специально посвящена терапии с помощью сказок, хотя в период между этим и предыдущими ее изданиями на рынке появилось много подобных исследований. Сегодня понятие «любимой детской сказки» (Lieblingsmarchen der Kindheit), куда может относиться и страшная детская сказ­ка, является почти стандартом аналитика, и мало кто пом­нит, что в 1967 году я предпринял первую публикацию на эту тему.

В заключение я хотел бы поблагодарить мою секретар­шу Ингрид Виганг, постоянно помогавшую мне во время многочисленных переработок и переизданий этой книги и выполнившую большую канцелярскую работу.

СКАЗКА И СНОВИДЕНИЕ

В известном собрании индийских сказок есть одна ис­тория, действие в которой начинается с того, что каждый день в приемных покоях раджи появлялся волшебник и вручал ему яблоко, которое тот каждый раз небрежно пе­редавал своему визирю, визирь, в свою очередь, приказы­вал бросить яблоко в дальнюю кладовую. Так продолжа­лось целый год, пока, наконец, однажды павиан супруги раджи, оказавшийся без присмотра, не ворвался в прием­ные покои, схватил яблоко и тут же надкусил его. Когда он это сделал, все с удивлением обнаружили, что внутри яблока вместо семечек оказался прекрасный драгоценный камень. Тут раджа, конечно, немедленно приказал прове­рить в кладовой прежние яблоки. Действительно, под ку­чей сгнивших фруктов нашлась горка бесценных драгоцен­ных камней, число которых точно соответствовало числу дней года.

Подобным образом дело обстоит и со сказками. Став взрослыми, мы отбрасываем их как ни на что не годные. «Всего лишь сказка». Так мы говорим и отправляем ее гнить в какой-нибудь дальней кладовой. До тех пор, пока однажды, быть может, не наступит случай, будь то тяже­лая душевная болезнь или жизненный кризис, когда мы бываем вынуждены заглянуть туда, где они, можно ска­зать, гниют, потому что в течение многих лет мы не забо­тились о содержании кладовой. Когда Фрейд начал зани­маться бессознательными фантазиями, он предпослал сво­ей книге «Толкование сновидений» эпиграф: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo» («Так как я не могу скло­ниться перед богами, то буду поклоняться подземному ми­ру»). В нашем подземном мире мы часто находим скры­тыми под фантазиями драгоценные камни глубокой муд­рости, а также символы и мотивы не только сказок нашего собственного детства, но и всего человечества.

Толкование сказок и мифов с точки зрения глубинной психологии оказывается необходимым прежде всего при об­ращении к неврозам. Общепризнано, что при лечении ду­шевнобольных важнейшим фактором являются сны и их толкование врачом. Еще Фрейд видел, что в своей основе сказки и мифы не отличаются от сновидений и использу­ют сходный язык символов. В сновидениях наших пациен­тов постоянно всплывает материал мифов и заставляет нас искать путь к его пониманию. И тогда в поисках этого пу­ти прежде всего приходят на помощь работы К. Г. Юнга и его школы. Но таким же, как и сновидение, универсальным человеческим феноменом, который одинаково присущ как больным, так и здоровым, являются миф и сказка. Пони­мание их символики у душевнобольного, застрявшего на определенном этапе развития и не видящего решения стоя­щих перед ним проблем, одновременно открывает путь к осмыслению всеобщего языка мифологемы. Человек, стра­дающий неврозом, не отличается от других своими пробле­мами, трудности и проблемы у него те же, что и у других. Он отличается от здоровых только тем, что, в силу тех или иных внутренних и внешних обстоятельств, не в состоянии решить их сам.

Эта книга написана, исходя скорее из интереса к ве­ликолепным, красочным, многогранным фантазиям ска­зок, которые в течение многих столетий все вновь и вновь воспроизводят коллективное бессознательное человечест­ва, нежели основываются на строго упорядоченных и от­страненных методах рациональной науки. С тех пор, как маленьким мальчиком в доме своей бабушки я впервые прикоснулся к сказкам, их пластичная образная сила и глубокая мудрость никогда больше не покидали меня. Они ожили вновь, когда я начал рассказывать их своим детям, и наконец вновь нашел я этих любимцев нашего детства в бессознательном многих своих пациентов и пациенток, ко­гда стал психоаналитиком. Часто они оказывались давно исчезнувшими из сознании пациентов, но продолжали жить там, внизу, в их бессознательном. В снах сказочные мотивы всплывали вновь и говорили этим людям много удивительных вещей, на которые те никогда не обращали внимания, мимо которых всегда пробегали и которые те­перь впервые представали в качестве драгоценного содер­жания их души. Они часто дарили им те знания, которые могли вернуть краски и живость их пустому, скучному и бесплодному существованию.

Мне гораздо больше недоставало бы того языка, на ко­тором сказка и миф обращаются к нам из нашего собствен­ного бессознательного, чем любой рациональной научной теории. Они дали мне бесконечно много в качестве инст­румента лечения моих душевнобольных пациентов, и неред­ко сказка и то знание, которое мы извлекали из ее глубо­кого толкования, становились ядром лечения. В главе о лю­бимой детской сказке я это показываю особенно ясно. Последнее и глубочайшее, что происходит при такой встре-, че врача и пациента, описать невозможно. Оно остается не­выразимым, единственным и неповторимым в каждой кон­кретной ситуации. Оказалось, что точно представляющая проблему пациента нужная история в нужном месте и в нужное время позволяет навести мост от человека к чело­веку, и это относится к наиболее глубоким впечатлениям, полученным в ходе моего профессионального опыта.

СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЯЗЫК ВОЛШЕБНОЙ СКАЗКИ

«Однажды...» (Es war einmal), — так начинается у нас большинство сказок, и затем они уводят нас назад, в дале­кие, давно прошедшие времена, когда случались удивитель­ные вещи — невозможные с позиции рационального рас­судка, — когда существовали чудовища и колдуньи, феи и волшебники или говорящие звери. Это мир, полный чудес, в котором свинопас становится королем, золушка — прин­цессой, где можно найти живую воду, лампу, с помощью ко­торой становятся доступны все земные сокровища, кольцо, дающее господство над всем миром, или коня, умеющего летать. Едва ли среди нас найдется кто-то такой, кто не вы­растал бы с этими историями, для кого они не были бы пер­вым ранним переживанием встречи с фантастическими тво­рениями нашей культуры.

Насколько в детстве мы были привязаны к этим исто­риям, слушали и читали их вновь и вновь, настолько позд­нее, как правило, мы отстраняем их, как не стоящие внима­ния. Словам «всего лишь сказка» часто придается негатив­ное значение выдумки или даже обмана. Едва ли взрослый мог бы сегодня найти в себе покой и интерес шаха Шахрияра, чтобы слушать тысячу и одну ночь истории Шехерезады, хотя, кажется, тому это было очень по душе; одна­ко, почувствовав, что он утратил любовь, доверие и связь с людьми, человек вновь, быть может, найдет их на этом пу­ти. «О, шах! Эта легенда полна тайного значения, понят­ного только посвященным», — так говорит Шехерезада, за­канчивая одну из своих сказок. Но мы уже ничего не зна­ем о таких вещах, или разве что самую малость.

И в нашей жизни, в нашей действительности есть это «однажды...». Каждый из нас пережил время, когда почти каждый день происходили новые и удивительные вещи. Если только мы представим себе, что все, для взрослого само собой разумеющееся и очевидное, когда-то давно, в быт­ность его ребенком, должно было быть впервые открыто, и какое бессчетное количество таких приобретений было со­вершено в детстве — то все это и есть «чудесные события». Едва ли кто-то из нас может вновь вернуть то ощущение, которое у него было, когда он делал свои первые шаги, но многие еще помнят, что они ощутили, когда впервые смог­ли поплыть или поехать на велосипеде. Всегда, когда чело­век открывает что-то новое, осваивает что-то такое, что до тех пор было неизвестным или невозможным, происходит нечто подобное переходу сказочного героя из мира повсе­дневности в волшебное, неизведанное, магическое царст­во, которое нужно освободить или в котором можно добыть сокровище, благодаря которому повысится ценность повсе­дневного существования. Ведьмы и чудовища — это наши собственные страхи и неудачи, звери-помощники и феи — еще неведомые нам способности и возможности, которые могут проявиться у нас в таких ситуациях. И тогда в иной плоскости осуществляется то, что в сказке является обра­зом или фантазией.

При здоровом течении жизни способность к постоян­ному обретению и творению нового, настолько характер­ная для детей, что их вполне можно считать в известном смысле гениальными, эта способность никогда не исчеза­ет полностью. Если мы окончательно не закоснели в сво­ей рутине, что, к сожалению, часто случается, то сказка вновь и вновь переживается нами, и «чудесным» в нашей жизни оказывается все новое и до тех пор неведомое. В жизни каждого человека существуют основные этапы, на которых происходят одни и те же процессы: каждый че­ловек после фазы младенческой зависимости от матери пе­реживает освобождение и стремление к самостоятельно­сти во время так называемого периода упрямства; а также пробуждение сексуальности и потребность во взаимоотно­шениях с другим полом в период полового созревания. Ка­ждый сталкивается с проблематикой среднего возраста, ко­гда жизнь достигла пика и должна теперь развиваться ско­рее в глубину, нежели в ширину; и каждый, приближаясь к смерти, оказывается перед лицом проблемы своего пе­рехода в иной мир или иное существование, о котором мы уже ничего не знаем.

Оказавшись в таких новых и часто пугающих нас ситуа­циях, мы прежде всего пытаемся представить себе, каким образом мы могли бы преодолеть стоящие перед нами пре­пятствия, какие задачи решить и перед какими опасностя­ми устоять. В этом нам могут помочь коллективные тради­ционные образы, которые, если мы сумеем их правильно понять, с помощью своей символики покажут нам, как че­ловек в подобных случаях поступает или мог бы поступить. Язык этих образов многозначен и неизмеримо глубок, как всякий подлинный символ, как каждый спонтанно возни­кающий носитель значения, который позволяет представить внутреннее содержание, непредставимое каким-либо иным способом. Таким же многозначным может быть и понима ние сказки. Психологическое содержание является только частью возможных внутренних содержаний, и в каждый пе­риод жизни символ дополнительно наполнен своим кон­кретным содержанием. Так достигается новое, углубленное значение и дальнейшее толкование.

Посмотрим теперь, как все это проявляется, на приме­ре определенной сказки. В качестве такого примера я возь­му сказку о заколдованном принце, превращенном в змею или имевшем такой вид уже при рождении, который осво­бождается от чар благодаря полюбившей его девушке. Эта сказка существует в культурном пространстве в различных вариантах, в том числе немецкая сказка братьев Гримм¹, шведская², албанская³ сказки а также сказка островов гре­ческого архипелага⁴. В последней трактовке я и хочу ее здесь рассказать.

Жил-был купец, у которого было три дочери. Одна­жды, отправляясь в путь, он спросил их, что им привез­ти из дальних стран. Старшей дочери захотелось платье, второй — украшение, а младшая не пожелала ничего, кроме пары роз, которые как раз в это время стоили на рынке дешевле всего. Купец справился со своими дела­ми и позаботился о подарках для дочерей. Но на обрат­ном пути он попал в бурю, поломавшую его розы; наконец, он нашел убежище в заброшенном замке. Там на столе стояли кушанья, которых он отведал, а у ворот рос розовый куст, с которого он срезал новый букет для сво­ей дочери. В тот же миг появилась змея и потребовала от купца, чтобы в уплату за ее любимые розы он отдал свою младшую дочь. Испуганный купец пообещал это и, вернувшись домой, плача, рассказал о своем горе. Млад­шая дочь пожалела отца и беспрекословно отправилась к змее, хотя старшие сестры над ней смеялись и брани­ли ее за то, что она не попросила, как они, платье или украшения. Каждый раз, когда девушка ела за столом, змея садилась рядом с ней и спрашивала: «Возьмешь ли ты меня в мужья, милая?» Но девушка всякий раз отве­чала: «Я тебя боюсь». Однажды девушка нашла зеркало, в котором отражался весь мир, и увидела там своего от­ца, не встававшего с постели от горя из-за разлуки с ней. Она попросила отпустить ее домой, и змея дала ей срок в тридцать один день. Останься девушка дома хоть на один день дольше, и она, змея, должна будет умереть. С помощью кольца, которое девушка взяла в рот, она вер­нулась в дом своего отца, сразу же выздоровевшего при ее появлении. Когда она рассказала ему о своей жизни у змеи, отец посоветовал ей ответить змее, что она хотела бы взять ее в мужья. Несмотря на насмешки и сестер и их совет избавиться от змеи, оставшись в отцовском до­ме дольше установленного срока, девушка вовремя вер­нулась назад. Змея радостно приветствовала ее, и когда она вновь спросила девушку: «Хочешь ли ты выйти за ме­ня замуж, милая?», — та ответила согласием. Тут змея сбросила свою кожу. Перед девушкой стоял юный пре­красный принц, а дворец был полон слуг и придворных. Принц рассказал ей, как он, в наказание за то, что со­блазнил сироту, был превращен в змею и должен был ос­таваться в таком виде до тех пор, пока не найдется де­вушка, которая согласится выйти за него замуж. Оста­валось позвать отца и сестер. Но последние совсем пожелтели от зависти и сильной злобы, и принц, умев­ший различать добро и зло, превратил их в двух ворон. Они должны были сохранять этот облик, пока не очи­стятся от своих злых помыслов. А принц с девушкой от­праздновали свадьбу и сделали отца министром.

Психологическое толкование может здесь исходить из того, что все сказочные персонажи, действия, животные, места и символы представляют собой внутренние душевные порывы, импульсы, переживания и стремления. Сказка — это в известной степени сон, а последний, как говорит Юнг, «представляет такой театр, где сновидец является сце­ной, актером, суфлером, режиссером, автором, зрителем и критиком»⁵. Отличие от нашего обычного ночного сна со­стоит главным образом в том, что сказка содержит только коллективные элементы и не имеет дела с нашими личны­ми повседневными желаниями, заботами и потребностями. Таким образом мы находим в ней только типичные, всеоб­щие формы душевных переживаний.

Именно исходя из этого сказку можно использовать при толковании мужской или женской психологии⁶, а также для решения проблем, связанных с наступлением различных жизненных этапов. Слушателю открывается возможность, в зависимости от его собственных данных, идентифициро­вать себя с мужским или с женским главным персонажем повествования, который, подобно Я сновидения, является там чувствующим и действующим. Конечно, сказка, как правило, может иметь не одну интерпретацию. У рассказан­ной здесь «змеиной сказки» активно действующим, пере­живающим и несущим избавление персонажем является младшая дочь. Таким образом, естественно рассматривать сказку как выражение женской проблематики. Это ни в ко­ем случае не исключает другие возможности: у слушателя есть основания счесть себя заколдованным принцем или от­цом и толковать сказку с точки зрения мужской психоло­гии. В дальнейшем я хочу попытаться показать различные варианты таких возможных толкований.

Смысл этой книги заключается не в том, чтобы осветить и истолковать отдельную сказку во всей ее психологической красоте и глубине. Того, кто этого ищет, можно отослать к работам Н. von Beit⁷, M. L. von Franz⁸, Laiblin⁹ или A. Jane¹⁰, если называть лишь некоторые имена. После моих ранних публикаций, особенно начиная с 70-х годов, появилось множество интерпретаций сказок, которые здесь невозмож­но упомянуть. В качестве наиболее достойной внимания я мог бы здесь порекомендовать,— относящуюся, правда, к фрейдистскому направлению,— книгу Беттельхейма «Детям нужна сказка»¹¹, а также книгу Верены Каст «Сказка в ка­честве терапии»¹², и целую серию изданий Kreuz Verlag «Мудрость в сказке»¹³, где я опубликовал свою интерпре­тацию французской сказки «Синяя птица»¹⁴. Данная рабо­та позволяет только в общих чертах выявить взаимосвязи сказочных элементов, чтобы в дальнейшем читатель мог ис­кать иные толкования, получив толчок к развитию собст­венных мыслей.

Итак, обратившись к нашей сказке о змее, мы обнару­живаем нечто характерное для очень многих сказок (в от­ношении места действия). В них всегда есть два мира: один мир, полный естественных, нормальных и обычных явле­ний. В нем живет купец вместе со своей семьей, по край­ней мере, со своими дочерьми, потому что о матери нам ни­чего неизвестно. Он совершает свои деловые поездки, из которых привозит домой обычные подарки. В другой мир он попадает неожиданно, возвращаясь на родину. Это вол­шебный мир, мир, где существует говорящая змея, которая, подобно человеку, живет в большом доме, и у нее есть вол­шебное зеркало, в которое можно увидеть весь мир. Она также может с помощью заветного кольца переносить дочь купца из одного места в другое и даже оказывается на са­мом деле не змеей, а заколдованным принцем.

Если теперь сопоставить эти два мира с внутренним содержанием души, то первая область, в которой все про­текает нормально и обыденно, соответствует сознанию. Второй, фантастический, мир соответствует нашему бес­сознательному, той области, откуда приходят сны и фан­тазии, где, как известно, возможно все, кажущееся совер­шенно невозможным. Сознание и бессознательное — это две противоположные сферы, в которых разыгрывается сказка и между которыми она пытается установить связь. Бессознательное может всплывать в разных вариациях. Вспомним, сколько возможностей находит для него сказ­ка, будь то заколдованный дворец, как в нашей сказке, или подземный мир Госпожи Метелицы, небесное путе­шествие божьего дитя (Marienkind), лес и дом ведьмы в «Гензеле и Гретель», пещера с драконом или другим под­земным обитателем, мир на дне моря, озера или колодца.

Попробуем еще раз непосредственно с точки зрения женской психики истолковать сущность происходящего, которая в этой сказке лежит на поверхности, поскольку главным действующим лицом является героиня сказки. Здесь вообще все происходит подобно тому, как в широко известной сказке братьев Гримм о Короле-Лягушке¹⁵:

Молодая девушка, которая до сих пор росла в родитель­ском доме, окруженная любовью и заботой, однажды, ка­залось бы, случайно встретив отвратительное, а в случае со змеей даже опасное, существо, оказалась вынуждена при­знать его, вместе с ним жить, вместе есть и, наконец, даже взять в постель и выйти за него замуж.

В обеих сказках содержится мотив любовного принятия холоднокровного существа. Но именно благодаря этому принятию, подобному внутренней связи Я с этим неизвест­ным, совершается трансформация. Из низменной, непри­ятной и опасной холодной крови появляется некоторое ко­личество здоровой активности, и вся .'область души, нахо­дившаяся под властью заклятья и волшебных чар, вновь расцветает и оживает для деятельной жизни.

Змея является чрезвычайно многообразным символом, который выступает в различных значениях в мифологии, в религиозной символике, а также в культе и ритуалах. Сим­вол этот включает райского змия, змею Мидгард герман­ской мифологии, змею Эскулапа и Гидру греческой. Сюда можно отнести как достойного уважения медного змия у Моисея, так и злые опасные головы Горгоны греческой ми­фологии. Широко распространенный по всей земле, этот символ появляется вновь и вновь, всегда сохраняя свою важность и наполняясь при этом различным внутренним содержанием. Здесь речь идет несомненно о явном прояв­лении бессознательной природной силы, которая не явля­ется ни злой, ни доброй, как и сама природа, и стоит на еще не дифференцированной, чуждой любому личному от­ношению, ступени хладнокровного существования.

В душе человека такой части природы соответствует ин­стинктивная основа и природная, сама по себе здоровая, но еще не дифференцированная и безличная сила. Образный язык нашей сказки о змее предлагает идентифицировать эту инстинктивную силу прежде всего с пробуждающейся в период полового созревания сексуальностью и с развитием отношений между мужчиной и женщиной. В сказке есть следующие указания на это: во-первых, находящаяся в подходящем для замужества возрасте девушка, во-вторых, просьба змеи взять ее в мужья. При этом можно вспомнить об очень характерном фаллическом значении змеи, которая способна подняться вертикально, подобно мужскому поло­вому органу. Наконец, сюда можно отнести завершение сказки браком между девушкой и принцем, и последнее: причина проклятия принца состоит в его сексуальном пре­ступлении. Таким образом, змея и все здесь с ней связан­ное может представлять собой символ для возникающих в период полового созревания сексуальных влечений, и сказ­ка указывает путь усвоения и оформления загадочных, не­известных, представляющихся поначалу даже опасными и отвратительными явлений, всплывающих из глубины соб­ственной природы. На протяжении столетий, даже тысяче­летий, в нашей культуре женщины воспитывались так, что до замужества все, связанное с сексуальностью и эротикой, было отвратительно и ненавистно и должно было быть вы­теснено и подавлено. С вступлением в брак все это, до тех пор дурное, должно было стать благим и прекрасным, и это столь же трудно понять и усвоить, как и превращение змеи в юношу. Только сегодня начали открыто выступать против этого векового предрассудка, но отказ от него у большин­ства людей достиг только поверхности сознания, в то вре­мя как в мире бессознательных чувств этот предрассудок еще вполне жизнеспособен и действенен. Точно так же, как в сказках, в действительности также может существовать коллективная, связанная с архетипом отца духовная уста­новка, которая рекомендует девушке принять и пережить свою сексуальность. При этом во внутренней душевной об­ласти отец занимает место коллективной традиционной ус­тановки сознания, которая предписывает людям, какие ша­ги им следует совершать в определенных ситуациях. Этой установке не раз приходится действовать в роли индивидуального отца или просто быть в наличии. Если этот про­цесс удается, то обычно в психическом пространстве про­исходит «освобождение», и недоступная до тех пор область переживаний становится вновь открытой.

Но если такой многосторонний символ, как змея, вос­принимать в единственном значении, значении сексуально­сти и эротики, то не будет воздано должное многозначно­сти этого динамичного коллективного образования. Змея является анимистически-архаическим символом источни­ка психической энергии (либидо) и вместе с тем относится к архетипу самости. Исходя из этого, возможны также раз­личные интерпретации, которые должны быть направлены на те же ассоциации и амплификации данного пациента, что и его актуальная жизненная ситуация. И последнее: в наше время сказки рассказывают в основном детям, и это тоже следует иметь в виду. Хотя мы знаем со времен Фрей­да, что ребенок обладает сексуальностью и сексуальными проблемами, его стремление к эротическому чувству удо­вольствия совсем иное, нежели оно окажется в период по­лового созревания.

Если мы вспомним уже упоминавшуюся ранее фазу со­противления, то оказывается возможным выстроить сле­дующее истолкование сказочных событий: психическому комплексу, который обнаруживает себя в виде сопротивле­ния, в сказке соответствует змея. Сначала девушка не идет навстречу желанию змеи, сопротивляется ему, подобно то­му, как ребенок старается защититься от своих агрессивных импульсов и отвергает их. Только получив совет отца, де­вушка отвечает согласием на желание змеи.

Возрастающая эффективность и агрессивность фазы со­противления также является одновременно доброй и злой. Маленькая девочка, которая становится упрямой и каприз­ной и не делает именно того, что от нее хотят, сразу стал­кивается с осуждением и недовольством матери, благодаря чему появляющиеся агрессивные импульсы классифици­руются ребенком как дурные. Несмотря на это, упрямство заключает в себе нечто благое и ценное, так как оно вклю­чает в себя первое стремление к самостоятельности и ос­вобождению от матери, шаг созревания, который также требуется культурной традицией (это место в сказке вновь занимает отец).

Сегодня мы знаем, что не только в телесной, но и в пси­хической сфере человек обладает признаками обоих полов, это означает, что как мужчины, так и женщины, наделены гормонами своего и противоположного пола, а также одно­временно мужскими и женскими качествами и свойствами. В психологии активно-динамический принцип называется мужским, а пассивно-рецептивный и статический прин­цип — женским. В соответствующей символической форме они проявляются в снах. Таким образом, змея и принц из нашей сказки в широком смысле соответствуют активно-динамической природной силе, которая должна быть осво­бождена из бессознательного и «хладнокровного» состояния в состояние сознательное и очеловеченное.

Возникающая в фазе сопротивления агрессивность ре­бенка, направленная на авторитетных личностей, особен­но на мать, воспринимается прежде всего им самим как внешняя и посторонняя. Он в известной степени застигнут врасплох собственным агрессивным импульсом. Часто слу­чается так, что ребенок при ослаблении гнева персонифи­цирует его, отождествляя с «козлом» (козел одновременно является животным, символизирующим агрессивное муж­ское начало), и отстраняет от себя, например, бросая в му­сорное ведро или выкидывая из окна. Один мой знакомый ребенок всегда отправлял его в унитаз и потом для надеж­ности тщательно смывал. Только постепенно ребенок учит­ся овладевать своей бесцельной и хаотичной злостью и включать ее в свое душевное пространство. То, что прежде было диким упрямством, впоследствии может преобразо­ваться в ценные свойства характера: самостоятельность, творческую активность и верность самому себе. Но этот процесс можно осуществить без риска для себя только в том случае, если сознание не отвергает эти силы, не подавляет и не вытесняет их, а — прибегнем к образному языку на­шей сказки — живет вместе с ними, принимает их и, нако­нец, способно заключить с ними союз, который символи­зируется освобождением принца от чар и последующим браком.

Более широкий подход к мотиву, таящемуся в животной природе зачарованного принца, открывает путь истолкова­ния этого явления с большей универсальностью, рассмат­ривая его на различных ступенях развития. Таким образом мы больше воздадим должное многозначности и многосто­ронности этого вытекающего из человеческой коллектив­ной психики символического образа и его притягательной силе для людей различного характера и различного возрас­та. Сказки, как известно, предназначаются не только детям, немало взрослых — правда, в нашей, направленной на ра­циональное культуре это становится большой редкостью, — которых сказки привлекают и которые интуитивно чувст­вуют их более глубокий смысл. Многие наши великие по­эты, которые в своем творчестве особенно приближались к образам бессознательного, интересовались сказками и са­ми их писали; если называть только наиболее известные имена, то это Гете, Брентано, Тик, Э. Т. А. Гофман. Шекспи­ровская комедия «Сон в летнюю ночь» тоже сказка.

Иначе обстоит дело на Востоке, где сказка распростра­нена значительно шире, являясь важной составляющей в жизни взрослых людей. Вплоть до нашего времени ее зна­чение можно охарактеризовать словами, близкими к сло­вам фон дер Лейена о собрании сказок «Тысяча и одна ночь»: «...Любовь и доверие к этим историям являются чем-то безусловным. Эти рассказы могут уберечь от беды того, кто их слушает; благодаря им спасаются от жизнен­ного приговора или отсрочивают его; они являются вели­чайшей и незамутненной радостью для монарха и облег­чают ему бремя его ответственности, а самый ничтожный носильщик скорее предпочтет отказаться от земных благ, нежели останется без этих историй. В одной индийской сказке рассказчику, прервавшему и не закончившему свою историю, слушавшие его три духа возмущенно угрожают тремя смертельными наказаниями. В арабской сказке пред­принимается путешествие за историей, которая ценится дороже драгоценных камней. Если предстоит слушать сказ­ку, то не найдется никого, кто не воспользуется такой воз­можностью, даже духи радуются возможности выслушать ее. Любая должна быть необычайной и удивительной, и известное выражение гласит: «Meine Geschichte ist so, daß, würde sie mit Sticheln, in die Augenwinken gestichelt, sie eine Warnung wäre für jeden, der sich warnen ließe». «Моя исто­рия такова, что будь она иглой, царапающей глаз, она слу­жила бы предостережением для каждого, кто желает быть предостережен». Каким бы опасным, каким бы критиче­ским, требующим быстрых действий ни было положение, ради сказочной истории араб забудет все остальное, все свои опасности и все свое достоинство»¹⁶.

Итак, здесь речь идет не о детях, а о взрослых. Еще се­годня на Востоке можно встретить профессиональных ска­зочников. Мне самому однажды представился случай на­блюдать в отдаленной горной местности такого человека. Единственным его реквизитом был старый ящик из-под апельсинов и палка, с которыми, однако, он работал так выразительно, что ящик при необходимости становился до­мом, замком, пещерой, а палка — принцем, принцессой или змеей. Хотя он говорил по-арабски, и мы не могли по­нять ни единого слова, мы были уверены, что понимаем смысл истории. Слушателями, которые как завороженные внимали его рассказу, были исключительно взрослые. На недостаток публики ему не приходилось жаловаться, напро­тив, он всегда был окружен плотным кольцом людей.

Сказка продолжала по-прежнему входить в состав эмо­циональной жизни этих людей. На Востоке речь шла от­нюдь не только о развлечении, некоторые из больших вос­точных собраний сказок, такие, как индийская Панчатантрар или турецкая Книга Попугая™, использовались как своего рода образцы для обучения юных принцев искус­ству управления. В первом из них эта цель выразительно раскрывается в истории, служащей рамкой для остальных сказок.

Здесь рассказывается, что некогда в городе Махиларопья в Деккане жил мудрый царь Амарашакти. Было у него три чрезвычайно глупых сына. Видя, что у них нет склонности к государственным наукам, царь созвал своих министров и попросил у них совета: «Известно вам, что сыновья мои отвратились от наук. Гляжу я на них, и даже отсутствие врагов не радует меня. Найдите же какой-нибудь способ пробудить их разум!» Тут ми­нистры сказали; «Божественный! Двенадцать лет изуча­ют люди одну лишь грамматику, а когда наконец оси­лят ее, принимаются за изучение наук и законов житей­ской мудрости. Тогда только и пробуждается их разум. Не вечно длится наша жизнь, а науке речи обучаются долгие годы. Пробудить же разум сыновей твоих надо как можно быстрее. Есть среди нас брахман Вишнушарман, несравненный знаток многих наук. Поручи ему воспитание царевичей. Без сомнения, он сумеет быст­ро пробудить их разум. Услышав это, царь призвал к се­бе Вишнушармана и сказал ему: «О почтенный! Будь милостив и сделай так, чтобы сыны мои превзошли всех юношей в науках житейской мудрости. Я награжу тебя сотней даров». Тогда Вишнушарман ответил лучшему из царей: «О, божественный! Услышь мою правдивую речь. И за сотню даров не продам я знание. Но если через шесть месяцев твои сыновья не овладеют наукой разум­ного поведения, я отрекусь от своей славы. К чему мно­го слов? Пусть услышат мой голос, подобный рыку льва. Не ради корысти я говорю. Мне восемьдесят лет, я ос­тавил все плотские устремления, где уж мне стремить­ся к выгоде? Лишь ради тебя я примусь за ремесло Сарасвати. Вот тебе мое слово: если через шесть месяцев начиная с этого дня дети твои не превзойдут всех юно­шей в науке разумного поведения, пусть божественный покажет мне дорогу богов». Услышав это необычайное обещание брахмана, окруженный советниками царь пе­редал Вишнушарману сыновей и снова обрел душевный покой. А тот отвел их к себе домой. Вскоре он сочинил пять книг: «Разъединение друзей», «Приобретение дру­зей», «О воронах и совах», «Утрата добытого» и «Безрас­судные поступки» — и дал царским детям прочитать эти книги. Они изучили их и стали такими, как было обе­щано. С тех пор эта наука разумного поведения, назван­ная «Панчатантрой», служит для воспитания юношей.

Но вернемся к нашей сказке о змее и попытаемся ис­толковать ее, исходя из проблематики взрослого человека. В этом случае мы могли бы обратиться к психическим про­цессам человека, вступающего во вторую половину жизни. Этот возраст также является кризисным, и обычно в это время начинается много неврозов. К этому периоду должны быть решены серьезные задачи внешней жизнен­ной адаптации, такие, как реализация в профессии, нор­мализация социальных отношений и взаимоотношений с противоположным полом. Супружество, если оно сохра­нилось, выдержало первые бури. Дети уже давно ходят в школу и начинают покидать родительский дом, в свою оче­редь вступая в жизнь. Наступает такое состояние, когда в окружающем мире уже нет ничего нового, путь человека не ведет его больше наружу, в жизнь, но выводит из нее, приближая к темному концу, смерти. К. Г. Юнг описывает эту проблематику и ее связь с множеством душевных за­болеваний в своей статье «Жизненный рубеж»¹⁹ («Die Le-benswende»). Душевная энергия, которая до сих пор была направлена на внешнее устройство жизни, уже больше не требуется и высвобождается. Она должна теперь обратиться к собственному внутреннему миру человека, чтобы под­держивать жизнь, направленную не столько в ширину, сколько в глубину. В этой группе стареющих людей мы действительно сталкиваемся с растущим процессом само­углубления (Verinnerlichung).

Но собственный внутренний мир нам, ведущим обра­щенную к внешнему жизнь, как правило, представляется столь же незнакомым и чуждым, какой представляется змея юной девушке в нашей сказке. Он часто столь же при­митивен, как холоднокровное существо, и является для нас чем-то совсем посторонним и чужим. И столь же трудно найти правильное отношение к нему. Так обстоит дело, ес­ли мы теперь вновь взглянем на сказку с женской точки зрения: женщина, которая до сих пор жила полностью для своих детей, должна найти себе новую жизненную цель, ес­ли прежняя перед ней уже не стоит. Тогда она, вероятно, сможет, если она умна и не цепляется, как клуша, за своих выросших детей, обратиться в дальнейшем к своим давно заброшенным духовным и интеллектуальным возможно­стям, которые скрыты в ней самой, неразвитые и пренебрегаемые. Развивая эту новую сторону своей личности, она может обнаружить «внутреннего принца», и в ней оживет область, в которой нужно решать проблемы. Как я уже упо­минал выше, содержащиеся в ее собственной внутренней природе духовно-интеллектуальные силы, как правило, в психологии символизируются как мужские, в противопо­ложность женской материи. Их осознание часто тягостно и даже чуждо человеку, живущему в основном чувствами, так что принять и полюбить их может оказаться трудной за­дачей. Таким образом, принц здесь соответствует тому жи­вущему внутри женщины мужскому духовному принципу, который, получив соответствующее развитие, мог бы дать ей более глубокую понимание жизни и окружающего ми­ра. Это ведет к «образованию духовной компетентности, ко­торая спасает от ограниченности и замкнутости в сугубо личном»²⁰ и может находиться в распоряжении у сознания в качестве активной творческой силы. Я полагаю, что имен­но в настоящее время эта проблема играет возрастающую роль. Ограничение женщины домом и кухней постепенно сходит на нет, средняя продолжительность жизни повыша­ется, и патриархальная семья, в которой женщина, вступив­шая во вторую половину своей жизни, могла найти в так называемых женских рамках свою область применения, больше не существует. Дети не женятся больше в своей соб­ственной или в соседней деревне, но зачастую отправляют­ся для этого на другой континент. Женщине не остается ни­чего другого, кроме того, чтобы в середине своей жизни смириться с одиночеством и покинутостью и в себе самой искать новую полноту жизни. Эта проблема подробнее ос­вещена в моей книге, посвященной середине жизненного пути²¹.

Как уже упоминалось, сказка о змее имеет большее от­ношение к психологии женщины. В дальнейшем я рассмот­рю похожую сказку «Три пера», где большее значение име­ет мужская сторона. Но уже говорилось, что в принципе сказку можно интерпретировать как с мужской, так и с жен­ской точки зрения. Ведь все персонажи сказки, включая ее героя и героиню, имеют в своем основании не индивиду­альное Я, но архетипические образы. Как говорит Макс Люти²² (Max Lüthi), все сказочные персонажи являются «чистыми носителями действия» (Handlungsträger) и у них отсутствует «углубленность» (Tiefenhaftigkeit) и сфера чело­веческих эмоций. Герой тем самым, с одной стороны, об­ладает сверхчеловеческими качествами, то есть он может совершать действия, на которые индивидуальное Я не спо­собно, но, с другой стороны, он стоит ниже человека, вследствие отсутствия у него вариабельности, глубины и вследствие своей выраженной односторонности.

Итак, правильнее рассматривать самого героя или ге­роиню как функциональный комплекс, который хотя и предлагает в соответствующей ситуации временную иден­тификацию, но никогда продолжительную. Например, ес­ли ребенок падает с моста в воду и молодой человек, не за­думываясь, прыгает и спасает его, то его Я на короткий срок и осмысленно отождествляется с архетипом героя. Но если кто-то пытается длительное время играть роль героя и отказывается от необходимых мер безопасности, считая их трусостью и малодушием, то речь идет о случае «сказоч­ной» глупости, которая достаточно часто подвергает жизнь смертельной опасности. В следующих главах этой книги бу­дет показано, какие несоответствующие обстоятельствам болезненные состояния могут наступить, если человек сме­шивает себя самого или свое сознательное Я с тем архетипическим образом, который представляет собой сказочная фигура, а также обнаружим, с каким упрямством продол­жается такое поведение.

Отдельные персонажи сказки, включая ее героя или ге­роиню, представляют возможные модели душевных пере­живаний, и при таком предположении главный персонаж нашей сказки, юная купеческая дочь, может символизи­ровать и эмоциональную область мужчины. Это позволяет понять весь рассказ с точки зрения мужской психики. За исходный пункт я вновь возьму уже описанную ситуацию середины жизни, когда в ходе естественного процесса раз­вития человека должна последовать переориентация в ок­ружающем мире. Ход событий при переводе сказочного в психологическую плоскость можно было бы в этом случае представить следующим образом:

До сих пор такой человек имел возможность проявлять в жизни преимущественно свою мыслительную функцию.

Теперь же требуется новая ориентация, соответствующая ситуации середины жизни, для того чтобы развивать про­тивоположное этой функции, то есть чтобы активный ин­терес был в большей степени направлен на внутренний мир и происходило углубление — вместо расширения пе­реживаний — эмоциональной сферы. Однако, выполнить это требование, предъявляемое младшей и неразвитой сто­роной (это соответствует желанию дочери получить розу), которая как раз к этому времени созревает (в сказке розы именно сейчас дешевы на рынке), не так легко и просто, как это кажется поначалу. Исполнение его встречает все­возможные случайности и недоразумения, которые в кон­це концов приводят к встрече с магико-мифологическим слоем образов собственного внутреннего мира. Именно к этим образам должно теперь быть обращено внимание, чувства и интерес (этому в сказке соответствует вручение девушки змее), из-за чего возникает временная кризисная ситуация (в сказке болезнь отца). Каждый знает подоб­ные кризисные положения и погружение душевной энер­гии вниз, в бессознательное, где все эмоции и мысли, ка­залось бы, бесплодно кружатся вокруг подобной проблемы, не обращая никакого внимания на окружающий мир. Только понимание этого состояния и наведение моста ме­жду обеими областями, сознанием и бессознательным (здесь сказка использует мотив зеркала и временного воз­вращения дочери), позволяет начать распутывание этого напряженного и опасного положения. Но простое восста­новление прежнего положения посредством осуществления связи с бессознательной областью и принятия обязательств по отношению к ней (в сказке это обещание возвращения девушки к змее) оказывается больше невозможным. Не мо­гут быть проигнорированы голоса (в сказке персонифи­цированные двумя сестрами), которые шепчут человеку: «Оставь все предприятие. Оставь все, как было. Ты же имел прекрасные достижения. Тебе ведь ни к чему осуществ­лять трудный процесс созревания и изменения». Это не­гативная установка и непродуктивная боязливость. Только через обновление и на этот раз свободный сознательный поворот к своему внутреннему миру (которому соответствует возвращение дочери к змее), а также исполненное любви принятие (в сказке это символизируется свадьбой), приводит к обнаружению ценности, находящейся внутри собственной природы (которой в сказке соответствует пре­вращение змеи в принца). Это ведет к расширению соз­нания и к росту личности (в сказке сюда относится осво­бождение страны и возвращение принца и девушки из ма­гической области волшебного мира). Человек теперь имеет в своем распоряжении оба царства, царство внешнего и царство внутреннего мира. Избавленный от змеиного об­личья сказочный принц соответствует теперь высочайшей ценности, содержащейся в собственной внутренней при­роде, которая посредством сознательного усилия освобо­ждена из состояния глубокой бессознательности.

Во многих сказках этот персонаж занимает важнейшее место в душевном пространстве и сменяет старого короля или отца, на что намекает и наша сказка. Этому соответст­вует переориентация шкалы ценностей, регулярно проис­ходящая в процессе жизни здорового человека. То, что в юности кажется нам высочайшим и важнейшим, для взрос­лого человека может оказаться далеко не столь значимым. Другие, новые ценности встают на место прежних. В том случае, если выполнены основные биологические задачи первой половины жизни, создание семьи и положения в об­ществе, то на их место постепенно должны встать творче­ские, культурные интересы и социальные задачи. Таким об­разом внутри человека образуется новая ценность (молодой король, берущий на себя управление), которой Я должно служить.

Этот процесс развития личности, в ходе которого жизнь теряет исключительную ориентированность на свои биоло­гические цели, относится одинаково к мужчине и к жен­щине. Здесь также ставится задача развития специфической гуманности, условно противоположной природе. Постоян­но мы наталкиваемся где-то внутри себя на змею, свою бес­сознательную природу, и должны высвободить ее из ее чис­той анимистичности в ходе трудного и болезненного про­цесса, который всегда остается незавершенным, очень часто терпит неудачу, а порой и вовсе не имеет места.

Как мы видели, этот чрезвычайно часто встречающий­ся многослойный мотив избавления в зависимости от об­стоятельств может наполняться в различные периоды жиз­ни тем или иным содержанием. Тут кто-то может сказать, что все эти интерпретации, пусть интересные и остроумные, остаются, однако, умозрительными, и реальный характер их весьма проблематичен. В связи с этим я хотел бы привести следующее сновидение двадцатичетырехлетней молодой женщины, которое обнаруживает заметное сходство с на­шей сказкой. Хотя отдельные эпизоды, конечно, различа­ются, однако в обоих случаях центральное место занимает мотив превращения змеи в принца. Я должен еще упомя­нуть здесь, что в случае сказочных сновидений толкование их символов аналитиком осуществляется с использовани­ем идей, возникающих у пациентов. Как я уже говорил, символ змеи и все остальные символы могут иметь очень много значений. В толкование включается то или иное из них, которое определяется идеями и ситуациями пациен­та. Сон этой женщины следующий:

Я была вместе со своим другом в цирке шапито. Тут же была еще одна полногрудая девушка, которая пре­следовала моего друга и походила на меня. Ее сопрово­ждал еще один молодой человек, которого мой друг, оказавшийся теперь директором цирка, должен был за­нимать. Я не интересовалась им. Потом к вечеру я вы­шла за ограду участка и пошла по улице к лесу. Вокруг дерева обвилась змея с золотым точками на теле. Эта змея была прежде молодым человеком, и я подумала: «Ты не должна пугаться». Потом на меня вдруг напал волк, и тогда змея снова превратилась в молодого че­ловека, который защитил меня от волка.

Точно так же, как в сказке, мы обнаруживаем в этом сновидении два различных мира, мир повседневной реаль­ности, который представлен эпизодами в цирке, и иной, магический мир, который начинается по ту сторону огра­ды. Ее друг был на двадцать лет старше нее, и таким об­разом, скорее, представлял отцовскую фигуру, кроме того, как и в сказке, было налицо конфликтное напряжение между пациенткой и похожим на нее женским персонажем. В сказке это напряжение представлено отношениями ге­роини с ее сестрами. У пациентки был выраженный страх перед змеей, которая в более ранних сновидениях всегда представлялась как сильная угроза. Значимая фраза «Ты не должна бояться» указывает на изменение в эмоциональ­ной точке зрения на сущность животного, подобное изме­нению, происходящему в сказке. После этой перемены точки зрения в сновидении также следует обратное пре­вращение змеи в человека.

Эта молодая женщина страдала тяжелым неврозом, вследствие которого она с шестнадцати лет практически была недееспособна. Налицо было тяжелое расстройство и апатия, так что она не смогла окончить школу и не по­лучила необходимого для будущей профессии образования. Вследствие повышенной потребности в опеке со стороны окружающих она продолжала оставаться зависимой от них

Этот сон она сообщила лишь спустя некоторое время после начала терапии. Он произвел на нее сильное впе­чатление, но сначала она не могла его правильно понять. К этому периоду анализа, после того, как был ликвидиро­ван ряд страхов, остро встала проблема обретения утра­ченной творческой активности и поиска собственной ра­боты. Действительно, спустя некоторое время пациентка начала профессиональное обучение, которое успешно за­вершила. Молодой человек символизировал для нее ту часть творческой активности, которая в измененной фор­ме и свободная от ложной робости в состоянии преодо­леть разрушительную силу волка. Такой волк известен нам из сказки о Красной Шапочке. Там он занимает место доб­рой бабушки и символизирует негативно-демонический ас­пект женской природы и отношений мать-ребенок. У этой пациентки ассоциации с волком также указывают на женско-материнский символ. Применительно к ее проблеме речь идет о ее инфантильной зависимости от личности кормящей матери и о неспособности к самостоятельной жизни.

В отличие от сказки, здесь для того, чтобы достичь ос­вобождения, спасения и душевного здоровья, недостаточно просто преисполненного любви принятия вызывавшей прежде страх части личности, но налицо еще дополнитель­ная угроза в виде волка. Таким образом, нужно еще преодо­леть дальнейший конфликт с негативным потоком, кото­рый угрожает уничтожить сновидицу. Как и в жизни отнюдь не всегда достаточно просто преисполненного любви сою­за, чтобы личность могла добиться окончательного обла­дания, но для этого требуется немало потрудиться; такая же проблематика обнаруживается и в сказке. Две сказки о змее, прежде уже упоминавшиеся, дополнительно показывают еще один аспект проблемы.

В немецкой сказке «Змея» у графини, в наказание за ее недостойное поведение в браке, родилась змея, ко­торая однажды попросила у своей матери невесту. То­гда графиня уговорила бедную служанку, кормившую на дворе кур, выйти замуж за змею. Когда девушка в от­чаянии молилась перед иконой Божьей Матери, та вдруг обратилась к ней и дала девушке совет: в первую брач­ную ночь, когда змея прикажет ей раздеться, семь раз потребовать, чтобы та разделась сама. Тогда змея семь раз сбросит с себя кожу, и перед девушкой предстанет прекрасный принц. Девушка последовала этому совету, и когда на следующее утро мать подошла к двери спаль­ни, ей навстречу вышел расколдованный сын с девуш­кой. Сначала у всех была большая радость, но со вре­менем мать пожалела, что ее сын женился на девушке столь низкого происхождения, и стала уговаривать его прогнать девушку. Но он оставался непоколебим и ка­ждый раз отвергал надоедливые уговоры матери, пока она не отказалась от своих злых намерений.

Мы видим, как в этом варианте акцент значительно сме­щается на мотив трансформации путем сбрасывания кожи: девушка должна семь раз потребовать этого у змеи. В ми­фах, сказках и народных верованиях число семь является магическим и священным. Уже в этом неоднократном сбра­сывании кожи заключается необходимость значительно большего усилия для достижения бессознательного содер­жания. Кроме того, и после освобождения нужно продол­жать защищаться от негативного влияния матери. Явно недостойная и недоброжелательная мать-графиня соответст­вует, таким образом, волку из сновидения пациентки.

Не всегда все происходит так гладко и просто, как в этом варианте. В албанской сказке «Ребенок-змея» превращение змеи в человека требует многократного повторения усилий:

Однажды королева условилась со своей подругой, ^J женой визиря, имевшей трех дочерей, что ее еще не ро­дившийся сын женится на одной из этих трех дочерей. Потом она родила змею и, когда та выросла, потребо­вала от матери девушек исполнения обещанного. Два­жды жена визиря отказывала королеве, когда та проси­ла руки старших дочерей. Наконец змея пригрозила, что если ей не дадут в жены третью, младшую дочь, то она придет ночью и всех убьет. Эта младшая девушка пошла тогда к мудрой старухе, которая посоветовала ей надеть на себя сорок нижних юбок. Девушке следовало в брач­ную ночь каждый раз, когда змея потребует, чтобы она разделась, снимать только одну юбку и требовать того же от змеи. После сорокового сбрасывания кожи перед ней появится прекрасный принц. Все так и произош­ло, но принц потребовал от девушки, чтобы она до ро­ждения их общего ребенка молчала о случившемся. Ут­ром он опять вполз в свою змеиную кожу, чтобы на сле­дующую ночь снова превратиться в принца. Восемь месяцев девушка проявляла стойкость во время рас­спросов матери о браке со змеей, пока в конце концов не проболталась. Тогда змея заперла на ключ ее лоно и исчезла. Нечастная девушка пошла по свету искать сво­его принца. Она опять встретила мудрую старуху, кото­рая посоветовала ей взойти на гору в далекой стране. Там она найдет грязную воду, кишащую червями. Если она выпьет глоток, то земля перед ней раскроется. Вни­зу она встретит двух дочерей Солнца, которые ей ска­жут, где она сможет найти своего супруга. Девушка по­следовала этому совету, и старшая дочь Солнца показа­ла ей дом в подземном мире, где ее супруг жил с другой женой. При этом она дала девушке грецкий орех, мин­дальный орех и орех лещины. Девушка в одежде мона­хини остановилась во владениях своего мужа и первым расколола грецкий орех, из которого вышла золотая наседка с цыпленком. Когда другая жена пожелала их по­лучить, девушка потребовала в уплату за это позволить ей провести ночь с ее супругом. Женщина согласилась на это, но напоила мужа на ночь сонным зельем. Тогда девушка расколола на следующий день орех лещины, в котором находился золотой попугай. Вновь случилось то же самое, но на этот раз медник услышал ночью плач девушки, которая все приговаривала: «Дай мне сереб­ряный ключ, и я смогу родить наше золотое дитя!» Мед­ник сообщил это принцу-змее, который был очень это­му удивлен. На следующий день девушка расколола миндальный орех, в котором была золотая колыбель. Вновь пожелала вторая жена это бесценное сокровище и уступила своего мужа на ночь «монахине». Но на этот раз принц вылил сонное зелье. Теперь он узнал свою первую жену и вернулся с нею из подземного мира на­верх.

Здесь сказка наглядно показывает, что достигнутая бы­ло ценность вновь может быть утрачена, если она недоста­точно упрочилась. Из своего жизненного опыта нам извест­но, что случается, когда мы полагаем, что уже вступили на новую ступень развития. Именно тогда человек особенно легко становится невнимательным и легкомысленным и вновь теряет уже почти достигнутое. Так, девушка должна совершить трудное странствие в магическое царство бессоз­нательного, и там только с третьей попытки ей удается вновь заключить союз с утраченной ценностью. Эти три по­пытки соответствуют трем испытаниям, которые обычно выдерживает герой или героиня сказки. Истолкование этой символики можно найти в интерпретации Эрихом Нойманном сказки об Амуре и Психее²³.

Если мы еще раз бросим взгляд на «героинь» этих трех вариантов сказки, то увидим, что в них встречается очень частый и типичный сказочный персонаж. В греческой и ал­банской сказках это младшая дочь, в немецкой — бедная служанка. Этот мотив (подвиг удается самому младшему, неловкому или ничтожнейшему и беднейшему на первый взгляд), употребляется в сказке необычайно часто. Это от­носится не только, как мы видели здесь, к основному женскому персонажу, но также и к основному мужскому пер­сонажу, достаточно привести только два примера, а имен­но, сказку братьев Гримм «Три пера» или русскую сказку «Царь-Девица».

С психологической точки зрения, это неполноценное, пренебрегаемое и неприспособленное существо соответст­вует до сих пор неразвитой психической функции. Из пол­ноты возможностей развития, которые находятся в распо­ряжении у человека при формирования его личности, как правило, поначалу развиваются и формируются сильные стороны, наиболее всего пригодные для соответствующей среды. Так, например, человек, обладающий хорошим рас­судком, который к тому же живет в рациональной обста­новке, развивает прежде всего именно его. Он оказывает­ся в состоянии разрешить большую часть встречающихся жизненных проблем с помощью своего натренированного мышления. Другие функции, напротив, остаются недиф­ференцированными и архаичными, и притом в тем боль­шей степени, чем больше они способны помешать основ­ной, ведущей функции. Как известно, мышлению противо­стоит чувство. Мышление исходит из принципа «истинно или неистинно» или «правильно или неправильно», в то время как чувство пользуется понятиями «привлекательно или непривлекательно». Именно истинное и правильное может быть непривлекательным для чувств, и наоборот, по­этому человек мыслительного типа стремится свести к ми­нимуму возможность влияния чувств. Это не означает, что такой человек не обладает чувствами, но как в телесной сфере неиспользуемые и неупотребляемые мышцы оста­ются слабыми и незначительными или даже атрофируют­ся, точно так же в душевной области у человека, преиму­щественно ориентированного на мышление, чувства оста­ются недифференцированными и неразвитыми.

В начале нашей сказки находится часто встречающая­ся четверица, отец и три дочери (в других сказках отец и три сына или мать с тремя дочерьми), которой во внут­ренней душевной области соответствуют описанные К. Г. Юнгом четыре основные психические функции: мышле­ние, чувство, ощущение и интуиция²⁴. Героиня является младшей, то есть последней и слабейшей. В немецком ва­рианте нашей сказки это «служанка», то есть фигура ма­лоценная и пренебрегаемая. Если мы продолжим данный пример, то отец или мать соответствует полностью разви­той основной функции, мышлению, обе сестры — вспомо­гательным функциям, ощущению и интуиции, которые обычно незначительно мешают мышлению, в то время как младшая дочь соответствует недифференцированной функ­ции чувства. Ее желание получить букет роз, типичный символ чувства, хорошо укладывается в рамки нашего рас­сказа. Именно эта неполноценная и запущенная функция в состоянии разрешить возникающую в нашей душе про­блему и освободить из бессознательного новую ценность. В жизни это соответствует ситуации, в которой мы боль­ше не можем пользоваться обычными и привычными сред­ствами, действиями и способами поведения и вынуждены обратиться к чему-то неосвоенному и непривычному. Мы вынуждены решать проблему именно с нашей слабейшей стороны, когда, например, «мыслителю» случается влю­биться, или когда в середине жизни дальнейший жизнен­ный путь требует от нас изменения поведения, новых ус­тановок и новых форм переживаний.

Еще отчетливее эта проблематика проявляется в уже упоминавшейся сказке о трех перьях²⁵:

У одного короля было три сына, из них двое стар­ших считались умными, а третьего прозвали дураком. Когда король состарился и ослабел, он пожелал назна­чить своим наследником того из сыновей, который до­будет ему самый прекрасный ковер. Он подул на три пе­ра и приказал сыновьям отправиться туда, куда поле­тят перья. Одно перо полетело на восток, другое на запад, а третье полетело прямо и вскоре упало на зем­лю. Старшие братья, отправлявшиеся налево и направо, посмеялись над дураком, который должен был оставать­ся там, где упало перо. Тот удрученно сел на землю, но вдруг заметил рядом с пером крышку люка, которую он поднял и нашел под ней лестницу. Юноша спустился вниз, подошел к небольшой двери и постучал. Изнутри раздались слова:

«Jungfer grün und klein,

Hutzelbein,

Hutzelbeins Händchen,

Hutzel hin und her,

laß geschwind sehen, wer draussen wär».

Дверь открылась и королевич увидел большую тол­стую жабу в окружении нескольких маленьких. Когда он поделился своей нуждой, жаба велела принести большой ларец и достала оттуда ковер, «такой прекрас­ный и такой чудесный, какого на земле не могли и соткать».

Старшие братья, не верившие, что младшему удаст­ся что-нибудь добыть, не слишком старались и не дол­го думая принесли грубо сделанные половики. Так как король решительно предпочел ковер младшего, они по­просили о новом испытании. Отец потребовал самое прекрасное кольцо и вновь подул на три пера. Перо вновь привело младшего сына к крышке люка и он по­лучил от жабы кольцо, которое «сверкало бриллианта­ми и было столь прекрасно, что ни один ювелир на зем­ле не смог бы такого изготовить».

Высокомерные братья принесли тележное колесо. Отец и на этот раз присудил королевство младшему. Но по настоянию старших братьев поставил еще одно ус­ловие, а именно, о том, чтобы они раздобыли себе пре­краснейших жен. На этот раз жаба дала дураку выдолб­ленную репу, запряженную шестью мышами. Разочаро­ванному королевичу он предложил посадить в повозку из репы одну из своих дочерей. Тот выбрал наудачу од­ну из них. Стоило ей сесть в повозку, как она превра­тилась в прекраснейшую фрейлину, репа — в карету, а шесть мышей — в упряжку лошадей. Королевич поце­ловал девушку и поспешил к отцу, куда братья привели простых крестьянок.

Но братья выпросили у отца четвертое испытание. Все жены должны были прыгать сквозь обруч. Братья думали, что сильные крестьянки лучше прыгнут, чем нежная фрейлина. Но те, прыгая, переломали себе но­ги, в то время как жена младшего сына прыгнула лег­ко, как серна. Добыв таким образом корону, он правил долго и мудро.

В основном речь здесь идет о том же мотиве, что и в первой сказке. Это превращение из холоднокровного жи­вотного в образ человеческий, только вместо змеи симво­лом этого становится жаба. Сказка особо подчеркивает, что речь идет не только о младшем, но и о глупом сыне, сле­довательно, о неприспособленной и неполноценной части личности, и именно он в сказке становится героем. Оба брата, более приспособленные и умные, отказались от по­ставленных задач и вместо подлинной ценности добились ничтожной, вместо ковра — половик, вместо кольца — те­лежное колесо и вместо прекрасной фрейлины — кресть­янские девицы. Здесь демонстрируется, как в особой, экс­траординарной ситуации развитые функции способны достичь лишь обычного и привычного, того, что давно из­вестно и узнаваемо, в то время как подлинная и необы­чайная ценность может быть добыта только необычным путем, несмотря на всю нашу беспомощность и нерасто­ропность, как всегда бывает в тех случаях, если мы не сда­емся, когда привычные нам орудия отказываются слу­жить²⁶.

Мне было очень важно в этой главе, на примере сказ­ки о змее, дать представление о всем спектре возможно­стей понимания образов и символов этих историй. Эта точка зрения может показаться слишком многосторонней тому, кто он склонен считать единственно верной только одну интерпретацию и видеть в ней единственную узкую проблему. По моему мнению, такой взгляд упускает из виду тот феномен, что сказка может вызывать у людей живой интерес практически в любом возрасте и на любой ступе­ни развития, интерес, выходящий за рамки чисто эстети­ческой ценности, которая к тому же часто может быть со­всем незначительной. Итак, восприимчивому к ней чело­веку сказка должна не раз повторять, что нужно вызвать и привести в движение нечто, скрытое в глубине его души, то, что не может быть выражено и сформулировано луч­ше, чем в ее образах.

Символика сказки в процессе культурного развития че­ловечества в течение столетий и тысячелетий также оста­ется в основных чертах неизменной. Уже в древнейшей из известных в рамках нашей культуры сказок, египетской сказке о двух братьях, относящейся к 19 династии, около 1200 года до нашей эры²⁷, мы встречаем мотивы превраще­ния человека в животное и растение и обратно, встречи лю­дей с богами, колдовства и говорящих животных. В своих основных чертах она не имеет существенных отличий от тех сказок, которые мы рассказываем сегодня.

Основные проблемы человеческого существования про­ходят не только сквозь всю нашу жизнь, но сквозь жизнь всего человечества. Они должны быть поняты, сформули­рованы и интерпретированы по-своему в каждый истори­ческий период, так же, как в каждой отдельной фазе на­шей собственной жизни. Таким образом наши возможно­сти понимания кружатся вокруг извечного первообраза, и при каждом новом повороте начинает сверкать новая грань присущего ему смысла. Нам никогда не удастся понять его целиком и всякий раз остается тот таинственный остаток, который всегда нас манит и наводит на размышления. При этом сказка отвечает не сознательным объяснением, но за­трагивает у каждого актуальную для него проблему. Таким образом можно сказать, что она действует на бессознатель­ном уровне. Сознание только углубляет или усиливает ее.

ТОЛЬКО ЛИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ СКАЗКИ?

Основанное на знаниях рациональное сознание возни­кает только в процессе развития и созревания человека. Со­гласно результатам психоаналитических исследований, оно начинает формироваться примерно на шестом году жизни. До тех пор ребенок живет в магико-мифическом мире, где рядом с темными импульсами и инстинктами сначала воз­никает образное сознание, в котором сосуществуют маги­ческие и мифические мотивы, образы, идентификации, реакции, представления и приемы. Этот этап раннего раз­вития сознания и мировосприятия, когда, согласно Каеси-реру¹, мышление комплексно и сохраняется идентичность основного гештальта (Grunggestalt), является самым ранним пробуждением духа. Это образное мифическое переживание мира остается фундаментом, всегда сохраняющимся под на­шим рациональным мышлением, и ему присущ отнюдь не только регрессивно-негативный характер, выражающий се­бя в суевериях или неврозах. Эта область образов и фанта­зий, в высокой степени эмоционально заряженных, стано­вится фундаментом как новых душевных обретений ребен­ка, так и процессов изменения и развития, протекающих в душе взрослого человека. Важность подобных архетипических образов подтверждается даже в области научных ис­следований, и уже упоминавшийся физик Паули указывает на то, что при «развитии научных идей любое достижение знания является длительным процессом, в ходе которого рациональной формулировке содержания сознания предше­ствует процесс в бессознательном. В этом мире символи­ческих образов в качестве упорядочивающих и придающих форму элементов функционируют архетипы, представляю­щие собой искомые мосты между чувственными наблюде­ниями и идеями, вследствие чего они и являются необходимой предпосылкой для возникновения естественнонауч­ной идеи»². Эта точка зрения Паули подтверждается совре­менной теорией хаоса, согласно которой в хаотических, не­линейных состояниях вновь и вновь спонтанно образуют­ся упорядоченные фигуры, так называемые фракталы, из которых могут возникать новые упорядоченные системы. Таким же образом ученые представляют сегодня историю возникновения всей вселенной из первоначального хаоса, в котором затем образовались точно очерченные галакти­ческие структуры, равно как и отдельные звезды с их пла­нетарными орбитами. Эти фракталы обнаруживают оше­ломляющее сходство с абстрактными геометрическими фи­гурами архетипов, такими, как треугольник, квадрат, круг, пятиугольник и т. д., из которых впоследствии могут воз­никать сложные комплексные образования. Томас Уотсон, сотрудник первооткрывателя теории фракталов Бенуа Мандельброта, из исследовательского центра фирмы IBM, в ре­зультате бесчисленных вычислительных операций заставил появиться на мониторе компьютера возникшие из множе­ства этих фрактальных образцов горы, облака и луны, то есть высокоорганизованные архетипические образования³.

То, что в природе хаотические фракталы предшествуют создаваемой комплексной структуре, вполне соответствует происходящему в нашей психике, когда мы из процесса дневного линейного сознания погружаемся в нелинейный, «хаотический» процесс, относящийся к бессознательной первичной материи сна.

Принимая во внимание эти рассуждения, можно обна­ружить, что вопрос о том, надо ли рассказывать детям сказки и вообще позволять им обращаться к упомянутому магико-мифическому слою и совершать в нем действия, содержит аспект, который обычно не замечают или почти не принимают во внимание. Одни отвергают сказки из-за их однообразия, анахронизма, обращения к магии, а так­же из-за часто встречающейся в них жестокости; другие привязаны к ним из пиетета, романтики или своих сенти­ментальных воспоминаний и живо их защищают. Но, не­зависимо от таких разногласий, сказки и дальше расска­зываются, жадно принимаются детьми (которые часто забрасывают замечательные механические игрушки, если мо­гут послушать сказку), и, несмотря на все дискуссии, в жизни детей сказки продолжают занимать свое достойное и значительное место.

Проблема отношения к сказке (быть за или против нее) вообще очень стара, и уже около ста лет назад ее описал по­эт и известный сказочник Вильгельм Гауф⁴. В качестве пре­дисловия к своему собранию сказок он поведал историю, которую назвал «Сказка в обличьи альманаха». Альманах в то время занимал место сегодняшней научно-популярной литературы. В своей истории Гауф описывает, как бедная сказка была изгнана рассудительными просвещенными людьми и, плача, бросилась к своей матери, фантазии. Мать фантазия глубоко возмущена тем, что сторожа, которых лю­ди поставили у входа в ее мир, больше не хотят впускать к детям ее любимую старшую дочь. Она по праву подозрева­ет, что злая тетка, мода, оклеветала сказку. С присущей ей находчивостью она маскирует сказку, сшив ей одежду аль­манаха, и вновь отправляет к людям. К сожалению, сторо­жа замечают, кто проник к ним из мира фантазии, и вы­смеивают сказку, которая, однако, до тех пор жонглирует перед ними пестрыми образами своих историй, пока они не засыпают. После этого сочувствующий ей человек берет сказку за руку и, минуя спящих сторожей, ведет к детям.

Стоит оставить в стороне этическую и эстетическую точ­ки зрения, обычно вызывающие споры, и начать занимать­ся проблемой сказки с точки зрения психологической. Ка­кое, собственно, значение имеет сказка для детской души? В чем ее смысл, помимо того, чтобы служить забавой и раз­влечением? Каким образом такая нехитрая вещь способна вызывать такой сильный интерес?

Чтобы прийти к правильному ответу, нужно обратиться к чему-то иному, нежели то, что является обычным в сфе­ре нашей культуры. Как правило, своими представления­ми и мыслями мы ориентированы на внешний мир и отту­да получаем нашу шкалу ценностей. Но если применить ее к сказке, то последняя будет выглядеть ужасной бессмыс­лицей, которую ни в коем случае не следует повторять до­верчивым детям.

Не раз высказывалась точка зрения, согласно которой всплывающие в мифах и сказках фантастические образы яв­ляются следами воспоминаний о давно прошедшем време­ни развития человечества. Будь это так, дракон был бы вспоминанием о древних ящерах, громадная птица Рух арабских сказок напоминала бы о праптице, птеродактиле, и т. д. О таких следах можно говорить с достаточной уве­ренностью, если при этом иметь в виду, например, историю о всемирном потопе, которую подтверждают действитель­но постигавшие человечество природные катастрофы. Се­годня очень распространены научные поиски подобной связи мифологем с реально происходившими событиями. Успех такой книги, как «И все же Библия права»⁵, говорит сам за себя. Но во многих случаях эти поиски слишком да­леко отклоняются от своей цели, и применительно к ним я могу указать на остроумную книгу «Правда о Гензеле и Гретель»⁶. В ней автор с научной тщательностью, типичной для публикаций в этой области знаний, доказывает, что сказка о Гензеле и Гретель возникла на основе подлинного собы­тия, а именно, случившейся в средние века войны между двумя заинтересованными сторонами за рецепт выпечки пряников.

В какой-то мере установление связи между сказкой, ми­фом, сагой, легендой и т. д. и внешним миром вполне оп­равданно. Но в процессе жизни перед человеком стоит не только великая задача понять, испытать, овладеть внешним миром и сформировать его образ, но одновременно он дол­жен решить другую, не менее важную задачу, которая со­стоит в овладении своим внутренним миром и формирова­нии его образа. В качестве микрокосма он противостоит внешнему макрокосму и, без сомнения, столь же велик и значителен. Если мы будем исходить из представления, что сказка, так же как миф или, на самом высоком уровне, ре­лигия, должна восприниматься в качестве элемента этого внутреннего мира и средства для его формирования, то мы сможем понять ее смысл и сущность, и такое понимание даст нам ответ на многие встающие перед нами вопросы. Здесь, во внутреннем мире, действительно существуют все те удивительные и необычайные вещи, которые обычно происходят в сказке. Нам не надо возвращаться в отдален­ные времена, чтобы искать там подобие дракона, так как он является живой реальностью сегодняшнего дня, суще­ствует здесь и теперь, примером тому может служить сле­дующий сон двадцатипятилетнего пациента:

Я нахожусь в доме, который имеет форму полусфе­ры. Приходит дракон и пожирает снаружи всех людей. Он хочет проникнуть в дом. Там кругом лежит старин­ное оружие, и когда дракон хочет проникнуть в окно, я бросаю в него топор. Он опрокидывается как резино­вая кукла, но поднимается и надвигается снова. С по­мощью пистолетов и ножей я сражаюсь с драконом, ко­торый теперь уже находится внутри. Он хочет прогло­тить меня, но я пытаюсь с ним справиться. Вдруг он меня все же проглотил. Но я по-прежнему жив и гово­рю ему, что если он меня отрыгнет, то отделается от ме­ня. Дракон попытался это сделать, но отрыгнуть так и не смог.

У молодого человека был тяжелый невроз, и к этому вре­мени его основная проблема заключалась в том, чтобы вы­стоять против темных влечений инстинкта, стремящихся, например, разрушить что-то ценное или уничтожить его. Именно эта живущая в нем темная разрушительная ин­стинктивная сила представилась ему в образе дракона, и он переживает в сновидении древний сказочный или мифиче­ский мотив борьбы с драконом. Мы также видим, что он еще мало преуспел, и все еще слабое Я молодого человека, которое не может противостоять требованиям инстинкта, терпит поражение.

Однако здесь я хотел бы, оставаясь в рамках упомяну­той дискуссии, использовать это сновидение только в ка­честве примера активного существования в бессознатель­ном сказочных мотивов, не входя в подробности. Сейчас мне хотелось бы вернуться к самой сказке и высказать не­которые мысли о ее значении для детей. Как правило, сказка оказывается первым и самым ранним продуктом ду­ховной культуры, с которым человек приходит в сопри­косновение и который он воспринимает. Если отвлечься от сказок, созданных писателями, то можно утверждать, что сказка возникает не в воображении отдельного чело­века, а относится к коллективным духовным образам куль­турного пространства, которые создавались совместным творчеством поистине бесконечного множества людей, до их фиксации в известных нам письменных формах. Как уже упоминалось, в других культурах и в более ранние вре­мена нашей культуры очень высоко оценивалась роль сказ­ки применительно к воспитанию и образованию челове­ка. Использовалась сказка и в качестве средства исцеле­ния. В индийской медицине и у аборигенов Австралии существуют терапевтические методики для психически дез­ориентированных людей, которым для медитации назна­чается сказка, отражающая их проблемы⁷. Такое отноше­ние к сказке исходит из того, что в ней содержится нечто большее, нежели только красивая и интересная история. Оно базируется на предпосылке, что сказка представляет собой ценность, при известных обстоятельствах целитель­ную, для образования и формирования внутреннего мира человека. Персонажи и образы, равно как и действие сказ­ки, переживаются скорее не как реально происходящие во внешнем историческом мире, но как персонификации внутренних душевных образов и событий. Они являются символами и замещают то, что разыгрывается у человека в динамике его душевной жизни и для чего не найти бо­лее глубокого и полного отражения. — Я попытаюсь сей­час рассмотреть с этой точки зрения одну из известных немецких народных сказок применительно к определен­ным проблемам душевного развития ребенка. В качестве примера мне хотелось бы взять сказку о Гензеле и Гретель, содержание которой, в привычной редакции братьев Гримм⁸, я здесь вкратце напомню.

Сказка ведет нас в семью дровосека, где царит боль­шая нужда. Когда весь хлеб, кроме последней полови­ны каравая, был съеден, родители, по инициативе ма­чехи, решили отвести детей в лес и там их оставить. Но дети слышат об этом замысле, и Гензель собирает ка­мешки, которые он по пути бросает за собой, чтобы с их помощью найти дорогу домой. Придя в лес, родите­ли разводят огонь, дают детям последний кусок хлеба и велят им полежать у костра, пока отец поблизости ру­бит дрова. Они обманывают детей, выдавая шум ветра в ветвях деревьев за стук отцовского топора, а сами воз­вращаются домой. Заснувшие у огня Гензель и Гретель дожидаются лунного света и при помощи камешков на­ходят дорогу домой.

Долго ли коротко, но в семье опять наступает такая же нужда, и на этот раз мачеха заперла дверь, так что до камешков было не добраться. Чтобы пометить путь, Гензель использует хлебные крошки, но их склевывают птицы. Итак, на этот раз дети действительно были ос­тавлены в лесу и предоставлены самим себе. Проблуж­дав три дня, они встречают белую птицу, чье пение ка­жется им очень привлекательным. Он идут за ней, и она приводит их к домику, «из хлеба сделанному и пирож­ками украшенному, окна которого были из прозрачно­го сахара». Затем следует известная сцена, в которой де­ти откусывают от домика и на вопрос ведьмы, кто гры­зет ее дом, отвечают: «Ветер, ветер, дитя небес». Ведьма сначала приветливо принимает их, ставит перед ними богатое угощение и укладывает в мягкую постель. Но на следующее утро она запирает Гензеля в хлеву, чтобы от­кормить его, как гуся, и потом съесть, в то время как Гретель должна убирать дом и готовить пищу.

Только благодаря хитрости Гензеля, который все время вместо пальцев протягивает ведьме косточки, процесс пожирания детей удается отсрочить. Но в кон­це концов Гретель все же приходится затопить печь, куда она, прибегнув к хитрости, заталкивает саму ведьму, ко­торой придется там сгореть. Дети спасены, они завладе­вают всеми сокровищами, накопленными в доме ведь­мы, и отправляются домой. При этом они сталкивают­ся с непреодолимой водной преградой, которая служит границей магической области, ведьминого леса. Здесь им помогает утка, которая переносит на другой берег сначала Гретель, а потом Гензеля. Когда они прибыва­ют домой, то узнают, что пока их не было, мачеха умер­ла. Теперь, благодаря добытым сокровищам, отец и де­ти могут жить мирно и счастливо, не зная нужды.

Будет правильнее всего, если в своих рассуждениях мы в первую очередь займемся центральным персонажем по­вествования, ведьмой. Для нее характерны две основные черты. Во-первых, она, полностью и однозначно зла, в противоположность другим схожим сказочным персона­жам, например, госпоже Метелице, которая проявляет свои, присущие ей как ведьме качества только по отно­шению к ленивице. Во-вторых, на первом плане очень от­четливо выступает ее связь с едой: она обитательница съе­добного домика. Подчеркивается, что она щедро угощает встретившихся ей полуживых от голода детей. Она откарм­ливает Гензеля и, наконец, собирается сварить, зажарить и съесть детей. Таким образом в ее фигуре олицетворяется глубокая, древняя и архаичная человеческая проблема, о которой еще Шиллер⁹ сказал:

«Einstweilen, bis den Bau der Welt

hilosophie zusammenhält,

Erhält sie (gemeint ist die "Natur") das Getriebe,

Durch Hunger und durch Liebe».

<Любовь и голод правят миром. >

Эта ведьма является злой демонической материнской фигурой, которая пользуется голодом детей для того, что­бы заманить их под свою власть, держать в плену, исполь­зовать в своих эгоистических целях их труд, как в случае Гретель, и в конце концов сожрать. Мы можем спросить: да существуют ли такие матери? На этот вопрос следует отве­тить: и да, и нет. Нет, потому что зло в чистом виде у лю­дей не встречается, а если и встречается, то очень редко. Сказочные персонажи — это типы, и они содержат в себе только типические общечеловеческие черты, но лишены то­го многообразия различных характеров и качеств, часто противоречивых или сопутствующих друг другу, которые присущи отдельным людям. На этом особенно настаивал М. Люти (М. Luethi)¹⁰. Ответить на наш вопрос «да» следу­ет потому, что слишком многим матерям свойственно бо­лее или менее бессознательное стремление к тому, чтобы, балуя ребенка, удерживать его при себе, покупать его лю­бовь с помощью сладостей, мешать ему становиться самостоятельным, стремление использовать само его существо­вание для удовлетворения собственных потребностей и пре­тензий. Мы знаем много случаев тяжелых детских неврозов, когда такая «пожирающая материнская любовь» фактиче­ски поглощала собственную личность человека, находяще­гося в процессе становления. Более того, если мы будем вполне честны с самими собой, то нам придется признать, что в той или иной степени все мы можем отыскать такое стремление в себе.

От нас требуется постоянное и серьезное самовоспита­ние, чтобы предотвратить использование детей для удовле­творения своих собственных потребностей.

С помощью этих рассуждений, которые здесь нет воз­можности продолжать, один ответ на вопрос о психологи­ческом значения для ребенка сказки мы уже нашли.

На примере сказочных персонажей ребенок бессозна­тельно научается избегать опасных для его собственной личности требований и претензий персонажей внешнего мира. Он обучается тому, как выстоять против превосходя­щих сил, какими являются взрослые по отношению к де­тям, какие существуют формы и возможности обращения с этими силами и ка^к их можно в конце концов одолеть.

Но я полагаю, что эта сторона не является самой важ­ной, поэтому теперь нам надо сделать следующий шаг, уже упоминаемый в начале, перенеся сказку и ее персонажей во внутренний мир ребенка. В ведьме мы теперь замечаем не только негативную сторону «чрезмерно покровительствую­щей» («overprotective mother») матери, в своем крайнем проявлении, буквально, «пожирающей матери», которая действительно существует во внешнем мире, но мы пред­полагаем, что в этой фигуре содержится присущая ребенку проблема. То есть, попросту говоря, мы предполагаем, что в самом ребенке существует нечто такое, что можно рас­сматривать как ведьму. Чтобы ответить на вопрос, о чем здесь идет речь, вернемся еще раз к нашей сказке.

Сказка о Гензеле и Гретель вновь указывает на очень от­четливое разграничение двух миров. Во-первых, мир реаль­ной повседневности, в котором живет дровосек со своей семьей, и во мраке леса — другой, магический мир, в котором существуют ведьма, утка-помощница, несметные со­кровища и т. п.

Если мы вновь перенесем этот мотив в душевную об­ласть, то можно сравнить реальный мир повседневности с нашим сознанием, а чудесный магический мир — с нашим бессознательным. Но не следует упускать из виду, что все эти диковинные, неправдоподобные вещи, которые там случаются, точно так же характерны для наших снов и фантазий, являющихся манифестациями нашего бессозна­тельного. В сказке о Гензеле и Гретель в этой области гос­подствует ведьма, один из главных и важнейших персона­жей магического царства, на котором мы позднее остано­вимся подробнее. Мы неоднократно встречаем эту фигуру то как ведьму, то как паучиху в североамериканских сказ­ках или бабу-ягу¹² в русских, — как прародительницу, как бабушку или просто старуху, которая располагает глубо­ким знанием природы, как, например, в «Пляшущих баш­маках» (Zertanzten Schuhen), где она объясняет солдату, ка­ким образом он должен поступить, чтобы изгнать прин­цессу ночи. Она отчасти добра, отчасти зла, что относится, например, к Госпоже Метелице, и представляет, таким об­разом, архетипическую материнскую фигуру, обладающую огромными знаниями и силой, и может выступать то в ка­честве помогающей людям и утешающей их, то в качестве демонической разрушительной силы. Этот сказочный пер­сонаж находит свою мифологическую параллель в великих богинях природы дохристианских религий и представляет персонификацию глубокой, могущественной и значитель­но превосходящей сознательное Я человека природной силы.

Таким образом мы можем теперь уяснить себе, что на­ше сознательное Я отнюдь не всегда является господином в собственном доме, но что мы, люди, бываем руководимы глубокими психическими силами, и наше умение обращать­ся с ними оставляет желать многого. Хорошо, если мы мо­жем служить благодатным творческим и продуктивным си­лам, в противном случае мы становимся жертвами темных демонических стремлений, таких, как алчность, разруши­тельный гнев и патологическое обжорство.

Но попробуем еще раз вернуть эти уже упомянутые ми­фические образы в повседневность, и именно в повседнев­ные переживания детского существования. Это нужно для того, чтобы еще раз вернуться к самому началу становле­ния человека: первоначально ребенок составляет психиче­ское и физическое единство с матерью, и только посте­пенно, в течение многих лет развития, ему более или ме­нее успешно удается освободиться, отделиться и стать самостоятельным, выйдя из этого состояния единства. Се­годня мы знаем, что отклонения этого процесса в ту или в другую сторону не могут не нанести тяжелого вреда ре­бенку, с которым это происходит. Раннее предоставление самостоятельности, в предельном случае отсутствие мате­ри, как у детей в детских домах, дает остановку и регрес­сию физического и психического развития: это хорошо по­казывает Р. Шпиц¹³. С другой стороны, слишком сильная связь с матерью наносит ущерб самостоятельности и ин­дивидуальности ребенка. Учитывая эти особенности чело­веческого развития, фактор матери, если можно так выра­зиться, в соответствующей ситуации приобретает негатив­ный или позитивный характер.

Перенесение на повседневность может иметь следую­щий вид:

Ребенок, впервые появляясь в мире, из жизненных средств заботится лишь о соске. Созревание требует совер­шить большую работу: он должен преодолеть свой собст­венный страх и связанное со страхом стремление остаться в безопасности, позволить заботиться о себе, оставаться до­ма. Если ребенок поддается этому стремлению и говорит: «Нет, я лучше все же не пойду», его хватает ведьма, и он сидит, как Гензель, за решеткой. В противном случае он вступает в конфликт с ведьмой. Мир не является слишком приветливым для детей местом, и часто никто не в состоя­нии позаботиться о ребенке. Взрослые проталкиваются впе­ред, не оглядываясь. И вновь ребенок должен преодолевать страх, а вместе с ним и побуждение укрыться за материн­ской юбкой. Здесь надо обратить внимание на то, что нуж­но торговаться, меняя заботливо сберегаемый грош на во­жделенную соску. Если ребенок это сделал, значит он вновь одолел ведьму, все беды окончились, и можно нести домой сокровища и тому подобные «соски». Здесь снова то, что в сказке зовется ведьмой, является глубоким инстинктивным импульсом предпочесть уютному теплому гнезду борьбу за овладение внешним миром. Сказка лишь убедительно изо­бражает то, что происходит за фасадом такого желания безопасности. Итак, мы можем дать второй ответ на вопрос о психологическом значении сказки для ребенка:

Ребенок должен научиться сосуществовать с глубокими инстинктами своей собственной натуры и должен утвер­ждать свое Я, противостоя этим часто превосходящим си­лам. В образно-символической форме сказки предлагают ребенку типичные образцы и способы, позволяющие вы­стоять в этой борьбе.

Если мы с этой точки зрения рассмотрим такой мотив, как сжигание в печке ведьмы, то обнаружится другой, бо­лее глубокий смысл, подобно тому, как так называемая жес­токость природы в большинстве случаев гораздо менее жес­тока, чем то, что делает так называемый цивилизованный человек. Печь, в свою очередь, сама является материнским символом, из нее появляется на свет румяный и поджари­стый хлеб. Путь от добывания зерна до приготовления хле­ба — это путь превращения природного продукта в специ­фически человеческую пищу. Так печь одновременно явля­ется символом превращения, во время которого природная сила должна быть преобразована в нечто, потребляемое че­ловеком. Сказка свидетельствует, что негативно-демониче­ская сторона материнского инстинкта созрела для измене­ния и должна его претерпеть. Вполне типично для сказки исчезновение мачехи после сгорании ведьмы, указывающее на тесную связь с проблемой соотношения сознания и бес­сознательного. Если в сознании ситуация исчерпала себя и не изменяется путем новых опытов, то в жизни наступает стагнация и своего рода голод. В этом случае приходится идти навстречу стремлениям, которые можно уподобить ма­чехе, толкающей детей в царство бессознательного.

Таким же образом мы можем интерпретировать белую птицу с ее прекрасным пением. Птицы очень часто олице­творяют в снах мысли, фантазии, интуитивные идеи или духовные содержания. Белый — это цвет веры, блага, мира и радости. Собственно, можно было бы ожидать в этой сказ­ке встречу с черной птицей, потому что она является вест­ником беды, соблазняя детей последовать за собой к дому ведьмы, то есть воплощает, казалось бы, негативную, тем­ную и злую идею. Но белый цвет здесь неслучаен. Сказка права, находя, что это блестящая позитивная идея — по­встречать пряничную ведьму и вступить с ней в контакт, — и мы уверенно присоединяемся к этому мнению.

Подобным же образом можно взглянуть на манипуля­ции Гензеля с камешками и хлебными крошками. Камеш­ки могут быть уподоблены оцепенению и смерти, и если мы держимся за них, то сумеем вернуться обратно, но больше ничего не сможем сделать. Остается та самая прежняя ну­жда, остается старый голод. Есть немало взрослых людей, которые, размышляя или совершая действия, тоже посто­янно рассыпают камешки, однако в этом случае им нико­гда не выбраться из заколдованного круга привычного. Но когда выброшен хлеб, являющийся, как мы только что ви­дели, претерпевающей изменения субстанцией, кое-что происходит. Тогда этот символ исчезает из сознания, что­бы впоследствии вновь появиться в образе печи.

Чем дольше мы медитируем над сказкой, чем больше занимаемся ею, тем больше она открывает и показывает нам присущие ей тонкости и оттенки, которые прежде не замечались. Гензель и Гретель были покинуты и тем са­мым вытолкнуты на свой путь. Они горько плакали и со­всем не хотели в этот неуютный жуткий мир, но лишь от­туда могло в конце концов прийти их спасение. Не таков ли образ нашей человеческой судьбы? Я вспоминаю в этой связи великолепное представление Клаусом Каммером «Bericht an eine Academie» Кафки. Там представлено оче­ловечение, которое волей-неволей приходится осуществить обезьяне, подвергшейся насилию. И в нашей сказке нужда в качестве великой наставницы человечества ведет героев, лишенных своей собственной воли, к решению их задачи. Из очень многих сказок и мифов нам известен тот глубочайший человеческий мотив, когда только судьба принуждает становиться героем испытывающего естественный страх человека, который охотнее всего избежал бы этого героизма. Достаточно вспомнить прекрасную биб­лейскую историю об Ионе и ките.

Остается еще немного сказать о завершении сказки. Мы встречаем тут удивительный факт, что при возвраще­нии детей домой весь ландшафт совершенно изменился. В то время как в начале сказки оба мира переходили один в другой незаметно, и обычный мир дровосека непосред­ственно переходил в магическое пространство, в конце ее между этими двумя мирами появляется широкая водная преграда. Только с помощью утки дети могут вновь вер­нуться в повседневную жизнь. Здесь образно выражается состояние, в котором отчетливо представлен психологи­ческий прогресс. Отсутствие границы между сознанием и бессознательным мы находим в случае незрелого и лабиль­ного Я или эго. Такой человек еще брошен на произвол всех аффектов, настроений, импульсов или стремлений ин­стинкта, поднимающихся из его бессознательной психики. С этим своим бессознательным содержанием он находит­ся на стадии симпатической магии (participation mystique)¹⁴. Его Я отдано на произвол этому бессознательному или ока­залось полностью под его господством. В случае стабиль­ного и здорового Я, напротив, существует четкая граница между обеими областями. Эго в состоянии различить, ка­кой всплывающий импульс, какую потребность надо при­нимать и проводить в жизнь, а какие нет. Четкая граница возникает только тогда, когда магическая, злая, негатив­ная сторона бессознательного, «ведьма» побеждена. Такое животное, как утка, которая способна жить в двух стихи­ях, в воздухе и в воде, в состоянии быть подходящим сим­волом посредника между обоими мирами. Таким образом, она становится подходящим транспортным средством для того, что может и должно быть принято сознанием, а что должно быть им отклонено.

Для меня вполне очевидно, что я истолковал только малую часть того, что содержится в сказке. Каждое про­изведение искусства, а сказка является таким произведе­нием, созданием народной души, — в сущности неистощи­мо и широко, как сама образная, творческая основа психики. Я хотел бы здесь только дать толчок к пониманию того, какие мысли и представления могут быть получены с помощью сказочных образов; какие действия способен возбудить в душе такой динамичный образный поток, со­держащий тот глубокий психологический опыт, который сегодня и сейчас наука описывает в рационально-абстракт­ных понятиях.

То, что сегодня может быть нашим современным опы­том, сказке было известно давно, с незапамятных времен. Только она ведет речь на другом, очень простом, но од­новременно очень сложном и очень глубоком языке об­разов.

СКАЗОЧНЫЕ МОТИВЫ В СНОВИДЕНИЯХ И ФАНТАЗИЯХ

Если в предыдущей главе исходным пунктом моих рас­суждений была сказка, и я связывал происходящие в ней события с душевными переживаниями, то теперь следует совершить обратный путь. В дальнейшем исходный мате­риал будут представлять сны, фантазии, воспоминания и соображения пациентов, которые для своего излечения ну­ждаются в обращении к психотерапии. Затем на основе этих плодов фантазии будут выявлены параллели к материалу сказок.

Господство мифологем и сказочного материала в бессоз­нательных фантазиях людей бросалось в глаза уже раннему психоанализу, что хорошо видно в работах Фрейда¹ и Ран­ка². Но только благодаря работам К. Г. Юнга и его учени­ков этот мифологический слой бессознательного смог по­лучить надлежащую оценку. Согласно концепции Юнга, в нашем бессознательном под слоем личных воспоминаний и представлений некоторым образом существует слой об­щечеловеческих душевных возможностей развития, кото­рый дарован нам заранее и пополняется образами соответ­ствующей культуры. Юнг называет этот слой коллективным бессознательным. Язык коллективного бессознательного — это язык мира элементарных мифологем, и он может, бу­дучи правильно понят, указать людям способы и возмож­ности душевного функционирования, лежащие вне их лич­ного опыта. Юнг пишет в связи с этим:

«Мы можем различать личное бессознательное, которое охватывает все аспекты личного существования, то есть за­бытое, вытесненное, подкорковые знания, мысли и чувст­ва Однако наряду с этим личным бессознательным содер­жанием имеется другое, которое соответствует не личным обстоятельствам, но возможностям психического функционирования вообще, то есть унаследованным структурам го­ловного мозга. Эти мифологические взаимосвязи, мотивы и образы могут вновь возникнуть в любое время и везде, не­зависимо от исторической традиции или миграции. Это со­держание я определяю как коллективное бессознательное. Как содержание сознания включено в определенную дея­тельность, так же обстоит дело, как учит нас опыт, с содер­жанием бессознательного. Как сознательная психическая деятельность приносит определенные плоды, так же и бес­сознательная деятельность производит определенные про­дукты, например, сны й фантазии»³.

Этот глубинный слой психики привлекается в тех слу­чаях, когда традиционными, обычно практикуемыми и изу­ченными способами и средствами не удается понять и раз­решить внешнюю или внутреннюю проблему. Любой нев­роз в своей основе имеет такую внешне и внутренне не разрешимую проблему, и чем она труднее и глубже, тем больше нагромождаются всплывающие из бессознательно­го космические и мифологические мотивы, часто весьма не­обычные и причудливые. Но то, что относится к душевной болезни, означающей застревание в таком проблемном кри­зисе, имеет силу и для естественных кризисных ситуаций, встречающихся в жизни здоровых людей. Каждому челове­ку знакомо состояние, когда внешние или внутренние труд­ности вызывают самые невероятные мысли и фантазии. Бывают тяжелые беспокойные сновидения с темным неяс­ным содержанием, настолько странные, что их вообще не удается понять. Потом из всего этого, быть может, если по­везет, выкристаллизовывается решение или идея, которые до этого не могли прийти в голову. Становится ясно виден путь, до этого совсем неведомый, о возможности которого долго было совершенно неизвестно. Никто в точности не знает, как это все происходит. Как правило, подобные вещи с полным правом воспринимают в качестве подарка, по­лученного от своей внутренней природы, и только знако­мый с этим процессом психотерапевт, обладающий в то же время знанием соответствующей мифологии, понимает, что ^в этих причудливых снах и фантазиях отражаются мифоло­гические мотивы, содержащие в себе возможности решения. В душе присутствует, образно говоря, старый мудрец, уже решавший подобную проблему или знающий, как ее ре­шить, и он дает свой совет оказавшемуся в затруднитель­ном положении. Но сложность каждый раз заключается в том, чтобы правильно понять этот голос своей собственной глубокой внутренней природы, а также в том, чтобы захо­теть его понять; так как нередко его послание дневному соз­нанию представляется отвратительным, неприемлемым и даже угрожающим.

Я хотел бы теперь привести демонстрирующий это функ­ционирование души пример, в котором хорошо видна по­пытка решить проблему поначалу с помощью так называемо­го «конвенционального метода». И только тогда, когда он оказывается непригодным, душевная энергия перетекает в более глубокий слой и выносит оттуда на поверхность мифо­логему. Она и заключает в себе возможность решения. При­мером служит сновидение тридцатитрехлетней женщины, которое было у нее в начале психотерапевтического лечения.

Я была на психотерапевтическом сеансе у своего вра­ча, и мы обсуждали план следующего занятия. Мы нахо­дились в соседнем с кабинетом помещении. Потом мы взялись за руки. Я проявила инициативу и нежно пожала ему руку, но при этом вдруг испытала чувство вины. Вне­запно вышла жена врача и сказала: «Здесь такой неприят­ный запах, словно включена лампа дневного света», и она открыла окно. Потом я оказалась в самом кабинете, и бы­ло так, как будто это было озеро. В этом озере в стеклян­ной чаше плавала голова врача, и она сказала, что мне следует уяснить себе, что я едва ли могу надеяться полу­чить мужа, так как недостаточно привлекательна и моло­да и недостаточно стремлюсь к этому. Потом голова пре­вратилась в подводное растение, полностью насыщенное влагой. Потом тут были две юные дочери моего врача, и мы втроем плавали вокруг этого растения, затем торжест­венно и осторожно подняли его на руках из воды и поместили на солнце, чтобы оно расцвело под его лучами. Все происходящее сопровождалось сильным религиозным чувством, как будто рядом с растением происходило что-то божественное.

Прежде всего нужно сказать о ситуации и проблеме этой женщины. Она была разведена и не имела детей. По­сле этого две попытки заключить брак оказались безус­пешны, и к настоящему времени она спрашивала себя, на­до ли ей собрать всю свою волю и все мужество, чтобы предпринять третью. У нее была творческая профессия, она была привязана к своей деятельности и в последнее время вкладывала в нее всю свою душу. При этом она пре­бывала в тяжелых сомнениях, правильно ли она поступа­ет, и преисполнена страха перед одиночеством. Под дей­ствием этого страха она всерьез задумывалась, не отказать­ся ли ей от своего творчества, выйдя замуж за человека своего круга. Страх был таким сильным, что она чувство­вала себя неуверенно и в профессиональной сфере.

Проблему взаимоотношений мужчины и женщины сно­видение разрабатывает исподволь, начиная с наличия фи­гуры врача. Оно исходит из того, что уже выработано «кон­венциональными» средствами: мужчина и женщина, врач и пациентка, вступают в близкие сердечные отношения. Пер­вым делом пациентка реагирует непосредственно как жен­щина. Для отношений между мужчиной и женщиной впол­не естественно, что после установления душевной гармонии продолжение теплых сердечных отношений приобретает эротический оттенок. Но здесь, очевидно, дело не в этом. Пациентка чувствует вину, и в сновидении это чувство оли­цетворяется фигурой жены врача, которая очень метко ха­рактеризует ситуацию как дурно пахнущую и как искусст­венный эрзац (лампа дневного света). Поток чувств и ду­шевной энергии ищет выхода на привычном пути, но там его не находит. На этом пути запруда, энергия течет вспять и должна искать другое русло. Перенося всю сцену в сосед­нюю комнату, сновидение уже в самом начале дает понять, что речь не идет о правильном пути.

Затем следует новая сцена, и на этот раз она происхо­дит в помещении для сеансов. Душевная энергия достигла коллективного бессознательного, и ситуация, которую те­перь переживает в сновидении Я пациентки, становится сказочной. Все разыгрывается в подводном мире. От вра­ча тут только голова, которая откровенно высказывает ей очень жестокие и неприятные вещи, а потом превращает­ся в растение, вокруг которого плавают русалки или ним­фы, а затем поднимают его из воды к солнечному свету, как бы в акте рождения. И теперь это настоящее, подлин­ное солнце, а не искусственный светильник, который мо­жет быть выдуман или изобретен человеком. Меняются и сопровождающие чувства. То, что до этого было нежно­стью, становится религиозным переживанием.

По словам пациентки, все это поначалу казалось ей бессмысленным. Однако при соответствующем знании че­ловеческой коллективной души можно найти в происхо­дящем вполне ясный смысл. Вещую говорящую голову можно обнаружить во многих сказках, будь то голова жи­вотного в «Гусятнице» братьев Гримм⁴, или череп в южно­американской сказке «Луна»⁵ и в эскимосской сказке «Че­реп-защитник»⁶. Во всех этих случаях речь идет о говоря­щем черепе, который явно имеет в своем распоряжении тайные природные знания. Этому соответствует и то, что у многих народов голову рассматривают как место обита­ния души или жизненный центр, и таким образом она мо­жет содержать всю сущность и все знания души. Согласно Леви-Брюлю⁷, туземцы Новой Гвинеи поднимают череп умершего, украшают его и называют «корварс» («korwars»). В этом черепе, верят они, живет душа покойного, и ни один туземец при принятии важного решения не уклонит­ся от того, чтобы открыть этому черепу свои намерения и попросить его о совете.

Если применить эти представления к сновидению, то обитающая в этой женщине примитивная природная душа редуцирует врача до символа головы, наделенного извест­ным из сказок и мифов свойством высказывать истину. Она сообщает голове о своем намерении вступить в брак, и та предсказывает ей, что это бессмысленный план, потому что он не может удаться. То, что она немолода, соответствует действительности, хотя на самом деле она привлекательная женщина. Жестокие слова об отсутствии привлекательно­сти направлены скорее на то, чтобы убедительнее показать ей ошибочность вложения своей энергии во внешнюю при­влекательность. Очевидно, таким образом голова старается удержать ее от вполне понятных стремлений и советует не тратить понапрасну время и энергию. Очевидно, что сам врач в процессе терапии не произносит таких резких слов, и речь здесь идет о спонтанном продукте бессознательного пациентки, так сказать, о совете, который это бессознатель­ное дает сознанию.

После этого пациентка присоединяется к «дочерям го­ловы», что могло бы соответствовать обращению Я к этой внутренней природной душе. Затем следует превращение. Появившиеся русалки или нимфы известны нам в беско­нечном множестве вариантов: они выступают, в зависи­мости от того, в каком положении или в какой ситуации встречаются, то как помощницы, то как опасные природ­ные существа. Здесь речь идет о глубинном аспекте жен­ской природы, которая в данном случае своим влечением к солнцу напоминает о прекрасной сказке Андерсена «Ру­салочка»⁸. В образе юной дочери морского царя Андерсен воплотил живущее в природе неизбывное стремление к об­ретению сознания, которое одно лишь позволяет приоб­рести бессмертную душу. Эта сказка и мотив нимфы или русалки подробно обсуждаются в следующей главе в связи с любимыми сказками детства.

Подобное стремление к обретению сознания мы нахо­дим также в известной романтической поэме «Ундина» Фу­ке (de la Motte Fouqué)⁹. Как и Русалочка, Ундина, тоже дочь морского царя, столь же неодолимо стремится к обладанию душой. Когда во время бури рыцарь ищет убежище в ее хи­жине, она очаровывает его своей прелестью. Спасающий­ся здесь же от ненастья пастор венчает пару. Ундина при­знается мужу, что у нее нет души, и в то же время умоляет его никогда не произносить при ней поблизости от воды дурных слов, в противном случае она будет возвращена об­ратно к обитателям этой стихии.

Рыцарь берет ее с собой в замок, но его, конечно, му­чает доброе христианское сомнение, и тут в довершение бед появляется красавица Бертальда, надеющаяся стать его же­ной. Рыцарь все больше тяготится Ундиной, и когда одна­жды во время лодочной прогулки она вместо упавшего в воду ожерелья Бертальды вытащила наверх коралловое ожерелье, он в сердцах называет ее ведьмой и волшебницей. За­ливаясь слезами, Ундина прыгает за борт и ныряет в свою родную стихию, но перед этим предостерегает рыцаря о том, что в случае неверности морской народ отомстит за нее.

Однако рыцарь не принимает всерьез предостережение и через некоторое время устраивает свадьбу с Бертальдой. Та велела ко дню венчания принести из запечатанного Ун­диной источника воды, дарующей красоту. Когда подняли камень, закрывавший источник, оттуда вылетел дух Унди­ны, устремился к рыцарю, обнял его, и он отошел в иной мир с ее поцелуем на устах.

Здесь обретение души связано не со свадьбой как та­ковой, но с продолжительной жизненной связью, и оба терпят крушение, потому что Ундине не удается удержать супруга. В этой истории в одном лице объединены обе сто­роны этого женского природного существа, опасная и благотворная.

Вернемся, однако, к сновидению пациентки. Очевид­но, при отступлении сознания назад, в этот глубокий бес­сознательный слой женской природной души, голова вра­ча символизирует происходящие изменения и направлен­ный к солнцу процесс рождения и роста. По заявлению самой пациентки, речь идет о религиозном явлении. Ана­логию этому замечательному рождению цветущего расте­ния кажется естественным искать в религиозной сфере. У нас на западе редко встречается мотив цветочного рожде­ния, но на востоке, прежде всего в буддизме, он широко известен, и существует много историй о рождении Будды из цветка лотоса. В сочинении «Жизнь и учение великого Гуру Тибета Падма-Самбхава» описано рождение Будды из лотоса.

И подумал про себя Будда Амитабха: «Я хочу ро­диться в пруду Дханакоша», и из его языка устремился луч красного света, который упал, подобно метеору, в центр пруда. Там, куда упал луч, возник маленький, покрытый золотистого цвета травой остров, посреди которого возвышался цветок лотоса. В это же время Будда Амитабха выпустил из своего сердца сверкающий пятигранный скипетр, который проник в центр цветка лотоса...

Когда при возвращении в страну Угьян визирь Три. бунадхара приблизился с приветствием к радже, раджа увидел пятицветную радугу над прудом Дханакоша, хо­тя солнце светило, а небо было безоблачным...

Король и министр отправились к пруду и в неболь­шой лодке достигли места, над которым стояла радуга. Здесь они увидели благоуханный цветок лотоса, чьи пе­реплетенные лепестки обнимали тело лежавшего внут­ри цветка румяного младенца, который, подобно Буд­де, держал в своей правой руке маленький цветок лото­са, а в левой маленький трехгранный жезл.

Король почувствовал великое почтение к этому столь чудесным образом рожденному ребенку и запла­кал от избытка радости. Он спросил ребенка: «Кто твой отец и твоя мать? Из какой ты страны и к какой касте ты принадлежишь? В какой пище ты нуждаешься и по­чему ты здесь?» Ребенок ответил: «Мой отец мудрость, а моя мать пустота. Моя страна дхарма. Я не принад­лежу ни к какой касте и ни к какой вере. Хаос питает меня. Я здесь, чтобы разрушить вожделение, страх и косность». Охваченный радостью, назвал раджа ребен­ка «Дорже, в пруду рожденный», и они с визирем воз­дали ему почести¹⁰.

Смысл и содержание этого лотосова рождения заключа­ется здесь в фигуре, принадлежащей религиозной сфере, Будде, чья миссия осуществляется отнюдь не в биологиче­ской, а в культурно-созидательной сфере. Его энергия на­правлена не на основание семьи и существование, но на возвещение учения, которое должно провозгласить всеоб­щее развитие человечности. Было бы слишком смело вклю­чить такую великую и значительную картину в процесс лечения невроза, но зачастую за фасадом конкретных, от­носящихся к личным обстоятельствам пациента проблем стоит именно эта, касающаяся смысла и основы человече­ского существования вообще.

Как и многим другим, судьба отказала этой женщине в Удовлетворении ее справедливых биологических потребно­стей. Для нее больше нет смысла, так говорит ей ее собственное бессознательное, вновь предпринимать попытку продолжать свой жизненный путь в этом направлении. Но при этом оно указывает ей на другую возможность. На язы­ке мифических или сказочных образов сознанию демонст­рируется путь, который, с одной стороны, требует жертвы и отречения, но, с другой стороны, помогает найти свое собственное счастье в творческой деятельности.

Мы уже упоминали, что, благодаря своей профессии, пациентка имеет такую возможность. В сущности говоря, благодаря бессознательному она утверждена в своем бытии, но, кроме того, одновременно оно открыло ей более глу­бокий аспект ее деятельности, до тех пор недостаточно при­нимавшийся ею во внимание. Профессия была выбрана ею бессознательно. Прежде всего она смотрела на свои заня­тия как на способ добывать кусок хлеба, раз уж человеку без него не обойтись. Теперь же на первый план выдвига­ется самоосуществление и его значение. Если она поймет и примет образный язык своего сновидения, то ее деятель­ность получит новый, более глубокий смысл и содержание, и тем самым она освободится от своих сомнений.

Конечно, вопрос о том, как к подобным вещам отнесет­ся тот или иной человек, всегда остается открытым. Мир образов бессознательного обращается к нам, а мы можем только попытаться понять этот язык и принять во внима­ние его содержание. Можем, но не обязаны. Есть много лю­дей, которые живут, проходя мимо самих себя, которые ед­ва замечают, что говорит им их собственная природа, или вообще не обращают на это внимания. В большинстве слу­чаев это приводит их к бедам и неудачам, внешним и внут­ренним конфликтам или к болезни. Но недостаточно про­стого понимания, требуется тщательно взвешенный ком­промисс между сознанием и бессознательным, и достигнут он может быть только в результате долгого и трудного про­цесса. В описанном здесь случае так и произошло. Паци­ентка успешно вступила на предложенный бессознательным путь, так что ее болезненная симптоматика постепенно улучшилась.

Обратимся теперь к сновидению другого пациента, мо­лодого человека двадцати лет, которому оно приснилось под конец психотерапевтических сеансов. Персонаж, с которым он сталкивается, это широко известная ведьма, которая уже встречалась нам в сказке о Гензеле и Гретель и которую мы обнаруживаем здесь в другой форме. Это сказочное суще­ство, наряду со злым великаном, колдуном, русалкой, кар­ликом, является одним из тех сказочных героев, которые часто встречаются в сновидениях пациентов. Вот как мо­лодой человек описывает свое сновидение:

Я приехал со своей сестрой в небольшой городок и бродил с ней по улицам. Позднее я оказался один и вышел на маленькую средневековую улицу, которая ве­ла справа налево и слегка поднималась в гору. Я оста­новился перед волшебной антикварной лавкой. Вошел в нее. Хозяйка была слегка полной, а на голове у нее была вуаль. Она была очень привлекательна и выгля­дела как настоящая леди. Она очень любезно показала мне разные замечательные вещи. Я догадался, что она была ведьмой, и попросил научить меня колдовству. Она показала мне некоторые трюки и, в частности, ис­чезновение шарика. Мне было очень трудно повторить это. Я должен был прикрепить шарик к веревке и при этом сказать «Симсалабин» или что-то в этом роде. Я обнаружил, что колдовать очень трудно. Она научила меня всевозможным вещам, и, когда я овладел ими, она взяла меня с собой в свое личное помещение. Там мы продолжали колдовать. Теперь трюк удавался мне хорошо, так хорошо, что ведьма почти никогда не мог­ла отыскать шарик. Мы нашли его за радиатором, и я должен был крепко обмотать его веревкой. Когда я с этим справился, она сказала мне, что это фрагмент ми­ра, который я сам смог создать. Я сомневался в этом, но она вернулась к своим делам и записала что-то в свою книгу.

В раннем детстве этот молодой человек был перепол­нен жизненной энергией и радостью. Но на седьмом году жизни его отца арестовали по политическим мотивам, и только через восемь лет тот смог вернуться в семью. Это обстоятельство вызвало у его матери состояние сильного

страха, которое очень мешало естественному развитию мальчика. Ему не позволялось гулять одному и по вече­рам он всегда должен был оставаться дома. Став старше, он по-прежнему всегда должен был сообщать, где он был или куда идет. Таким образом он сделался одиноким че­ловеком, который слишком много времени проводит до­ма, погрузившись в бесплодные мечтания. Когда он при­ступил к психотерапии, то, обращаясь к проблеме взаи­моотношений с матерью, всегда внутренне был настроен очень негативно относительно всего материнско-женского, так как оно было связано для него с атмосферой стра­ха. Тем самым он отклонял существенную часть своей соб­ственной субстанции, потому что человек всегда является результатом взаимодействия отца и матери. Вследствие это­го у него развился сильный комплекс неполноценности, который стал сильной помехой в его деятельности и при­вел к полной неспособности выбрать профессию.

Приобретя в процессе психотерапии некоторое коли­чество мужской энергии, с помощью которой он смог пре­одолеть негативно направленные по отношению к матери страхи, после приведенного выше сна в конце занятий он еще раз обратился к проблеме отношения к матери. За демонически-ведьмовской областью страха он обнаружил другую сторону собственной внутренней природы, до сих пор всегда им отвергавшуюся. Раньше он всегда говорил: «Из такого человека, как я, не может выйти ничего пут­ного». Но теперь он убедился, что обладает замечатель­ным музыкальным дарованием и значительным талантом рисовальщика. Этот музыкальный компонент был связан с материнской стороной. Теперь пациент стал его разви­вать и, решив учиться в известной школе искусств, без тру­да выдержал вступительные экзамены.

Как уже сказано, сновидение положило начало этому развитию. Волшебница, которой действительно присуще нечто от прежней злой, держащей в плену ведьмы, теперь учит его созданию фрагмента мира, причем именно шарик представляет собой очевидный символ мира. В тот момент, когда молодой человек видит сон, он сам еще не готов по­верить и признать это, что подтверждается его сомнениями в конце сновидения. Символизируемая в волшебнице «великая мать природа», которая свои дары и способности предоставляет в распоряжение тому, кто готов учиться у нее и сотрудничать с ней, не обращает внимания на его сомне­ния и уверенно вписывает его дальнейший путь в книгу судьбы.

При слове «ведьма» мы привычно вспоминаем злую ведьму, вроде известной нам из сказки «Гензель и Гретель». Но в сказках не менее резок мотив доброй феи, которая бо­гато награждает того, кто, повстречавшись с нею, честно ей служит. Если мы сопоставим обе эти стороны великой ма­тери природы, то в сказках ярче всего этим сторонам соот­ветствуют Госпожа Метелица и ведьма из сказки о Гензеле и Гретель.

В сказке о Госпоже Метелице у одной вдовы было две дочери: одна, родная дочь, была ленива и любила только наряжаться, а другая, падчерица, была прилеж­ной и трудилась как золушка. Часто ей приходилось си­деть у колодца и прясть, пока не сотрет пальцы до кро­ви. Когда однажды у нее из рук выпало веретено и упа­ло в колодец, она с перепугу прыгнула туда, чтобы его достать. Там, внизу, она вышла на луг, где увидела печь, которая предложила ей вынуть готовый хлеб, а росшая неподалеку яблоня потребовала стрясти спелые яблоки. Девушка сделала то и другое и наконец добралась до до­ма Госпожи Метелицы, поначалу напугавшей ее стару­хи с большими зубами, но та приветливо пригласила ее в дом, и девушка взялась поддерживать у нее чистоту и стелить ей постель. Когда она взбивала перину и при этом летел пух, тогда наверху шел снег. Послужив при­лежно некоторое время, девушка попросилась обратно наверх, и Госпожа Метелица подвела ее к большим во­ротам. Когда ворота распахнулись, на девушку посыпал­ся золотой дождь, так что она вернулась домой с бога­тыми дарами.

Тут, конечно, ленивая сестра захотела получить то же самое и тоже прыгнула в колодец. Но внизу она прошла мимо печи и яблони, не исполнив того, о чем они просили. Добравшись до дома Госпожи Метели­цы, она только один день усердно трудилась, а потом опять стала лентяйничать, пока Госпоже Метелице это наконец не показалось глупым и она не отказалась от ее услуг. Она подвела ленивицу к тем же воротам, но вместо золота на нее полилась смола, так что она при­липла так крепко, что не могла освободиться до самой смерти.

В этой сказке мы вновь видим две области, обыденную область сознания и магическое царство бессознательного, которое в данном случае находится под землей, и путь туда лежит через колодец. Существование связи между верхом и низом прекрасно иллюстрирует тот факт, что наверху идет снег, когда внизу сильно взбивается постель.

И в душе, по сути дела, нет верха и низа. Если мы ис­пользуем такое выражение, как глубина, относящееся к психической сфере, то тем самым мы переносим понятие из нашего пространственного мира на явление внепространственное. Центральной фигурой магического про­странства является Госпожа Метелица, тождественная бо­гине природы, повелительнице стихии. Точно так же, как в сновидении пациента, она обнаруживает присущий ведь­ме негативно-демонический аспект в виде своих больших зубов. Этот угрожающий негативный аспект актуализиру­ется при встрече с ленивицей, так как только усилия, при­лежание и подлинная заинтересованность могут выявить позитивные стороны бессознательного. Тот образ действий, при котором хотят насильно и эгоистично эксплуатировать содержащуюся в бессознательном энергию себе в угоду, в большинстве случаев обречен на крушение и оканчивается смоляным дождем.

Печь, которая в сказке первой встречается девушке, вполне можно считать древнейшим в человеческой исто­рии символом изменения. Можно добавить еще некото­рые рассуждения относительно этого символа. Если мы по­пытаемся встать на точку зрения первобытного человека, то сможем понять, каким чрезвычайным открытием стало для него превращение естественного продукта, зерна, в съедобный и вкусный хлеб. Данное действие следует от­нести к духовному достижению в плане самообуздания и управления влечениями, которым мы обязаны нашим отдаленным предкам, в полной мере заслуживающим наше­го уважения. Что же еще могло означать для людей того времени в течение долгой и суровой зимы не уступить этой сильнейшей потребности, голоду, и вместо того, чтобы съесть пшеничное зерно, развить в себе способность жить не одним мгновением, а перейти к сознательному плани­рованию. Таким образом печь, которая формой и функ­цией символизирует плодоносную материнскую утробу, стоит сразу у входа в магическое царство «Великой Мате­ри». Тот, кто равнодушно проходит мимо нее, не может ожидать, что ему что-то удастся. В культе Деметры в Гре­ции колос пшеницы — это «дитя» богини зерна. Его на­зывают «сильным», потому что в хлебе коренится сила лю­дей. К тому же, кто никогда не предпринимает усилий, чтобы собрать созревшие плоды природы, представленные в сказке яблоней, природа сама в конце концов не будет благосклонна, и он столкнется с ее демонической стороной. Это совершенно явно прослеживается в подробно рас­смотренной нами сказке о Гензеле и Гретель, но здесь не­обходимы еще некоторые дополнительные замечания и рассуждения: собственно, конец этой сказки представляет­ся нам в свете современной морали безнравственным, так как отец, который был слишком слаб, чтобы оказать со­противление злой мачехе и вместе с ней отвел детей в лес, не только не наказан за свой безнравственный поступок, но еще и награжден, разделив с детьми добытые ими со­кровища. Таким образом он оказывается с лихвой возна­гражден за свое малодушное поведение, в то время как не последуй он злому совету своей жены, он остался бы бе­ден, как и раньше. Но не следует думать, что сказки реша­ют обычные проблемы, существующие в рамках человече­ского культурного сознания; скорее их можно назвать сно­видениями человечества. Подобно личным сновидениям, сказка столь же мало заботится об обычных этических нор­мах, присущих сознанию. М. Л. фон Франц говорит поэто­му о этосе (обычае, характере) бессознательного, самой природы, когда к счастливому результату приводит «пра­вильное» поведение, в противоположность неправильному, ведущему к несчастью¹². Вся двусмысленность нашей проблемы добра и зла лежит в основе этой сказки. В «Фау­сте» она выражена Мефистофелем фразой:

Ich bin ein Teil von jener Kraft,

die stets das Bose will und stets das Gute schafft.

Частица силы я,

Желавшей вечно зла, творившей лишь благое.

(Пер. М. Лозинского)

Именно то, что отец одержим злым духом мачехи, в конце концов приводит семью к избавлению от горькой нужды.

В то время как благая сторона матери утоляет голод и вознаграждает усилия, злая мать использует именно эту ин­стинктивную потребность, чтобы заманить ребенка и по­том держать его взаперти (Гензель), а также использовать его работоспособность и продуктивность (Гретель) для удов­летворения собственных эгоистических инстинктивных по­требностей. Преодоление этого мощнейшего демонизма достигается благодаря хитрости, то есть того образа дейст­вий, который сказке явно весьма по вкусу — вспомним сказку о «Мужике и черте» или «Храбром портняжке» — и часто такое поведение приводит к успеху. Получается, та­ким образом, что Гретель, благодаря заключению внутри не­гативного материнского комплекса, как мы могли бы вы­разиться с точки зрения психологии, кое-чему от него нау­чилась, так как именно хитростью ведьма заманила детей в свое царство. В этом мотиве содержатся некоторые знания сказки о сверхъестественных силах природы, с которыми не совладать силой отдельного человека. А значит, в борьбе за свое существование он тоже должен действовать окольны­ми путями и скрывать свое оружие. Таким образом зло пре­одолевает само себя и сгорает в собственном огне.

Часто пациенты сообщают подобные сновидения о злой, держащей взаперти в лесу ведьме, сохранившиеся в их па­мяти с детства. Так, например, одна двадцатичетырехлетняя женщина рассказала мне о том, что в возрасте десяти-одиннадцати лет ей снилось, будто она приходит в лес, и вдруг деревья ее больше не отпускают, будто там была ведьма, ко­торая ее заманила и приказала деревьям ни в коем случае ее не выпускать. Это сновидение произвело на нее такое сильное впечатление, что она даже написала о нем в шко­ле сочинение.

Конечно, можно сказать, что ребенок получил такое сильное впечатление или был так напуган рассказанной или прочитанной сказкой, например, «Гензель и Гретель», что в сновидении просто воспроизводится услышанное или прочитанное. На это можно возразить, что в течение одного-единственного дня мы получаем бесконечное множест­во живых впечатлений. При этом остается открытым во­прос, почему в сновидении выбран именно этот мотив, в то время как другие, которые в реальности могут быть зна­чительно страшнее, не находят своего отражения в снови­дении. Если внимательно в это вглядываться, то всегда можно обнаружить ясно выраженное отношение такого ска­зочного мотива к личной проблематике ребенка, видевше­го сон. Так было и в нашем случае.

Пациентка рано потеряла во время войны отца и росла вдвоем с матерью, без братьев и сестер. С восьми до десяти лет она тяжело болела туберкулезом и должна была много месяцев находиться в больнице, лежа в постели. После ее выписки оттуда мать и окружающие из опасений за ее здо­ровье тщательно следили за тем, чтобы она по возможно­сти меньше двигалась. К постоянно всплывающим горест­ным переживаниям ее детства относилось и воспоминание о том, что она должна была неподвижно лежать в тени на одеяле, в то время как все остальные дети резвились вокруг нее, играя и бегая на лужайке. Она судорожно пыталась, ис­пользуя всевозможные хитрости и уловки, заманить кого-нибудь из детей к себе на одеяло, чтобы он остался и играл с ней, но, к сожалению, это редко удавалось. Так, с одной стороны, ее собственная болезнь и забота окружающих бы­ли той самой, держащей взаперти, ведьмой, а с другой сто­роны, она сама в какой-то степени отождествляла себя с ней, в силу того, что пыталась, в свою очередь, заманить и удержать других детей.

Во время терапевтического сеанса, когда давно забытое детское сновидение снова всплыло из бессознательного, впервые стало ясным ее отношение к своей собственной судьбе, а также к теперешнему заболеванию. Она обрати­лась за помощью из-за сильной депрессии и помех в работе. Теперь она вспомнила, что в детстве она еще долгое время после выздоровления испытывала леденящий страх перед возвращением болезни, перед тем, чтобы снова оказаться больной. Она никогда не осмеливалась по-настоящему по­играть с другими детьми и всегда оказывалась в ситуации одиночества, чему сопутствовал обычно ряд других факто­ров. В основе ее теперешней депрессии и продолжительной неспособности конструктивно трудиться и действовать все еще лежал прежний глубокий страх и неуверенность в соб­ственной телесной природе, к которой относится и ин­стинктивный слой бессознательного. Так как любое соз­нание возникает только из бессознательного и тело является материей (от лат. mater, мать) людей, то здесь существует связь с переживанием образа великой матери, которая в глазах пациентки наделена чертами враждебно настро­енной, магически удерживающей и схватывающей. Здесь речь идет о сверхличном значении фигуры матери, которая именно в качестве личной матери выражает свою негатив­ную сторону желанием удержать при себе ребенка. Таким образом, в ведьме выражен смертельный аспект матери-природы, которая своей страшной стороной разрушает свое собственное порождение и вбирает его в себя. Из бессоз­нательного также исходит соответствующее темное дейст­вие, так как любое созревание и становление сознания дос­тигается лишь усилием и сталкивается с преодолением со­противления бессознательного. Но последнее постоянно грозит вновь омрачить или поглотить обретенное сознание, что, к сожалению слишком часто случается в случае слабо­сти Я при психическом заболевании.

Насколько пациентка подвергалась этой опасности, по­казывает сновидение, относящееся к началу занятий. Кро­ме того, оно бросает свет на мотив Человека, принявшего животный образ, о чем нам уже известно из первой сказки о змее. Пациентке снилось следующее:

У меня были стерты ноги, и при этом я танцевала в каком-то помещении. Кто-то, кто сам был тигром, сказал мне: «Если мы превратимся в хищников, то мы больше не вспомним о нашей болезни». Но я этого не сделала.

Это сновидение прежде всего напомнило ей сказку Ан­дерсена «Русалочка»¹³, к которой мы уже обращались. У Андерсена характерным для морской принцессы является то, что возникшие из рыбьего хвоста ноги при ходьбе и танцах болят так, будто она ступает по острым ножам. Процесс обретения человеческой души, означающий со­зревание и сознательность, здесь явно связан со страда­нием и болью. Пациентка к этому времени делала пер­вые, еще очень трудные и часто неудачные шаги, чтобы выйти из состояния бессознательности. Наряду с депрес­сией у нее часто наблюдались сильные инстинктивные и аффективные явления, после которых она чувствовала не­которое облегчение, но которые приводили к неприятным ситуациям, так как противоречили «высшей» человеческой стороне ее личности. В сновидении она впервые избегает соблазна укрыться от своего страдания в анимистической бессознательности, соблазна, который всплывает из ее соб­ственной психики. В хищнике образно представлен бес­сознательный инстинкт ее собственной природы, который угрожает ее человеческому Я. Вспомним еще о том, что подобное стремление было также грехом принца, который в нашей первой сказке превратился в змею и для освобо­ждения нуждался в любви к нему девушки. Там говорит­ся, что его превращение было следствием проклятия в на­казание за то, что он соблазнил сироту. Таким образом, это сновидение современного человека проливает свет на древний мотив преодоления человеком своей животной природы и на возникновение этого мотива.

Чтобы выразить чрезвычайное разнообразие элементов комплекса, состоящего из различных далеких и, соответст­венно, чуждых сознанию, бессознательное часто возвращает из мифа и сказки образы фантастической зоологии. И то­гда в наших снах всплывают сфинкс, единорог, птица фе­никс, гриф, гарпии, кентавры и тому подобные чудовища, с которыми сновидец вступает в те или иные отношения.

Приведенное ниже сновидение, описанное двадцативось­милетней пациенткой, случилось у нее вскоре после нача­ла психотерапевтических сеансов.

Я иду со своим другом по доскам, лежащим в воде, иногда там глубоко, иногда мелко. Путь ведет вдоль бе­рега, но мы идем по доскам, потому что на берегу лета­ет рой пчел. Когда мы вновь вышли на берег, пчел уже не было. Тогда мы приблизились к большому дому, по­хожему на замок, справа стояла башня, она сужалась к верху и имела много окон, но все вокруг было выгорев­шим и запущенным. Мы обошли башню. Там, должно быть, жила семья священника. За домом находился сад. В нем мы увидели птицу грифа, который откладывал яйцо, как наседка, и мы посмеялись над ним. Это ему пришлось не по вкусу, и он погнался за нами. Тут вдруг моего друга не стало. Я спряталась в доме без окон. Но гриф тоже мог туда проникнуть, и, кроме того, там внут­ри были белокурая девушка и волк. Гриф хотел меня убить, но девушка с волком дали мне хороший совет: я не должна ничего есть, а все отдавать птице. После это­го я сделала ему кушанье из луковицы. Я полезла в ку­хонный шкаф на верхнюю полку. Выше, над моей го­ловой была еще полка, там всегда стояла еда, которую гриф себе добывал. Когда он пришел в третий раз, я да­ла ему меда. Я ощутила сладость во рту, и мне не по­нравилось, что я как будто съела то же, что и он. По­том он пришел еще раз, и я почувствовала горячее ды­хание над моей головой. Теперь он стал волком и сказал мне: «Какой замечательный ночной горшок»; ночным горшком была я. У меня были длинные, вычурные, в стиле рококо, конечности. Потом я убила волка, удушив его. Тем временем он превратился в куницу. Я удиви­лась тому, как легко это произошло. Потом я на всякий случай сунула куницу в горшок с кипящей водой, и то­гда она вновь превратилась в птицу грифа. Когда я на­конец опустила в горшок птицу, я поняла, что наступи­ло еще одно, третье испытание.

К сожалению, в рамках настоящей работы мы не мо­жем подробно рассмотреть это символическое красочное сновидение и должны ограничиться центральной пробле­мой взаимоотношений пациентки с грифом.

В связи с этим сновидением ей по ассоциации вспом­нилась сказка братьев Гримм о птице грифе, которая в дет­стве произвела на нее сильное впечатление. Эта сказка начинается с того, что у короля тяжело заболела дочь. «Глу­пому Гансу», младшему из трех сыновей крестьянина, уда­лось вылечить королевскую дочь, после того как его стар­шие умные братья потерпели неудачу. Но для того, чтобы жениться на принцессе, он должен выполнить три задания короля. Третье из них состояло в том, чтобы добыть перо из хвоста грифа. Кроме того, ему надо было получить от этой птицы, которая «все знает», ответы на три вопроса. Ганс отправился в путь и наконец добрался до жилища гри­фа. Там он обнаружил старуху, мать грифа, спрятавшую его от птицы, которая съедала каждого встретившегося ей хри­стианина. Ночью она вырвала у грифа перо и сказав, что видела дурной сон, хитростью выманила у него ответы на три вопроса. Так Гансу удалось невредимым вернуться до­мой и жениться на королевской дочери.

Гриф в этой сказке — явно очень злое, опасное и вра­ждебное для человека и для христианина существо. Его совместная жизнь со старухой напоминает комбинацию черта с его бабушкой. В похожей сказке «Черт с тремя зо­лотыми волосками»¹⁴ герой должен отправиться в ад и с помощью чертовой бабушки получить эти волоски от са­мого злодея. Существо, именуемое грифом, известно нам уже из дохристианских времен, когда оно был описано Ге­родотом и Плинием. Наиболее обстоятельное описание принадлежит сэру Джону Мандевиллу в 85 главе его из­вестного путешествия: «Кроме того, там имеется много грифов, больше, чем где бы то ни было, и иные говорят, что передняя часть их туловища подобна орлиной, а зад­няя — львиной, и это правда, потому что так они созданы, но туловище грифа крупнее, чем восемь львов, и он силь­нее, чем сто орлов. Ибо нет сомнения, что он может от­нести в свое гнездо лошадь вместе с всадником или пару запряженных волов, идущих в поле за плугом, потому что он имеет когти на ногах столь же большие, как туловище вола, и из них делают сосуды, а из ребер — луки, чтобы выпускать стрелы»¹⁵.

В средневековой символике это мифологическое живот­ное было не только воплощением зла, отождествляемым с дьяволом, но парадоксальным образом гриф также являл­ся символом Христа. Именно эта амбивалентность пред­ставляется нам очень важной для ответа на вопроса о том, какое значение имеет для нашей пациентки процесс инте­грации этого внутреннего образа.

С психологической точки зрения то, что здесь обнару­живает себя в образе грифа, представляет собой бессоз­нательный комплекс превосходящей силы. Это существо относится к животному миру и поэтому все еще близко инстинктивной анималистски-природной стороне психи­ческого. Речь, очевидным образом, идет о силе, которая значительно превосходит сознательное Я (эго), силе, от ко­торой пациентка прежде всего в страхе убегает и прячет­ся. Только благодаря встрече с силами-помощниками, де­вушкой и волком, ей удается избежать опасности оказать­ся съеденной или проглоченной. Многим людям более или менее знакомо подобное состояние, когда в нашем созна­нии возникают мысли, представления и эмоции, для нас совсем нежелательные, которых мы хотели бы избежать и однако, не только не можем устранить, но часто их злове­щее влияние сказывается на всем нашем поведении и по­ступках.

Природная сила сама по себе нейтральна, действует ли она внутри нас или во внешнем мире. Природным энерги­ям нет дела до наших представлений о морали или о поль­зе. Они стоят в стороне от них и не являются ни добрыми, ни злыми. Они могут быть как приносящими помощь, по­беду и добрые плоды, так и демоническими, разрушающи­ми и уничтожающими. Это зависит только от того, какую точку зрения занимает или должно занимать по отношению к ним наше сознательное эго в борьбе за существование и за утверждения своего человеческого достоинства. Именно отсюда происходит двойное значение этого образа, когда гриф, с одной стороны, отождествляется со злом и чертом, а, с другой стороны, может символизировать высшее благо и самого Христа. Если нам удается установить гармонич­ные отношения с глубинными силами нашей внутренней природы, то они становятся для нас высшим добром и пре­жде всего утверждением и торжеством жизни. Напротив, ес­ли мы вступаем с ними в конфликт, то они, с их превосхо­дящей сознание силой, становятся угрожающими и, увы, часто способны погубить нас. Постоянная возможность оказаться в таких конфликтных отношениях обусловлива­ет трагизм человеческого существования, так как человек отличается от животного тем, что принужден жить не внут­ри природы, но противостоя ей, и сегодня это противостоя­ние мстит за себя. Таким образом, противоречие и столк­новение со своим животным началом касается нас всех, а не только невротиков, и процесс его интеграции имеет свое основание в коллективном бессознательном.

Анализ этой женщины, на личностных аспектах кото­рого мы здесь не можем останавливаться, также подтвер­ждает, что в образе грифа из ее сновидения содержался ком­плекс еще не преодоленных притязаний инстинкта в соче­тании с надстроенной над ними идеализацией. Именно поэтому гриф был подходящим образом, так как, подобно льву, он является хищником, всецело пребывающим во вла­сти бессознательных импульсов, а такое крылатое сущест­во, как орел, указывает на мир идей, фантазий и мыслей, который всегда связывается с полетом птицы. При этом внутреннюю связь сновидицы с этим мифическим сущест­вом сновидение подчеркивает тем фактом, что она сама ощущает во рту вкус меда, который пожирает гриф.

Наряду с фигурой грифа в сновидении содержится вто­рой частый и типичный сказочный мотив. Это состязание превращений, которое происходит между сновидицей и сказочным существом. Здесь гриф превращается в волка и куницу и только после умерщвления возвращает свой пер­воначальный облик. Вместе с тем сновидица также превра­щается в высокохудожественный, в стиле рококо, ночной горшок. Такую типичную борьбу меняющих обличье геро­ев мы находим, например, в сказке об «Ученике чародея»¹⁶, где ученик после обучения искусству магии вступает в борьбу со своим учителем, чародеем, за сердце принцессы. Вариант, в котором принцесса, сама обладающая магической силой, освобождает превращенного волшебством в обезья­ну героя, можно обнаружить в восточном собрании сказок «Тысяча и одна ночь», а именно, в сказке из цикла «Исто­рия о носильщике и трех дамах» «Истории второго слепого дервиша». В одной из своих работ я уже подробно разобрал эту сказку с аналитических позиций¹⁷. Тот же мотив мы на­ходим и в «Одиссее», в том месте, где Эйдофея, дочь мор­ского старца Протея, помогает Менелаю и его спутникам получить от своего отца предсказание о возвращении на ро­дину. Соответствующая строфа очень выразительно демон­стрирует способность Протея к превращениям:

В полдень же с моря поднялся и старец. Своих тюленей он

Жирных увидя, пошел к ним и начал считать их и первых

Счел меж своими подводными чудами нас, не проникнув

Тайного кова; и сам напоследок меж ними улегся.

Кинувшись с криком на сонного, сильной рукою все вместе

Мы обхватили его; но старик не забыл чародейства;

Вдруг он в свирепого с гривой огромного льва обратился;

После предстал нам драконом, пантерою, вепрем великим,

Быстротекучей водою и деревом густовершинным;

Мы, не робея, тем крепче его, тем упорней держали.

(Одиссея, песнь IV, 450—460, пер. В. А. Жуковского)

С психологической точки зрения, эту способность ма­гического персонажа к превращениям, а также его труднодоступность и непостижимость можно успешно сравнить с тем же свойством внутренних содержаний бессознательно­го, которые, всплывая в поле сознания, оказываются в его свете столь же изменчивыми и неуловимыми. Психоанали­тический процесс как раз и пытается удержать эти перифе­рийные и ускользающие содержания и включить их в соз­нание. В сновидении этому соответствует происходящее в конце его овладение грифом и помещение его в кухонный горшок, где он может стать «съедобным». «Съедобный» в данном случае означает, что созревшие в бессознательном комплексе силы и идеи могут быть сознательно восприня­ты Я (эго) пациентки. Это, собственно, и является задачей анализа; таким образом завершение сновидения открывает возможности для начала нового периода.

За недостатком места мы вынуждены ограничиться эти­ми немногими примерами появления сказочных мотивов в сновидениях современного человека. Подобный ряд мож­но продолжать до бесконечности, так как едва ли найдет­ся психотерапевтическая практика, в которой при изуче­нии сновидений не встречались бы более или менее часто мифические или сказочные мотивы. Мы видим, как твор­ческая фантазия бессознательного обычно комбинирует мотивы и сюжеты известных нам сказок таким образом, чтобы они в каждом конкретном случае соответствовали проблематике пациента. Таким образом бессознательное компонует собственные индивидуальные сказки. Для пси­хотерапевта представляет большую ценность знакомство с многообразием подобных архетипических мотивов и сим­волов, так как это ведет к более глубокому пониманию специфики языка бессознательного. Без этого знания лег­ко пройти мимо таких символов и, увидев во сне сказку, совсем не узнать ее. И тогда, отбросив эту ценнейшую часть древнего знания, такой психотерапевт уподобляется простофиле во время его первого пребывания в замка Граа­ля, когда тот теряет сокровище, потому что он забыл за­дать вопрос.

Появление подобных пестрых, красочных образов, пол­ных жизни и скрытого смысла, является глубочайшим переживанием и для современного человека, ориенти­рованного в основном рационально. Торговец, чьи мысли и представления заполнены цифрами, контрактами, по­ставками товаров и тому подобным, который страдает от постоянного ощущения гнетущей пустоты своей жизни, вновь оживает, когда во сне пытается переплыть реку, где его подстерегает страшный гиппопотам, который угрожа­ет его сожрать. Когда он совсем в отчаянии, к нему по воде приближаются два меча, и с помощью одного из них, восточной кривой сабли, он может защититься от чудовища. Таким образом во сне он переживает древний мотив битвы с драконом, содержащийся в бесчисленных мифах и сказках; наградой за победу над драконом обычно бы­вает дева или сокровище. Если даже ему еще ни разу не удалось во сне убить чудовище и переплыть реку и ему остается довольствоваться спасением от дракона, то все же он понимает, что в нем самом содержится нечто более зна­чительное, чем его фирма. Образ возвращает ему частицу веры в иные возможности своей души, благодаря которым его существование может стать живым и ярким. Принцес­са и сокровище в качестве награды за победу в битве с драконом как в сказке, так и во внутреннем душевном про­странстве, символизируют открытие новой области пере­живаний и полноты бытия. Обращаясь к своему личному опыту и к опыту пациентов, можно видеть, сколько суще­ствует возможностей обогатить собственное существование и получить новые радости в жизненной борьбе.

ЛЮБИМАЯ СКАЗКА ИЗ ДЕТСТВА

Помимо сновидений, включающих в себя сказочные мо­тивы, сказки и непосредственно также могут обнаружить глубокие связи с судьбой, внутренним миром, пережива­ниями, поступками, болезнями и слабостями, а также с дос­тоинствами и сильными сторонами человека. Часто имен­но такую роль играет сказка или сказочная история, оча­ровавшая человека в детстве, особенно любимая им или пугавшая его в то время. Позднее она была забыта или вы­теснена и тем самым погружена в бессознательное, где, од­нако, продолжала обладать значительной энергией, о чем взрослый человек мог и не подозревать.

Около двадцати пяти лет назад при анализе одной из своих пациенток я впервые натолкнулся на подобную сказ­ку, почти случайно всплывшую на поверхность сознания. При анализе одного несколько странного и необычного сновидения она по ассоциации вспомнила начало сказки, которой она была в детстве очарована настолько, что ра­зыгрывала ее вместе с подругами. Сейчас она едва могла вспомнить содержание сказки, а также не знала, к какому именно эпизоду сказки относится мотив сновидения, но, во всяком случае, существовало некоторое сходство образов сновидения с образами, которые ее фантазия сплетала во­круг этой сказки. Так как в качестве аналитика я привык придавать серьезное значение всплывающим мифологиче­ским образам, я перечитал эту сказку, которую сам плохо помнил, и был ошеломлен множеством сразу бросившихся мне в глаза параллелей с судьбой и жизненными обстоя­тельствами пациентки, даже с симптомами ее болезни.

Чем больше я впоследствии думал об этой пациентке и ее сказке, тем отчетливее, убедительнее и многочисленнее становились эти параллели, так что в известном смысле можно было сказать, что молодая женщина жила не своей жизнью, а жизнью героини этой сказки. Тем временем перечитала сказку и пациентка, натолкнулась на подобные параллели, частично совпадающие с замеченными мною, частично дополняющие их, и испытала сильное потрясение. В дальнейшем сказка часто играла значительную роль в ходе анализа, порой уходила в тень при обращении к конкрет­ным личным проблемам, но затем снова выступала на пер­вый план либо по инициативе самой пациентки, либо при моих толкованиях и таким образом существенно влияла на ход всего аналитического процесса.

Данный случай заставил меня обратить внимание на тот же феномен у другой пациентки, и вскоре я смог убедить­ся, что речь идет не о единичном или редком явлении, но о том, что большинство моих многочисленных последую­щих пациентов сообщали сами или могли отыскать по мо­ей просьбе одну или две такие сказки, а также о том, что у всех этих пациентов подобные параллели сказочных моти­вов с их психической динамикой обнаруживались с боль­шей или меньшей отчетливостью. Конечно, роль, которую такая сказка играла в ходе анализа, была различной. У од­ного она только ненадолго всплывала на поверхность, па­раллели фиксировались скорее мною, чем самим пациен­том, у других, как в первом случае, на определенной ста­дии анализа сказка оказывалась в центре внимания. Между этими двумя крайностями был полный спектр всевозмож­ных оттенков. Важно отметить, что с тех пор я взял за обык­новение в подходящий момент аналитического процесса, используя определенную методику, обращаться к такого ро­да сказке, которая в детстве у пациента была особенно лю­бимой или пугающей.

Как легко может убедиться каждый, нельзя сказать, что любимая сказка всегда ясно осознавалась в качестве тако­вой. Если у большинства людей прямо, без аналитической подготовки, спросить: «Какая, собственно, сказка была у вас в детстве любимой?», то только незначительная часть сможет дать на это уверенный ответ. Чаще эти истории на­ходятся глубоко в бессознательном, и, исходя из этого, можно поставить вопрос: с помощью какой методики они могут вновь вернуться в сознание? Следующий методиче­ский вопрос таков: каким образом можно использовать такую сказку в терапевтических целях, чтобы способствовать процессу выздоровления и индивидуации. Я полагаю, что такие сказки относительно самостоятельно и изолированно могут быть встроены в общую методику аналитической пси­хологии. У некоторых пациентов они могут также подтвер­ждаться документально, чему есть многочисленные приме­ры. Например, уже упоминавшаяся пациентка располагала своими детскими заметками (сделанными в возрасте 8-10 лет) об играх на тему ее сказки. Другие пациенты имели в своем распоряжении истории, которые они, будучи детьми, сочиняли о сказочных персонажах или в которых отчетли­во выражались мотивы их любимых сказок, иногда это бы­ли самостоятельно устраиваемые кукольные представления. Третья группа демонстрировала свои детские рисунки на сюжеты определенных сказок, а четвертая старалась полу­чить от знакомых подтверждение правильности своих вос­поминаний о том, чем они были очарованы. Конечно, эти группы невелики, примеры такого рода не слишком часты и, соответственно, статистически недостоверны. Однако, уже само их наличие ясно свидетельствует в пользу того, что всплывающая во время анализа взрослого пациента сказка действительно имела для него важное значение в детстве.

Следующим существенным фактором, подтверждаю­щим объективный характер наличия и важности для ре­бенка любимой детской сказки, являются прямые наблю­дения за детьми. Во время многолетней деятельности в ка­честве детского аналитика и терапевта я имел возможность наблюдать притягательность этих сказок, особенно при анализе детей в возрасте 4—10 лет. Роль, которую сказки играют во время сеансов, будучи включенными в игровую терапию самими детьми, зависит от того, в какой степени терапевт обращает на это внимание или спрашивает у де­тей о том, какую сказку они больше всего любят или бо­ятся. Здесь обнаруживается тот же феномен интенсивных взаимосвязей между сказкой и психической проблемой ре­бенка. Наиболее ярким представляется мне случай умст­венно отсталого девятилетнего мальчика, воспитывавше­гося в приюте, у которого наблюдалась тяжелая симпто­матика синдрома навязчивых действий, заключавшаяся в том, что, находясь в приюте, в школе или в каком-то дру­гом здании, он пытался голой рукой выдавливать и раз­бивать оконные стекла. Его любимой сказкой были «Бременские музыканты». Как известно, эта сказка начинает­ся с того, что животные убегают от своих хозяев, так как не хотят быть дармоедами, что можно сравнить с ситуа­цией приютского ребенка. Своей кульминации сказка дос­тигает в том эпизоде, где животные влезают в освещенное окно разбойничьего дома, через которое попадают в дом, и таким образом, прогнав разбойников, становятся облада­телями вкусной еды и собственного жилища. Такие бро­сающиеся в глаза параллели, которые и без всякой интер­претации очевидны любому дилетанту, случаются, конеч­но, редко, хотя их можно встретить и у взрослых. Детская аналитическая терапия, как известно, требует продолжи­тельного времени и длится порой, как и терапия взрос­лых, многие годы. При этом часто можно наблюдать, что дети меняют предпочитаемые ими сказки. Но в большин­стве подобных случаев при таком изменении вновь выби­рается сказка, в центре которой находится примерно та­кая же или похожая символика, например, вместо сказки «Мадьчик-с-пальчик» берется «Храбрый портняжка», а вместо «Семи гусей» — «Шесть лебедей». Это обстоятель­ство также указывает на наличие в сказке центрального комплекса, который в своих существенных частях может быть выражен лишь более или менее точно определенной образной символикой. Эти наблюдения подтверждают так­же всем известную сегодня гипотезу Фрейда о том, что основные структурные элементы психики формируются в первые годы жизни, и в дальнейшем основная психиче­ская проблематика постоянно разыгрывается в рамках этой структуры или этого основного комплекса.

В первое время, когда меня самого очень привлекали сказки подобного рода, они, даже без моего сознательного намерения, очень заметно выдвигались на передний план во время анализа, особенно при работе с пациентами, ко­торые были более других восприимчивы к подобным образ­ам. Эти пациенты, постоянно, не нуждаясь в форсирова­нии этого процесса с помощью моих толкований и объяснений, так сказать, возвращались в сказку, связывали ее со своими проблемами, делали к ней рисунки, картины или скульптуры, прорабатывали ее или переделывали на новый лад. Это явление нетрудно объяснить. При взаимоотноше­ниях двух людей атмосфера определяется либидозным ин­тересом одного из них, и любой чуткий пациент точно уга­дывает такую точку, в которой он пробуждает личный ин­терес аналитика, беря себе за правило, особенно если он не находится непосредственно в фазе сопротивления, более интенсивно заниматься именно этой областью. Когда же мое собственное внимание привлекли другие области ана­лиза, обращение пациентов к сказкам ослабло. Правда, лю­бимая сказка никогда не исчезала из моей практики, но вы­ступала на первый план у пациентов реже, хотя время от времени в разных обстоятельствах вновь обнаруживался ин­терес к сказке, особенно если я сам снова обращался к этой теме. Здесь я должен добавить, что, со своей стороны, я был очень осторожен и сдержан при интерпретации и толкова­нии, особенно после того, как уже первые случаи показали мне, какую сильную реакцию возбуждало мое собственное либидозное акцентирование этой области. Временами да­же наступала реакция разочарования с обвинениями, буд­то я мало уделяю этому внимания, а один пациент упрек­нул меня в том, что я вообще не знаю его любимую сказку и не удосужился даже ее прочесть; конечно, это не соответ­ствовало действительности.

Я полагаю, что описание той интенсивности, с которой У пациента, при всей сдержанности аналитика, активизи­ровалась определенная психическая область, очень отчет­ливо показывает интенсивность деятельности субъективно­го фактора, участвующего в процессе контрпереноса. Такое Действие субъективного фактора делает правомочным сле­дующий вопрос: является ли то, что мне предлагает во вре­мя анализа пациент, действительно «той самой» любимой сказкой его детства, или, в конечном счете, «только» некой относительно «случайно» выбранной (я умышленно пишу «только» и «случайно» в кавычках, потому что оба эти сло­ва не применимы аналитической ситуации). Как уже упо­миналось, того небольшого количества примеров объективирования недостаточно для исключения возможности то­го, что они были вызваны влиянием аналитического про­цесса... Несомненно, что предложенная сказка играла в дет­ские годы пациентов важную роль, иначе они были бы не способны вспомнить о ее существовании и воспроизвести ее фрагменты. Но то, что именно данная, представленная мне в процессе анализа сказка была единственной предпо­читаемой на протяжении всего детского периода, представ­ляется более чем сомнительным. Если речь идет о наблю­дении за детьми, перемена сказки не меняет основных про­блем, так что вновь выбранная сказка имеет много общего с первой. Кроме того, вполне возможно, что с любимой сказкой происходит то же, что с ранними детскими воспо­минаниями. Когда Фрейд разрабатывал свою теорию трав­мы (Traumatheorie), он пребывал в уверенности, что расска­зы об отвратительных сексуальных психических травмах, поведанные пациентами при воспоминаниях своего ранне­го детства, действительно соответствуют реальности. Но для него оказалось большим потрясением, повлекшим за собой изменение психоаналитической теории, когда выяснилось, что речь в этих случаях шла об образах фантазии. Сегодня, когда разгорелась острая дискуссия о том, прав ли ранний Фрейд относительно детских сексуальных психических травм, или нет, нам стало известно из многочисленных ис­следований, что сексуальные и инцестуозные злоупотреб­ления с детьми встречаются гораздо чаще, чем до сих пор полагали. Можно утверждать, что такое сексуальное зло­употребление по отношению к ребенку или подростку час­то приводит к развитию у последнего очень тяжелого нев­роза. С другой стороны, известно, что по отношению ко многим невротикам и психотикам такие злоупотребления не имели места. На этом основании мы продолжаем при­давать большое значение ранним инфантильным фантази­ям, которые образуют объективную психическую реаль­ность¹, вполне независимую от реальности внешней, в этой-то психической реальности и коренится причина невроза. Таким образом, в конце концов, с точки зрения анализа, не так существенно, действительно ли любимая сказка с пол­ной уверенностью может быть отнесена к конкретной реальности детства, гораздо важнее то, что она захватывает магически-мифологический слой коллективного бессозна­тельного, а вместе с тем и символику центрального ком­плекса пациента. С этим согласуется и необычайно боль­шая индивидуализация при выборе любимой сказки. За 15 лет, начиная с 1974 года², я исследовал свыше ста пациен­тов с представленными для анализа сказками, и у 70 из них обнаружилось 49 различных любимых сказок, это позволя­ет говорить о том, что большинство пациентов имеют свои собственные, личные любимые сказки, и несмотря на кол­лективный характер всей совокупности материала, каждый делает свой собственный выбор.

Согласно Гебзеру <J. Gebser>³, ранние фазы развития определенных областей сознания играют важную роль для индивидов и в последующие годы, постоянно сохраняют­ся рядом или под рациональным сознанием, и особенно значительно их влияние на креативные процессы. Для нас здесь особенно важны прежде всего магическая и мифо­логическая стадии сознания, которые Э. Нойманн⁴ также включил в свою концепцию развития структуры Я ребен­ка. Первая и самая ранняя ступень развития сознания, со­гласно Гебзеру, магическая, на которой сознание пытается с помощью принципа власти добиться независимости от окружающей природы. Магия со своим волшебством и со своими ритуалами всегда направлена на власть и на овла­дение объектом, равно как и на покорение природных сил и господство над ними. Напротив, в мифической фазе впервые появляется осознание времени, а вместе с тем, именно в этой фазе возникает процесс познания. В про­тивоположность магическому, мифологическое сознание гораздо больше определяется интеллектуальной любозна­тельностью и в великих символических образах пытается отразить как природные явления, так и свою собственную психику, постижение смысла которых ведет к познанию внешнего и внутреннего мира. Находясь глубоко внизу, под нашим рациональным сознанием, эти ранние стадии, не­справедливо классифицируемые иногда как инфантильный остаток, оказываются значительно более жизненными и активными, чем нам хотелось бы признать. Они, как я показываю в своей ранней работе⁵, взаимопроницаемы, и мы находим в снах и фантазиях всю полноту магических и мифических мотивов. Я склонен думать, что именно сказ­ка больше всего подходит для того, чтобы дать образное оформление содержащимся в этом слое энергиям либидо и тем самым наполнить архетип как таковой специфиче­скими образами, способными придать энергии влечения символическое направление и смысл. В сказках отчетли­вее, чем в чистом мифе, переплетены магические и мифо­логические элементы, соответствующие слою коллектив­ного бессознательного, и, кроме того, по сравнению с ми­фом, где драма разыгрывается богами или героями, герои сказки более индивидуальны и их истории легче связать с жизнью обычных людей. Конечно, можно спросить: ка­кой миф у тебя самый любимый? Но едва ли мы получим ответ на этот вопрос, особенно когда после злополучной национал-социалистической вакханалии миф обесценил­ся, и у нас есть все основания чувствовать враждебность по отношению к мифу или совсем отвергать его. Другая причина может состоять в том, что мы, часто сами того не сознавая, вплетены в ныне живущий миф, к которому мы привязаны с религиозной интенсивностью, будь то христианство или миф науки, с помощью которого, еще со времен Лапласа, можно объяснить все прошедшее или полностью предсказать будущее. Возвращение к сказке оз­начает, таким образом, возвращение к архаическому и пер­вобытному, часто содержащему именно те элементы, ко­торых недостает сознанию.

В качестве примера я хотел бы вкратце описать три слу­чая, где прежде всего отчетливо выражены основные парал­лели между структурой личности, неврозом и любимой сказкой. В первом случае речь идет о пациентке, упоминав­шейся в начале этой главы, именно при работе с ней я впер­вые столкнулся с этим феноменом. Речь идет о двадцати­двухлетней девушке, которая в 1961 году обратилась ко мне, страдая синдромом астазии-абазии (потери способности хо­дить при сохранении силы и объема движений конечностей в постели). Кроме того, у нее были представлены страхи, депрессии и суицидные настроения, вплоть до собственно попытки суицида с помощью таблеток. Нарушения при ходьбе имели тенденцию к усилению. Сначала пациентка приезжала на сеансы на такси в сопровождении кого-ни­будь из близких и на протяжении какого-то времени была не в состоянии подняться по маленькой внутренней лест­нице, ведущей в мой кабинет, так что часть занятий долж­на была проходить в передней. С тридцатого занятия на­ступило улучшение, но при этом пациентка стала жаловать­ся на тянущую и режущую боль в ногах.

На шестьдесят втором занятии в связи со сновидением вновь спонтанно всплыло воспоминание о любимой сказ­ке ее детства. Это была уже упоминавшаяся в первой главе «Русалочка» Андерсена, сказка, которую здесь следует пе­ресказать более подробно.

В этой истории рассказывается о том, что глубоко на дне моря стоит замок морского короля, шесть доче­рей которого воспитывает бабушка, так как король дав­но овдовел. Вокруг замка расположен большой сад, в котором у каждой из шести принцесс есть своя клумба. Клумба младшей принцессы «была кругла, как солнце, и цветы, которые на ней росли, были такими же крас­ными, как оно». В центре ее стояла мраморная статуя, изображавшая мальчика под плакучей ивой.

С пятнадцати лет принцессам позволялось подни­маться на поверхность моря и любоваться кораблями и миром людей, о которых им много рассказывала бабуш­ка. В отличие от людей, морские девы могли прожить триста лет, оставаясь по-прежнему вечно юными, но у них не было бессмертной души, и после смерти они превращались в морскую пену. Только в том случае, ес­ли человек полюбит одну из них так сильно, что возь­мет ее в жены, а священник произнесет при этом бла­гословение, только тогда войдет человеческая душа в морскую деву и она причастится бессмертия.

Как только сестрам исполнялось 15 лет, они одна за другой отправлялись к морской поверхности и, вер­нувшись, рассказывали о своих приключениях. Самая младшая, которая стремилась наверх больше других, должна была ждать дольше всех, но, наконец, пришел ее день. Украсив себя шестью морскими звездами, вплетенными в рыбий хвост, поднялась она наверх. Там, на поверхности моря, она увидела корабль, на котором юный принц праздновал свой день рождения. Ночью поднялась буря, корабль потерпел крушение и морская принцесса спасла потерявшего сознание принца. Она вынесла его на берег и увидела, как его нашла там ка­кая-то девушка.

С этого времени почувствовала она полную тоски любовь к принцу, и все снова и снова плавала у берега, где стоял его замок. Наконец она решилась отправить­ся к морской ведьме, чтобы раздобыть у нее средство, благодаря которому она получит вместо рыбьего хвоста человеческие ноги. Ведьма жила посреди мрачного ле­са из полипов и вьющихся растений, которые хватали и душили всех, кто проплывал мимо них. К своему ужа­су, увидела она там задушенную морскую женщину. Но ей удалось, несмотря на все опасности, добраться до ведьмы, и та сварила ей волшебное зелье, которое пре­вращало хвост в ноги. В уплату, заявила ведьма, прин­цесса должна будет отдать ей свой язык и с тех пор не сможет больше говорить. Кроме того, при каждом ша­ге ее ноги будут болеть так сильно, как будто она сту­пает по острым ножам. Для того, чтобы завоевать прин­ца, у нее останется только красота движений, способ­ность прекрасно и выразительно танцевать. Но если принц женится на другой, то в ночь его свадьбы она должна будет умереть.

Когда принцесса выпила приготовленный ведьмой напиток, она упала в обморок и очнулась уже у дверей дворца. Над ней склонился принц, который взял ее к себе, но обращался с чужой немой девушкой как с се­строй. В точности, как предсказывала ведьма, при ка­ждом шаге она испытывала острую боль, но ее танец очаровал всех во дворце. Однажды принц сообщил ей, что он должен жениться на принцессе из соседнего ко­ролевства, но не хотел бы этого, потому что он любит девушку, которая нашла и спасла его во время бури. Морская принцесса сопровождает его в соседнюю стра­ну. Там принц убедился, что принцесса и есть та самая девушка, о которой он мечтал, и решил обвенчаться с ней. Все усилия русалочки оказались напрасны, и в ночь свадьбы принца, которая пришлась на день отплытия корабля, она печально сидела на палубе. Тут из волн по­казались ее сестры, которые принесли дорогой ценой полученный ими у ведьмы нож. Если она зарежет этим ножом принца и его кровь прольется на ее ноги, то они вновь превратятся в рыбий хвост и, став морской девой, она сможет прожить свои триста лет. Долго колебалась она с ножом в руках, но, наконец, победила ее любовь. Она бросила нож в море и с первыми лучами утреннего солнца устремилась за борт. Однако превратилась она не в морскую пену, как предсказывала ведьма, а в одну из дочерей воздуха, которым дана возможность стрем­лением к добру по истечении трехсот лет заслужить бес­смертную душу.

Прежде всего здесь следует отметить множество парал­лелей с симптоматикой пациентки. В сказке, как и в сим­птоме невроза, с ногами связаны боль, трудности и забо­ты. Следовательно, существует определенная идентичность между этим симптомом и образом нимфы, существа, кото­рое может быть помещено на границе между животным и человеком. Сущность нимфы, пребывающей в природной стихии, не обремененной заботами и ответственностью, но стремящейся к очеловечиванию, можно сопоставить с еще неразвитой в пациентке женственностью, которая требует осознания себя. В какой степени эта проблема наличеству­ет, я покажу в дальнейшем. Это, впрочем, сильнейший мифологический мотив, раннее изложение которого, со­гласно Эмме Юнг⁷, содержится уже в Ригведе. Этот бессоз­нательный комплекс, имеющий отчетливо выраженное от­ношение к эротике и сексуальности (в нашей сказке сюда же можно отнести и часто встречающееся число шесть) мо­жет, с одной стороны, быть направлен к сознанию, с дру­гой же стороны, поглотив эго (Я), устремиться с ним в бес­сознательное, как в известном стихотворении Гете «Рыбак»⁸.

В процессе анализа прогресс в становлении сознания и улучшение симптоматики при ходьбе, как и в сказке, свя­зан у пациентки с испытываемой при этом болью. В даль­нейшем, совсем как в сказке, первым, что пациентка сде­лала, выздоровев, было то, что она с воодушевлением отправилась танцевать. Я хотел бы добавить здесь, что у мно­гих моих последующих пациентов, чьей любимой сказкой была «Русалочка» Андерсена, обнаруживалось такое же тя­готение к миру танцев. Танец означал для них глубокое рит­мичное соединение с вегетативно-соматической областью и стремление к спасительной форме выражения. Совсем как сказка, они использовали его в качестве имеющейся в их распоряжении соответствующей формы выражения бес­сознательных желаний и стремлений.

Но если мы вернемся к симптоматике нашей пациент­ки, то можем видеть дальнейшую аналогию между ок­рашенными печалью и неисполнимостью стремлениями сказки и ее депрессией, а свободный выбор героиней сказ­ки смерти соответствует суицидным тенденциям и попыт­кам пациентки.

Однако еще более важным, чем это чисто внешнее со­ответствие в симптомах, мне представляется то, что в архетипической динамике сказки обнаруживаются отчетли­вые параллели с генетической предрасположенностью па­циентки и ситуацией, вызвавшей у нее невроз. На первом плане в сказке стоит неудачная попытка отношений с представителем противоположного пола, односторонняя неразделенная несчастная любовь, которая, собственно, оканчивается неудачей потому, что девушка не в состоя­нии дать своему чувству словесное выражение. Речь идет о происходящей из доминирующего материнского архети­па задержке развития женского Я в направлении к своему полному осуществлению, го есть о задержке в формиро­вании отношения к анимусу и тем самым к собственному мужскому компоненту и к реальному мужчине.

В глубине моря, которое отождествляется с бессозна­тельным, господствует Великая Мать в двух формах сво­его проявления, светлому, позитивному аспекту ее соот­ветствует мудрая и гордая бабушка, которая «каждый день проявляла великую любовь и заботу к маленьким морским принцессам, своим внучкам». Наряду с этой светлой сто­роной архетипа присутствует темный, демонический ас­пект, воплощенный в морской ведьме, с ее цепляющимся и удушающим волшебным лесом. В ней, проецируя данный образ на реальность, без труда можно узнать подав­ляющую и калечащую сторону «сверхзаботливой матери» («overprotective mother»).

До тех пор, пока эго (Я) пребывает в бессознательной укрытости инфантильного рая материнского мира, оно не может, как и другие сестры, обрести душу, то есть стать сознательным, вести человеческую жизнь и иметь судьбу. Оно остается неизменным и вечно юным, пока, наконец, не превратится в морскую пену. Только встреча и столк­новение с негативной стороной Великой Матери, с после­дующим расставанием с материнским миром, способна привести к возникновению сознания, очеловечиванию и установлению связи с реальностью. Только имея челове­ческие ноги, можно устоять в ситуации, часто связанной с сильными страданиями. Но потеря языка, цена, кото­рую принцесса должна заплатить за этот опыт, слишком высока для того, чтобы можно было беспрепятственно осу­ществить дальнейшую индивидуацию. Язык в качестве важнейшего для человека коммуникационного, вырази­тельного и образного средства нельзя заменить регрессив­ным возвращением к телесной моторике, и таким обра­зом в мире людей сказочная принцесса в конце концов терпит крушение, правда, не без утешительной перспек­тивы все же обрести душу в мире дочерей воздуха. В этом решении сказки либидо вновь удаляется от действитель­ности, после того как отношение к мужчине терпит крах. Оно перетекает теперь в воздушную стихию, то есть в цар­ство фантазии. Это решение, очень проблематичное и дву­смысленное для обычного человека, соответствует регрес­сивной интроверсии и бегству в мир сновидений. Только для поэта, каким был Андерсен, способного придать фор­му этому миру сновидений, такой выход может стать удов­летворительным.

Если сравнить ситуацию, вызвавшую невроз, со сказ­кой, то здесь также обнаруживается отчетливая аналогия: именно к тому времени пациентка впервые по-настояще­му вышла из-под жесткой родительской опеки, вступила в романтические отношения с мужчиной и добилась возмож­ности поехать к нему одна, без сопровождения матери. Отношения, однако, оказались разрушены, хотя не в послед­нюю очередь из-за самой пациентки, которая, принадлежа к моторному, общительному экстравертному типу, немного могла поведать о своем внутреннем мире и еще меньше спо­собна была говорить о своих чувствах: «Неспособность го­ворить доходит до смешного. В нашей семье было принято обо всем молчать. Говорят только о работе и коллегах, ни­когда о том, что касается личного. Я теряюсь, я не знаю, с чего начать». В этих отношениях она была девушкой без языка. Встречи с этим мужчиной привели затем к беремен­ности и, когда после рождения ребенка он отказался на ней жениться, возник симптом астазии-абазии.

Если теперь сравнить жизненную историю моей паци­ентки со сказочной, то обнаружится, что доминирующей фигурой в раннем развитии пациентки является «сверхза­ботливая мать» («overprotective mother»). Пациентка была единственным ребенком в семье. Брак родителей был край­не тяжелым. Отец долго лечился, иногда стационарно, в связи с маниакально-депрессивным состоянием, совпав­шим со временем рождения пациентки. Поэтому с самого начала и в дальнейшем ребенок был ориентирован прежде всего на мать. Когда пациентке было четыре года, родите­ли на много лет расстались. Мать и дочь были эвакуирова­ны во время войны за границу, в то время как отец остался в Берлине. После их возвращения отец стал жить отдель­но, супруги развелись, но позднее, когда пациентке было 14—15 лет, вновь примирились. Как и в сказке Андерсена, в столь важный период развития отец играет незначитель­ную роль. Мать, в свою очередь, страдала усиливающимся неврозом навязчивых состояний и фобиями. С одной сто­роны, она окружала заботой и баловала дочь, которой нель­зя было никуда ходить одной и всегда следовало выглядеть чистой и аккуратной. Ей не позволяли играть с другими детьми и берегли от малейшей простуды. В то же время, ес­ли пациентка хоть немного протестовала против этих огра­ничений или на несколько минут опаздывала, то подверга­лась сильному наказанию.

В отношении к матери у моей пациентки различались три больших периода: первый период продолжался до позднего пубертата. Он характеризовался невыносимой эмоцио­нальной амбивалентностью. Мать, с одной стороны, была заботливой, любящей и балующей, с другой же стороны, — цербером, морской ведьмой, требующей беспрекословного подчинения. Если что-то делать, то надо это делать тайно. В сказке этому соответствуют плененные и умершие фигу­ры в ведьмином лесу на морском дне. Затем последовала фаза явного противостояния, в это время пациентка откры­то бунтовала, уходила из дома, заводила друзей, получая от матери поддержку, отчасти наперекор отцу, который тоже имел склонность к сверхопеке. В сказке такому положению отвечает заключение договора с ведьмой. Наступление третьей фазы совпало с вспышкой невроза. Пациентка пол­ностью спряталась за спиной матери, вновь ставшей луч­шей любимейшей подругой. Она заперла себя в доме. По­ездки в свободное время предпринимались только с мате­рью, так что она, с одной стороны, впала в регрессивную интроверсию заключения сказки, с другой же стороны, ее состояние обнаруживало связь с началом сказки, когда принцесса должна была оставаться дома одна и в тоске пла­вать вокруг мраморной колонны с мальчиком. Отношения пациентки с другим полом были столь же безжизненны: хо­лодный гладкий мрамор, вокруг которого кружатся пассив­ные тоскливые фантазии о похожем на принца мужчине, который однажды придет и возьмет ее в жены. Сопровож­давшее подобные мечтания депрессивное настроение напо­минает нам о том, что в сказке рядом с фигурой мальчика стоит плакучая ива.

В качестве второго примера я хотел бы взять случай два­дцатилетнего молодого человека, который обратился к ана­лизу из-за сильного заикания. Здесь тоже существовали оче­видные параллели между ситуацией его любимой сказки и его симптоматикой, вызванной подобной ситуацией. Его любимой была сказка Вильгельма Гауфа «Калиф Аист».

В этой сказке рассказывается о том, как однажды калиф Багдада Хасид и его визирь Мансур купили у ста­рого торговца чудесный порошок, к которому был при­ложен листок с непонятными письменами. Для того, чтобы разобрать надпись, калиф приказал привести Се­лима, ученого мудреца, и посулил ему, если тот сможет прочесть письмена, праздничное платье, но если он это­го не сделает, то получит 12 ударов по щеке и 25 по но­гам, потому что в таком случае Селим не заслуживает имени ученого. Так как буквы были латинскими, Селим смог выполнить повеление и перевел калифу с визирем, что каждый, кто понюхает этот порошок и скажет сло­во «Мутабор», сможет превратиться в выбранное живот­ное и понимать язык зверей. Но, оказавшись в этом со­стоянии, нельзя было смеяться. Нарушивший запрет за­будет волшебное слово, которое он должен сказать, трижды поклонившись на восток, чтобы опять стать че­ловеком.

Обрадованные представившейся возможностью но­вых приключений, отправились калиф и визирь следую­щим утром на ближайший луг, где увидели аиста, к ко­торому подлетел второй. Они тут же поспешили сами превратиться в аистов и стали слушать разговор, кото­рый настоящие аисты вели между собой Сначала пер­вый предлагал другому разные лакомства, как то лягу­шачья ножка или ящерица, но тот отказывался, а по­том рассказал, что вечером должен танцевать перед гостями своего отца и захотел это показать. Он проде­лал это так смешно, что калиф и визирь не смогли удер­жаться от смеха. Но тогда они забыли волшебное слово и только, заикаясь, бормотали: «My., му.. му...». Нако­нец они отказались от этих попыток и в печали распо­ложились в обличье аистов вблизи города.

В городе тем временем всеми овладела великая пе­чаль из-за их исчезновения, но на четвертый день, к своему ужасу, калиф и визирь увидели, как сын волшеб­ника Кашнур, смертельный враг калифа, въехал в город господином. Непостоянный, как всюду, и здесь народ восторженно приветствовал завоевателя. Теперь им ста­ло ясно, что никто иной, как Кашнур, был тем торгов­цем, который продал им порошок, чтобы от них изба­виться. В качестве последней возможности спасения ре­шили они предпринять полет в Медину. У гроба пророка хотели они помолиться о возвращении своего челове­ческого облика.

Так как они были новичками в летном деле, то че­рез некоторое время устали и опустились у лежавшего в руинах замка. Вдруг они услышали жалобные сте­нания и, отправившись на поиски, обнаружили плачу­щую сову, оказавшуюся заколдованной дочерью индий­ского раджи. Она тоже стала жертвой злого Кашнура и могла освободиться от колдовства только з том случае, если кто-нибудь, несмотря на ужасный вид, согласить­ся взять ее в жены. Когда она, со своей стороны, услы­шала печальную историю калифа, она взялась им по­мочь, пообещав показать место, где они смогут под­слушать волшебника и таким образом узнать забытое слово. Взамен один из них должен пообещать взять ее в жены. Калиф отвел визиря в сторону и заявил, что тот должен это сделать. Но визирь возразил, что у него уже есть дома жена, и к тому же он слишком стар. Он ско­рее готов остаться аистом, чем согласится прибыть до­мой к своей прежней жене вместе с новой. Итак, калиф должен был сам покориться печальной необходимости, и сова повела обоих через много переходов к тайному помещению. Сквозь щель в стене они смогли услышать то, что говорится в зале, где волшебник пировал со своими гостями.

Он хвастался своими злодеяниями, рассказав, ко­нечно, и историю калифа, произнеся при этом волшеб­ное слово. Как счастливы были все трое! Они тотчас по­спешили к выходу, трижды поклонились на восток и сказали заветное слово. Когда калиф вновь стал чело­веком, он увидел рядом с собой молодую девушку ска­зочной красоты, расколдованную принцессу, и таким образом оказалось, что он напрасно опасался купить ко­та в мешке. Они поспешили в Багдад, свергли с трона сына волшебника, которому в наказание пришлось са­мому проглотить волшебный порошок и превратиться в аиста, чтобы потом быть заключенным в клетку. Са­мого волшебника поймали в его убежище и повесили в той самой комнате, в которой прежде томилась сова. А калиф и его жена жили долго и счастливо.

Мой пациент был единственным сыном частного пред­принимателя. Его симптоматика проявилась, когда ему было одиннадцать лет. Перед этим его родители во время лет­него отдыха познакомились с другой семейной парой, у ко­торой тоже был сын, ровесник пациента. По возвращении знакомство с этой семьей продолжилось. Через некоторое время произошел обмен женами, то есть обе пары расста­лись, в то же время завязав брачные отношения с другим партнером. Во время этих событий ничего не подозревав­шие дети были помещены в интернат, и лишь вернувшись к своим матерям, узнали об истинном положении дел, ко­торое им представили как естественное и даже радостное.

Само собой разумеется, что мой пациент совсем не об­радовался этому обмену. У него были очень теплые отно­шения со своим отцом, и он с большим чувством описы­вал мне, в каком горе пребывал в первое время. К сожа­лению, он не нашел понимания у своей матери, которая настолько влюбилась в его отчима, что даже ожидала от сына, что он найдет этого отчима, столь же привлекатель­ным, как она сама. Мой пациент не полюбил отчима, бо­лее того, он возненавидел его и в первое время пытался как-то проявить этот аффект, однако натолкнулся при этом на сильное моральное осуждение обоих родителей, и то­гда у него началось заикание, усугубившееся тем, что мать уделяла отчиму больше внимания, чем ему. Именно по­добное положение дел мы находим в сказке. Здесь тоже две пары: с одной стороны, добрая и светлая пара, со­стоящая из калифа и его визиря, и, с другой, темная злая пара, волшебник и его сын, которые стараются занять ме­сто доброй пары. Так же, как в сказке, мой пациент, бла­годаря предпочтению, отдаваемому отчиму, утрачивает свое королевство, то есть перестает быть для матери главной персоной, как было во время ее первого супружества.

В сказке мы тоже встречаем «заикание» калифа и визи­ря, которые забыли волшебное слово и в отчаянии кричат: «My... My.. My...» Оба эти персонажа могут быть соотнесе­ны с пациентом и его настоящим отцом, то есть с обоими отвергнутыми матерью мужчинами. Важное покачивание головой при ходьбе у аиста напоминает судорожные мотор­ные попытки заики произнести фразу. Вызывающее у па­циента болезненную симптоматику запрещение выражать свой аффект можно сравнить с превращением героев сказ­ки в бессловесных существ. Параллель усиливается, если вспомнить, как калиф не мог сдержать смех при виде аи­стихи, которая, расправив крылья, демонстрировала танец перед своим господином и повелителем. Легко представить себе, что подобное впечатление могла производить на маль­чика влюбленная мать. Печаль аиста также соответствова­ла его печали.

Несколько лет спустя у моего пациента обнаружилась склонность к сочинительству, и первую написанную но­веллу он назвал «Маленькие рыжие собаки». Она начина­лась словами: «Я собака», и в ней была описана собака, которая изучает язык людей и ведет беседы со своим хо­зяином, прежде всего на тему: «Тот, у кого самая большая морда, вызывает самое большое уважение». Его отчим был человеком, очень умело ведущим дела, который дома и в обществе занимал доминирующее положение. При этом бросается в глаза, что в этой новелле, как и в сказке, вы­бран мотив превращения человека в подобного ему пер­сонажа из мира животных.

Как в «Калифе Аисте», так и в проблематике моего па­циента речь идет о взаимоотношениях с отцовской фигу­рой и о проблеме тени. В сказке эта проблема связана с фи­гурой злого волшебника Кашнура, чей сын Мирза завладе­вает троном калифа. В жизненной истории моего пациента в этой роли выступают его отчим и сводный брат, которые таким же образом занимают место пациента и его отца. Кроме того, если взглянуть на проблему с субъективной точки зрения, то здесь налицо и идентичная ситуация во внутреннем мире пациента. Если обратиться к структуре его личности, то можно говорить о преимущественно интровертном эмоциональном типе с сильно выраженными при­знаками невроза навязчивых состояний. Его бессознатель­ное обнаруживает характерное для этого типа богатство магико-мифологических мотивов, если же говорить о его сознательной области, то он был добрым простодушным мальчиком, который легко стал жертвой агрессивности и стремления к господству со стороны своих близких и по­ражает, в сущности, только высокая степень его сопротивляемости чужим влияниям. Болезнь проявлялась всякий раз, когда он хотел осуществить свои бессознательные ми­фологические представления или был ими направляем. Мать и отчим, в свою очередь, обнаруживали немало при­знаков невроза навязчивых состояний с преобладанием на­вязчивого стремления к чистоте и порядку.

Невроз навязчивых состояний с его идеалом чистоты подразумевает типичное вытеснение темных сторон суще­ствования, а также мира инстинктов, воспринимаемых как грязные, причем бросается в глаза развитие рядом со сверх­аккуратной, сверхупорядоченной и сверхприличной созна­тельной личностью такое же развитие и тени, и такое по­ложение создает проблему, с которой оказывается очень трудно справиться. Именно так обстояло дело с моим па­циентом, в котором все окружающие видели чрезвычайно благовоспитанного, любезного и порядочного молодого че­ловека. Конечно, он подозревал, — и сам мне об этом со­общил — что несет в себе очень сильную темную сторону, и что его внутренний мир совсем не соответствует тому светлому образу, который видят окружающие. Наиболее вы­разительно эта ситуация представлена в сновидении, кото­рое он мне описал во время семьдесят пятого сеанса.

В этом сновидении он со своей семьей в белых одеждах летит по небу в огромной толпе ангелов. Вокруг пролетают люди, одетые в белое и в серое, от которых он узнает, что в белое одеты добрые люди, которые дос­тойно прожили жизнь, те же, кто одет в серое, дурные люди. Когда он повстречал там одну темноволосую жен­щину, его платье потемнело, став серым, и главный ан­гел сказал ему, что эта женщина станет позднее его воз­любленной, которая будет им убита. Все люди стали смотреть на него, превратившегося в злодея, и хотели его линчевать. Когда он попытался спуститься на лифте, его настигли два черта, впившиеся зубами в его пальцы, и он, несмотря на все свои усилия, не мог от них вырваться.

Касаясь этого сновидения, я хотел бы выделить ярко вы­раженную в нем проблему противоположностей: ангел — черт, белое — серое, достойный человек — убийца, которая отягощает душу этого пациента. Несмотря на все попытки защититься, ему долго угрожала опасность быть побежден­ным своими чертями. Мотив полета, который, наряду с дру­гими, часто всплывал в его снах, в сказке вновь оказывает­ся на первом плане. При толковании сказки с субъективной стороны можно сказать, что положительное Я пациента на­ходится в постоянной опасности быть побежденным ком­плексом тени, т. е. волшебником и его сыном сказки. Тогда его позитивная сторона сможет существовать только в мире идей и фантазий, который символизируется образом птицы. В третьем примере речь идет о тридцатидевятилетней женщине. Она прибегла к анализу не столько в связи с нев­ротическим заболеванием, сколько из желания получить новые знания для совершенствования своей личности. Правда, нам известно, что за подобным желанием, как пра­вило, скрываются реальные жизненные проблемы. Ее лю­бимой сказкой была сказка братьев Гримм «Рапунцель». Од­нако, прежде чем обратиться непосредственно к сказке, мне хотелось бы привести здесь несколько общих рассуждений. Формирование личности и ее развитие зависит от двух больших групп факторов: во-первых, от той среды, в кото­рой ребенок родился и растет, и, во-вторых, от присущих конкретно ему унаследованных субстанциональных качеств. Что касается второй группы, то следует признать, что встре­чаются люди у которых резко выраженная активность ар­хетипов бессознательного обусловлена конституционно. Проще говоря, у этих людей очень сильное бессознатель­ное, и в процессе их душевного развития эта особенность может стать условием возникновения болезни. В этом слу­чае сознательное Я не в состоянии развить необходимую ус­тойчивость и стабильность по отношению к бессознатель­ному, что приводит к неврозу, даже если внешние обстоя­тельства находятся в пределах нормы. Как правило, обычно Действуют обе группы факторов, и вопрос о том, какая из них влияет сильнее, решается в зависимости от того, на чем мы делаем акцент. Любимая сказка упомянутой женщины может послужить примером для представления одного из таких «лейтмотивов» личности.

В этой сказке муж и жена долго мечтают о ребенке. Наконец у жены наступает беременность, и в это время ею овладевает страстное желание отведать плодов ра-пунцеля, росшего за их домом в саду, принадлежавшем волшебнице. Муж сорвал для своей жены рапунцель, но был пойман хозяйкой и вынужден был пообещать в уп­лату за похищенные плоды своего будущего ребенка. После рождения девочки волшебница забрала ее и, ко­гда той исполнилось двенадцать лет, заточила в башню, в которой не было дверей, а только маленькое окно на самом верху. Каждый раз, когда волшебница навещала девочку, та должна была опускать в окно свои длинные золотые волосы, и волшебница по ним забиралась на­верх. Как-то королевич, заблудившийся во время охо­ты, оказался вблизи башни, заметил поднимающуюся ведьму и, когда она удалилась, сам взобрался к Рапун­цель. Молодые люди полюбили друг друга и решили убежать, так что принц каждый раз, когда приходил к башне, приносил с собой шелковые нити, из которых Рапунцель собиралась сплести веревочную лестницу. Но девушка была так безгранично наивна и неопытна, что однажды спросила волшебницу, почему ее поднимать наверх гораздо тяжелее, чем прекрасного королевича. Так волшебница узнала об их сговоре, после чего отре­зала девушке волосы и прогнала ее в пустыню. Коро­левича она перехитрила, заманив в башню с помощью отрезанной косы, и выколола ему глаза. Годами он блу­ждал слепой по миру, пока, наконец, не оказался в пус­тыне, где Рапунцель жила с родившимися тем временем близнецами. Когда они обнялись при встрече, две сле­зы упали на глаза принца, и он вновь прозрел. После этого он назвал Рапунцель своей женой и вместе с деть­ми отвез на свою родину.

Между биографией моей пациентки, ее внутренними обстоятельствами и проблемами, и любимой сказкой суще­ствует целый ряд поразительных совпадений. Прежде все­го, она родилась у относительно пожилых родителей спус­тя много лет после их женитьбы. Это соответствует началу сказки. С самого начала она была ребенком, наделенным сильной и живой фантазией, что свидетельствует о сильной активности бессознательного. При этом она принадлежала скорее к интровертному типу, то есть обнаруживала боль­шую направленность на внутренний мир, чем на внешний. В значительной мере она жила в мире фантазий, мечтаний и историй. Как только она научилась читать, чтение стало ее главным занятием, и она почти полностью жила книга­ми. Развитию этой склонности способствовала тревожность матери, которая почти не разрешала ей играть с детьми, по­дозревая в любой игре опасность. В сказке этой жизненной ситуации соответствует передача ребенка волшебнице, сим­волизирующей негативную, удерживающую сторону фанта­зии, и пациентка действительно много лет своей жизни провела в «волшебном саду», не принимая участия в собы­тиях внешнего мира.

В точном соответствии со сказкой, в двенадцать лет у пациентки умер отец. Для нее это было очень тяжелой, невосполнимой утратой, так как она была тесно связана с отцом. Он представлял — в отличие от избегающей кон­тактов с миром матери — некоторый противовес, связь с внешним миром. Сразу после смерти отца пациентка на­долго заболела, она страдала агорафобией [Platzangst, (бо­язнь открытого пространства)] и поэтому продолжала ос­таваться в тесной связи с матерью, вместе с которой жила до самой ее смерти. В сказке этой ситуации соответствует заточение в башне, в которой единственная связь с внеш­ним миром происходит при помощи «длинных волос». В сказках, сновидениях и мифах волосы являются излюблен­ным символом силы мыслей, представлений и фантазий, которые, как и волосы, вырастают из головы. Выход, ко­торый она нашла из замкнутости в своем одиночестве, вновь соответствует области идей и фантазий: она перене­сла все свои интересы на приобретение знаний и таким образом смогла самостоятельно получить далеко превос­ходящее ее социальное положение общее образование во многих областях.

Нашлось несколько мужчин, попытавшихся забраться в ее башню, но ни одному не удалось ее завоевать. Они тер­пели неудачу из-за ее привязанности к матери. Чаще всего мать, обнаруживавшая по отношению к дочери тенденцию захватить и удержать ее при себе, активно способствовала

этим неудачам, отравляя дочери радость при встрече с оче­редным претендентом. Однако принца здесь следует пони­мать не только как существо из внешнего мира, ко также как активную и связанную с внешним миром часть ее соб­ственной души. Девушка становилась все больше отрезан­ной от этого мира и превратилась в молчаливого, всегда пассивно воспринимающего людей человека, и на началь­ной стадии отношений это выглядело так, словно она едва в состоянии говорить о себе, способна лишь надолго засты­вать в молчании

Дальнейшее обострение ее проблем наступило в связи со смертью матери, примерно за десять лет до обращения к анализу. Теперь у нее не было никого, о ком она могла заботиться и для кого существовать, и, кроме того, совер­шенно иррациональным образом она страдала от тяжелого чувства вины, которое было связано с бессознательным же­ланием освобождения от матери. Она все более впадала в депрессивное состояние, когда жизнь кажется печальной, бессмысленной и пустой. С другой стороны, временами она проявляла слепую бесцельную активность и в этом состоя­нии ощущала потребность бежать прочь, блуждать по ули­цам или заходить на случайный киносеанс, совсем ее не ин­тересовавший. Сказка персонифицирует эти состояния в двух своих главных персонажах: состоянию депрессии со­ответствует девушка, сосланная волшебницей в пустыню, где она влачит свое жалкое существование, в то время как в ослепленном, лишенном власти принце представлены по­рывы ее бесцельной активности. В жизни это состояние у нее наступило в тот период, когда не стало матери, в сказ­ке также после того, как Рапунцель попала в пустыню, о волшебнице больше нет и речи. Параллели можно допол­нить, вспомнив сновидение, первое после обращения к ана­лизу, которое показывает, что пациентка находится одна в своей великой пустыне

Собственно, именно до этого момента (Рапунцель в пус­тыне) она воплощала в жизнь свою детскую сказку, и ей предстоит осуществить дальнейший ее путь, то есть решить стоящую перед ней задачу объединения слепой активной части души с депрессивным Я, чтобы она стала зрячей, то есть сознательной.

Я хотел бы здесь добавить, что переработка в процессе анализа проблематики любимой сказки может иметь боль­шое терапевтическое значение. При этом осознание мифо­логической составляющей собственной жизни, переживае­мое в мифе, и отделение сознательного Я от персонифици­руемого героя или героини сказки важно не менее, чем понимание всех персонажей и мотивов, особенно рассмат­риваемых субъективно в качестве партнера или противни­ка, в качестве персонификаций собственного бессознатель­ного комплекса. Согласно моему опыту, именно пережива­ние такой осмысленной взаимосвязи между собственной проблематикой и происходящими в сказке событиями об­ладает более убедительной силой, чем большинство других толкований, которые можно получить в ходе анализа.

Любимую сказку, точно так же, как архетипические сновидения, можно использовать в качестве терапевтиче­ского средства и обогащать отдельные ее мотивы и персо­нажи с помощью амплификации (прояснения). Для отде­ления идентификаций пациенту необходимо не только осознать тот факт, что он идентифицирует себя со сказоч­ным персонажем, но также научиться понимать, в необ­ходимых для этого границах, смысл этого персонажа и раз­личные формы его проявления. При этом любимая сказ­ка, по сравнению с архетипическими сновидениями, имеет преимущество более сильной связи с личностью и близо­сти к сознанию, благодаря чему избегается опасность пе­рейти, посредством амплификации, из области личных и реальных переживаний к голому схематизму. В процессе проработки такой сказки ни разу не случалось так, чтобы на протяжении целого ряда занятий переработка станови­лась все интенсивней, а затем прекратилась. Скорее на­оборот, сохранялось постоянное ощущение, что в опреде­ленный момент терапии пациент и аналитик всегда могут к ней вернуться. Эта постоянная активизация и обработ­ка материала сказки'² ведет к постепенному пониманию пациентом архетипического характера этих персонажей в качестве Non-Ego (не относящихся к Я-комплексу) и к распознаванию и отделению идентификаций Я-комплекса от него самого. Большую помощь здесь оказывал метод «активной имагинации» (активного воображения). Многие пациенты спонтанно начинали наглядно выражать свои проблемы, они рисовали или лепили, а одна пациентка даже послала мне оперетту.

Однако, с точки зрения терапии, важно не только отде­ление от Я-комплекса персонажа, с которым он себя иден­тифицирует (обычно главного героя или героини сказки), но и — в достаточно высокой степени — понимание всех ос­тальных персонажей и мотивов, особенно субъективно вос­принимаемых как противник или партнер, в качестве пер­сонификаций собственного бессознательного комплекса

В качестве примера я хотел бы привести здесь двадца­тичетырехлетнюю пациентку, любимой сказкой которой была сказка братьев Гримм «Йоринда и Йорингель». Цен­тральный образ этой сказки — ведьма, живущая в своем замке посреди дремучего леса рядом с молодой любящей парой. Она обладает способностью заманивать к себе дичь, птиц и людей, и тот, кто оказывается ближе ста шагов от замка, не может больше пошевелиться, пока ведьма своим заклятьем не превратит его в птицу. Долгое время, пока эта сказка не была нам известна как любимая сказка па­циентки, во время аналитических сеансов она рассказы­вала неоднократно повторявшийся и сильно пугавший ее в детстве, в возрасте между 5 и 10 годами, сон. Ей сни­лось следующее: «Я прихожу в большой лес. Вдруг дере­вья схватывают меня своими ветвями и больше не отпус­кают. В этом лесу ведьма, которая заманивает меня все дальше в глубь леса и приказывает деревьям не выпускать меня...»

Параллель между персонажами сновидения и сказки не может быть более очевидной. Пациентка страдала от силь­ной депрессии. Она была единственным ребенком и в ран­нем возрасте во время войны потеряла отца. Мать перене­сла все свои чувства на ребенка и окружила его чрезмер­ной заботой, ожидая отовсюду опасности. Кроме того, в возрасте между шестью и восемью годами пациентка забо­лела туберкулезом, из-за чего была помещена в клинику.

Сон и сказка отчетливо описывают ее безнадежную ситуа­цию. В ведьме выступает негативная сторона схватившей и не отпускающей от себя матери, властолюбие этой особы, на архетипической плоскости как бы преобладающей над реальной матерью. У пациентки наблюдался еще один сдер­живающий фактор, а именно, органическое заболевание В этом случае ребенок должен овладеть опытом того, что соб­ственное тело — ненадежный инструмент и может стать причиной жизненных затруднений. Позже, в процессе ана­лиза ей пришлось еще раз определиться в связи с этой про­блемой, архетипическим образом великой матери природы в ее устрашающем аспекте, которая, подобно сказочной ведьме, может превратить в пеструю птицу, то есть взять в плен регрессивного мира фантазии. В процессе лечения происходит интеграция архетипа Великой Матери, обитаю­щего в ее собственном бессознательном в качестве удержи­вающего и регрессивного аспекта, а также его проекции в окружающий мир. В ходе анализа перед пациенткой неод­нократно всплывал символический образ пестрой птицы из сказки и плен у ведьмы, пока ей не удалось, наконец, раз­вить на этой основе творческую деятельность своей фанта­зии. Именно при терапевтической работе с этой сказкой удалось наиболее убедительно осуществить возвращение проекции этого персонажа в окружающий мир и прийти к опыту восприятия ее как части собственной личности в Не-Эго (Non-Ego). При этом отделение Я-идентификации от сказочного персонажа отнюдь не означает только ликвида­цию или полную сознательную переработку общего ком­плекса. Скорее, речь идет о том, чтобы лишить этот ком­плекс его либидозной доминанты, посредством которой он оказывает влияние на Я. Вместо этого контроль переходит к Я-комплексу, с тем, чтобы он мог самостоятельно уста­навливать отношения с душевным комплексом, на основе ли здоровых инстинктивных реакций, или в результате соз­нательного решения.

Есть два препятствия, на которые следует обратить вни­мание, обращаясь в процессе терапии к любимой сказке. Во-первых, это фрагментарность и искажения, к которым пациент невольно прибегает в своих воспоминаниях. Превосходный пример такой фальсификации приводит Беттельгейм в своем предисловии, когда пациентка меняет ро­лями Гензеля и Гретель. У меня самого был подобный слу­чай, относящийся к сказке о Русалочке. Пациентка пом­нила только о том, что после кораблекрушения принц, бессильный и беспомощный, лежат на берегу моря и был спасен женщиной. Эта пациентка была единственным ре­бенком в семье, в то время как ее родители мечтали иметь сына. Когда она пришла ко мне, то была столь же беспо­мощной и бессильной, как тот принц на побережье, и пол­ностью зависела от женщины, своей матери. Только про­работав подоплеку этой ситуации в анализе, мы смогли выйти на подлинный сюжет сказки и выяснить основа­ния ее невроза.

Вторая, столь же важная, проблема состоит в том, что имеется ряд случаев, когда бывает недостаточно прорабо­тать любимую сказку в личной плоскости, но требуется вступить в область архетипов. Я подробно освещаю эту про­блему в своей работе о «Структуре комплекса»¹⁴. В описан­ном там случае пациент страдал от тяжелого негативного материнского комплекса. Воспоминания о его матери, ко­торую он потерял в 12 лет, были полностью вытеснены и смогли постепенно проявиться только в процессе анализа. Его любимой сказкой было «Каменное сердце» В. Гауфа¹⁵. Хотя симптоматика пациента после проработки воспоми­наний о своей матери заметно улучшилась, она исчезла еще не полностью. Полностью ему удалось справиться с пробле­мой только после осознания смысла архетипических обра­зов этой сказки.

Важному значению отделения идентификации и инфля­ции Я-комплекса от героя или героини сказки и освобож­дения пациента от желания жить их жизнью соответству­ет, с другой стороны, важность восприятия этих персона­жей как принадлежащих его собственному внутреннему миру, как чего-то такого, что не только жестко задано ему судьбой, но может, будучи правильно понято, постоянно встраиваться в его собственный способ переживаний и от­ношений. И тогда можно, как это случилось с описанной мною в первой части пациенткой, вообще отказаться от стремления к замужеству и направить энергию по другому руслу, как бы болезненна и трудна ни была жертва, при­несенная подобным отказом. В данном случае это помог­ло ей прийти к выздоровлению и совершить важный шаг к зрелости.

Прежде чем в следующей части я перейду к идентифи­кации со сказочным персонажем, следует еще немного ска­зать о распространенности феномена любимой детской сказки и о ее выборе. Обратившись в этой связи к 85 дли­тельным курсам терапии, проводившимся в 1974, я уста­новил, что 70 пациентов (т. е. около 85%) были способны сообщить свою любимую сказку¹⁶. Это число оказалось не­ожиданно велико, а на большое значение скрывающихся за сказками комплексов я уже указывал. С точки зрения типологии было обнаружено, что процент экстравертных пациентов, которые не вспоминали любимую сказку, был выше, чем интровертных. У ярко выраженной эстравертной личности большую роль играют реальные объекты. Она не в такой степени обращена к внутренним пережи­ваниям. Поэтому относительное увеличение числа паци­ентов, вообще не помнящих любимой сказки, может быть связано с экстравертностыо. В той или иной степени интровертные люди, напротив, уже в раннем возрасте пред­принимают попытки проникновения в свой внутренний мир, чтобы войти с ним в контакт, так как реальные объ­екты связаны для них с сильным страхом. Такое же значе­ние имеет и фактор иррациональности. Поразительно, сколько пациентов с любимой сказкой имеют в качестве ведущей иррациональные функции чувства и интуиции, и как часто основными функциями людей, не имеющих лю­бимой сказки, являются рациональные функции мысли и ощущения. Кажется, что определенная открытость по от­ношению к иррациональной части мира и собственной ду­ши благоприятствует обретению любимой сказки.

Удивительно большим было также разнообразие сказок. 70 пациентов представили 49 различных сказок, что гово­рит о наличии сильного индивидуального фактора. В начале моего исследования я ожидал, что столкнусь с обычными народными сказками, вроде «Гензель и Гретель» или «Красной шапочки» и т. п. Но, как показывает исследование Виттгенштейна¹⁷, так происходит только в том случае, если спрашивать о такой сказке при выяснении анамнеза или в первые часы анализа. Тогда от пациента можно услышать первую попавшуюся обычную стандартную сказку, в то вре­мя как собственная любимая сказка может достичь созна­ния только в ходе дальнейшего терапевтического процесса извлечения вытесненных содержаний. Таким образом, в большой вариабельности сказок также проявляется прису­щий людям принцип индивидуализации.

Как уже упоминалось, народные сказки, как правило, нейтральны относительно функциональных типов. Как правило, человек идентифицирует себя с героем или ге­роиней сказки в соответствии со своей ведущей функци­ей, будь то мысли, чувства, интуиция или ощущение. Правда, иногда встречаются идентификации через подчи­ненные функции. По-другому обстоит дело с авторскими, искусственно созданными сказками известных сказочни­ков, такими, как приводимые здесь сказки Андерсена и Гауфа. Здесь предпочтение зависит от определенной типо­логии, а именно той, которая находит свое выражение в произведении поэта. Так, например, обращаясь к Андер­сену едва ли можно не заметить, что в его сказках всегда преобладают интроверсия, чувство и интуиция. Соответ­ственно этому, его сказки предпочитаются людьми, у ко­торых эти функции являются ведущими. Примерами того, что Андерсен невысоко ценит функции мышления и ощу­щения, могут служить сказки «Снежная королева» и «Дюй­мовочка», так что едва ли эти сказки выберут те, у кого эти функции ведущие.

ИДЕНТИФИКАЦИЯ С ГЕРОЕМ ИЛИ ГЕРОИНЕЙ СКАЗКИ

Обычно пациент идентифицирует себя с главным геро­ем или героиней сказки. В структуре комплекса его Я (Ichkomplex) также воспроизводятся соответствующие это­му герою формы переживаний и отношений. Однако в от­дельных случаях этого не происходит, а оказывается воз­можной идентификация с каким-нибудь другим персона­жем сказки или даже с ее символом.

Например, у одного моего пациента любимой сказкой был «Железный Ганс», в которой заколдованный король вел в лесу жизнь дикаря, дожидаясь своего освобождения от заклятья. И это освобождение, наконец, пришло, благода­ря подвигам юного королевича, попавшего в его руки и с помощью Железного Ганса одолевшего всех врагов. Собст­венно, королевич и является подлинным активно дейст­вующим главным героем этой сказки. Для моего же паци­ента было характерно то, что он сравнительно пассивно ожидал своего освобождения от другого человека и только время от времени — как Железный Ганс — позволял ярости вылиться наружу. Другая пациентка, любимой сказкой ко­торой была сказка Сент-Экзюпери «Маленький принц», идентифицировала себя с Розой, которая росла у Малень­кого Принца на его крошечной планете, и не поддержива­ла никакой связи с внешним миром. Ее характеризовало предпочтение, которое она отдавала своим прекрасным красочным фантазиям по сравнению с суровой реальностью нашей земли. Но эти два примера я упоминаю здесь лишь вскользь и останавливаться на них не буду. В этой главе мне больше хочется показать, каким образом одна и та же сказка может функционировать в качестве предпочитаемой ^и У мужчины, и у женщины. Он идентифицирует себя с главным героем, а она с главной героиней. Конечно, они приходят к очень разным фантазиям, различаются и их ис­тории болезни. В дальнейшем я собираюсь их сопоставить.

Речь здесь пойдет о сказке братьев Гримм «Король Дроздобород». Урсула Баумгардт недавно опубликовала превос­ходное психологическое толкование этой сказки, к которо­му я написал предисловие¹. Правда, она коснулась в нем только женской психики и сегодняшней эмансипации жен­щины, следуя при этом развитым Бломейер (Blomeyer)², Джеймсом Хиллманом³ и Вереной Каст⁴ концепциям, со­гласно которым психическое как мужчины, так и женщи­ны содержит и анимус, и аниму. Эти архетипы соответст­вуют бессознательным мужскому и женскому образам, об­ладающими сильной притягательностью, как это особенно подчеркнуто у Каст. Прочие персонажи того же пола, со­гласно установившемуся мнению, олицетворяют теневые аспекты. У меня, однако, есть некоторые сомнения для то­го, чтобы присоединиться к этому мнению⁵. С одной сто­роны, я опасаюсь, что таким образом могли бы быть ниве­лированы, именно в смысле модного сегодня гермафроди­тизма, кое-какие известные различия между полами, а с другой стороны, до сих пор моя практическая работа вполне согласовывалась с классической концепцией. Поэтому я оп­ределяю позитивно переживаемых персонажей одного по­ла скорее как «альтер эго», которое также является частью области тени. Таким образом, в представленных далее слу­чаях вновь находит подтверждение классическая концепция анимы и анимуса: для моих пациентов принцесса из сказ­ки является анимой, а для пациенток, соответственно, Ко­роль Дроздобород — анимусом.

Как и в большинстве сказок, в «Короле Дроздобороде» имеется два главных персонажа, мужской и женский, то есть Король Дроздобород и строптивая принцесса, так что мужское и женское Я может без труда идентифицировать­ся с тем или иным главным действующим лицом. Конеч­но, существуют сказки, например, «госпожа Метелица», где единственный персонаж мужского рода это петух, или «Красная шапочка», где на первом плане персонажи жен­ского рода, девочка, ее мать и бабушка. Насколько я мог наблюдать в своей практике, пациенты мужчины очень редко выбирали такую сказку в качестве любимой, и речь в обоих случаях шла об очень тяжелых расстройствах. Хо­тя количество моих пациентов недостаточно велико для далеко идущих заключений, однако М.-Л. фон Франц так­же указывает на то, что эмпирическое правило, согласно которому рассказы, где главный герой мужчина, связаны с мужской психологией, а те, где главная героиня женщи­на—с женской психологией, имеет немного исключений⁶. Кроме того, оба главных персонажа сказки могут представ­лять как аниму, так и анимус и не относиться ни к Я па­циента, ни к Я пациентки, но к их бессознательной об­ласти. Наконец, в некоторых сказках носителями судьбы является пара, состоящая из брата и сестры, как в сказках «Гензель и Гретель» или «Братец и сестрица». Это особый случай, который я здесь выношу за скобки. Для моего со­поставления я выбрал сказку, которая может быть легко понята как с точки зрения мужской, так и с точки зрения женской психики. Для того, чтобы передать содержание сказки, я воспользуюсь пересказом X. фон Байт:

Королевская дочь прославилась на весь свет своей красотой, но была высокомерна сверх всякой меры. Ни­кого из женихов не считала она достойным своей руки. Кто ни сватался к ней, все получали отказ, да еще на­смешливое прозвище в придачу. Хуже всех пришлось молодому королю, у которого, по ее мнению, подборо­док был крив и слишком выдавался вперед: «Смотрите! У него подбородок, словно клюв у дрозда! Король Дроздобород! Король Дроздобород!».

Видя, что дочка вовсе и не думает выбирать себе же­ниха, а только зря потешается над людьми, старый ко­роль разгневался и поклялся, что выдаст ее замуж за первого попавшегося нищего, который постучит у во­рот. Пару дней спустя под окнами дворца затянул свою песенку бродячий музыкант По приказу короля грязный оборванный нищий пропел перед ним все, что знал и помнил, и в награду получил в жены принцессу. После венчания молодые супруги должны были покинуть дво­рец. Впервые королевская дочь пешком вышла из от­цовского дворца.

Долго брели они по равнинам и холмам и наконец пришли в большой густой лес. Принцесса залюбовалась тенистыми деревьями и спросила:

— Чей это лес закрыл небесный свод?

— Владеет им король Дроздобород.

А если б ты была его женой —

То был бы твой.

— Ах, кабы мне дана была свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода!

Потом они вышли к лугу:

— Чей это луг над гладью синих вод?

— Владеет им король Дроздобород

А если б ты была его женой,

То был бы твой.

—Ах, будь мне возвращена моя свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода!

К вечеру они подошли к стенам большого города, над золотыми воротами которого возвышалась круглая башня.

— Чей это город с башней у ворот?

— Владеет им король Дроздобород.

А если б ты была его женой —

То был бы твой!

Тут королевна заплакала:

— Вернись ко мне опять моя свобода —

Я стала бы женой Дроздоборода!

Наконец, пройдя через весь город, они остановились на окраине у маленького, вросшего в землю домика.

— Чей это домик, старый и кривой?

— Он мой и твой! — ответил музыкант и отворил дверь. — Здесь мы с тобою будем жить. Входи.

— А где же слуги? — спросила она.

— Какие слуги! Что понадобится, сделаешь сама. Разведи огонь, поставь воду да приготовь мне что-ни­будь поесть. Я изрядно устал.

Но королевна ничего не умела делать и музыканту самому пришлось приложить ко всему руки, чтобы де­ло пошло на лад.

На другой день музыкант ни свет ни заря подни­мает королевну и велит заниматься хозяйством. Так проходит два дня, мало-помалу все припасы подходят к концу, и муж предлагает ей сплести корзины для про­дажи. У нее ничего не получается, только исколоты ру­ки, и муж полагает, что она сможет хотя бы прясть. Но нитки так врезаются ей в пальцы, что кровь капает из них, как и слезы из глаз. Тогда он решил отправить жену на рынок торговать глиняными горшками Она боится, что ее узнают подданные ее отца, но должна подчиниться. Сначала ее красота привлекает покупа­телей, и торговля идет бойко. Но через несколько дней на рынке появляется пьяный гусар на коне и опроки­дывает все горшки. Она плачет в страхе перед мужем, и тот говорит, что раз она не способна ни к какой ра­боте, то он отправит ее в королевский дворец судо­мойкой. И вот, в то время как королевна-судомойка чистит горшки и выгребает из очага золу, во дворце готовятся к свадьбе молодого короля. Королевна, за­кончив работу, прячется за дверью, чтобы украдкой по­смотреть на торжество. «Я считала когда-то, что я луч­ше всех на свете, что я первая из первых, — думает она. — И вот теперь я — последняя из последних». В это время из залы вышел сам король — весь в шелку и бархате, с золотой цепью на шее.

Увидев молодую красивую девушку, он схватил ее за руку и потащил танцевать. Но она отбивалась от не­го, отворачивая голову и пряча глаза. Она так боялась, что он узнает ее! Ведь это был король Дроздобород — тот самый король Дроздобород, которого еще совсем недавно она высмеяла неизвестно за что и прогнала с позором.

Но король Дроздобород вывел королевну-судомой­ку на самую середину зала и пустился с ней в пляс. А потом он сказал ей:

— Не бойся! Разве ты не узнаешь меня? Ведь я тот самый бедный музыкант, который был с тобой в до­мике на окраине города. И я тот самый гусар, кото­рый растоптал твои горшки на базаре. И тот осмеян­ный жених, которого ты обидела ни за что ни про что. Из любви к тебе я сменил мантию на нищенские лох­мотья и провел тебя дорогой унижений, чтобы ты по­няла, как горько человеку быть обиженным и осмеянным, чтобы сердце твое смягчилось и стало так же пре­красно, как и лицо.

Королевна горько заплакала:

— Ах, я так виновата, что недостойна быть твоей же­ной, — прошептала она.

Но король не дал ей долго печалиться и велел при­дворным дамам нарядить молодую королевну в платье, расшитое алмазами и жемчугами, и они отпразднова­ли свадьбу, а среди гостей был и старый король — ее отец. Все поздравляли молодых и желали им счастья и согласия⁷.

Если мы подойдем к сказке прежде всего с точки зре­ния женской психологии, то, как на это указывает и X. фон Байт, основным ее мотивом является освобождение дочери от сильной и интенсивной связи с отцом. Анимус женщи­ны в детстве выступает против нее сначала в образе отца или занимающего его место мужчины, позже замещается братом, супругом, другом и, наконец, его можно отыскать в «объективных свидетельствах духа, в церкви, государстве и обществе и их учреждениях, а также в научном и художе­ственном творчестве»⁸. Доминирование и устойчивость пат­риархального отцовского анимуса, чья могущественная фи­гура господствует в психике женщины, вызывает в ее Я сверхкритичное отношение к любому другому мужчине и ничем не оправданное отклонение его в качестве жениха. Бессознательно принцесса из нашей сказки так сильно при­вязана к отцу, что любой другой мужчина кажется ей не­подходящим и вообще не имеет шанса. С другой стороны, именно он, этот отцовский анимус, внезапно приказывает девушке выйти замуж за первого встречного, то есть при­знать и почтить самое ничтожное. Вариации этого мотива обнаруживаются в датской сказке «Петер Ротхут»⁹ (Петер Красная Шапка) или в шведской «Цоттельпельц»¹⁰ (Клок шерсти). В отличие от других сказок, например, «Безрукая девушка», в «Короле Дроздобороде» образ отца не являет­ся однозначно злым или корыстным. Дочь не приносится им в жертву удовлетворению собственных влечений, но встречает подлинное добросердечие и терпение. То есть, ес­ли мы исходим из женской психологии, то обнаруживаем у девушки возможность свободно выбирать среди целого ряда женихов. Только неспособность ее Я совершить этот выбор, то есть сделать очередной шаг в своем развитии, дает отцовскому гневу вырваться наружу, принуждая высокомер­ную нарциссическую надменность Я вступить в союз со своей противоположностью, то есть приказывает гордой принцессе сочетаться браком с нищим.

Прежде, чем перейти к дальнейшей интерпретации сказ­ки, я хотел бы сравнить положение дел в начале сказки с ситуацией двух моих пациентов. Что касается пациентки, то речь идет об экстравертном сенсорном и чувственном ти­пе, а у пациента — об интровертном, с преобладанием соз­нательных функций мышления и интуиции".

Тридцатипятилетняя пациентка страдала фобией, начав­шейся со страха перед болезнью ее попугая (Papageien-krankheit), а также с навязчивых представлений и навязчи­вых страхов, связанных с мужем и ребенком. Кроме того, ее периодически мучило депрессивное состояние, за кото­рым нетрудно было различить подавленные ярость и упрям­ство. Эти состояния заставляли тяжело страдать всю семью, что, соответственно, вызывало чувство вины у нее самой. Кроме того, в это периоды она прибегала к алкоголю. В ос­тальное время она была превосходной женой, которая под­чиняла патриархальному принципу свои личные и профес­сиональные интересы, с другой же стороны, она полностью доминировала в супружестве и относилась к типу людей, о которых говорят, что с ними не захочешь и вишни есть. Од­нако за этим внешне агрессивным поведением чувствова­лась глубокая сердечность и теплота.

Ее отец был фабричным рабочим и воспринимался ею как человек добрый, спокойный и любящий. Он никогда не мог, как впоследствии и муж, ни в чем ей отказать. Он явно принадлежал к интровертному типу и, когда бывал до­ма, обычно уединялся в своей комнате. Кроме того, во вре­мя войны он много лет жил вне семьи. Несмотря на это, между ним и дочерью существовала сильная эмоциональ­ная связь, так как он, в отличие от матери, был сердечным и добродушным человеком. Свою мать пациентка воспри­нимала как бесчувственную и даже бессердечную. У нее случались припадки буйного помешательства, во время кото­рых она совершала суицидные попытки и внушала детям страх перед опасным внешним миром, в котором могло произойти только худшее. Она также доминировала в семье и задавала тон отношениям, в то время как отец представ­лял скорее фактор стабилизации.

Супруг пациентки, происходивший из академической среды, был так же добродушен, как ее отец, но сущест­венно активнее и успешнее в своей профессиональной деятельности. Так как моя пациентка была очень при­влекательной девушкой и, кроме того, ее специальность предоставляла ей много возможностей для знакомства с мужчинами, у нее не было недостатка в женихах. Со сво­им будущим супругом она была знакома задолго до заму­жества, но никогда не принимала его в расчет. Только по­сле сильных разочарований в отношениях с другими муж­чинами она, сочтя, что с ним легко будет поладить, вышла за него замуж.

Обратившись к этой ситуации, мы видим здесь интровертного, добросердечного и чувствительного, но уклоняю­щегося отца и жесткую холодную мать, отношения и иден­тификация с которой были для пациентки невозможны. Исходя из этого, она попадает в зависимость от инцестуоз-ной связи с образом отца и одновременно отвергает свою женскую сущность. В этой ситуации мы обнаруживаем от­четливые параллели со сказкой:

— Существует тесная связь между отцом и дочерью.

— Взаимосвязь добросердечности и внезапной агрессив­ности.

— Отказ от свободного выбора подходящего партнера и, вместо этого, брак, грубо говоря, с первым встречным, ока­завшимся под рукой.

— Беспрекословно и не думая о том, что может быть иначе, женщина подчиняется патриархальному принципу, отказываясь от своей профессии и своих интересов, чтобы в качестве «всего лишь домашней хозяйки» быть служан­кой своего мужа.

— Вместо того, чтобы установить подлинные взаимоот­ношения с партнером, она оказывается под властью страхов и дурного настроения, терроризируя всю семью. Как яс­но говорится в сказке, капризами ничего не добиться.

Согласно Эриху Нойманну¹², обычно наблюдают пять ступеней развития женского начала: от матриархальной фа­зы через патриархальную к фазе созревания. Я излагаю здесь описание этих фаз Вильямом Алексом¹³.

1. Фаза матриархального самоутверждения и иденти­фикации. Здесь начинает формироваться женское Я. Муж­ское рассматривается как необходимое и полезное, но под­чиненное.

2. Вторжение патриархального первоначала: мужчина врывается как насильник в материнско-дочернее единство, подобно мифическому Гадесу, который похищает Кору у ее матери Деметры. Женское Я, хотя продолжает свой рост, но попадает под власть превосходящей автономной власти ну-минозного мужского начала

3. Спасение женского Я мужским героем, который пре­одолевает патриархальное первоначало. Герой переживает­ся как превосходящий, появляясь снаружи или внутри, или в обеих областях одновременно

4. Ступень встречи и/или конфронтации с мужским, на которой возможен союз.

5. Фаза индивидуации в женской психологии, на кото­рой патриархальное доминирование преодолено.

Я полагаю, что сказка и внутренняя ситуация пациент­ки соответствуют переходу из второй фазы в третью. В поль­зу этого вывода говорит и сновидение в начале анализа: пациентка находится вместе с другой женщиной, которая несет в руках отрезанную косу. Эту косу, по ее словам, мо­лодой коллега бросил у дороги и из-за этого произошло не­счастье. «Это была моя коса, — сказала пациентка, — и я спрятала ее». Затем выступает судья, который, несмотря на протесты обеих женщин, сначала приговаривает молодого человека к смерти, потом к пожизненному заключению. Смягчение участи, однако, наступило лишь тогда, когда женщины крикнули: «Подумай о своей матери!».

В этом сновидении мы прежде всего находим слабое уд­военное Я обеих женщин, которые, впрочем, располагают косой, безусловно носящей фаллический характер. Столь же слабый, явно зависимый анимус юноши причиняет этой косой несчастье, то есть приводит к выносимому строгим патриархальным судьей, обладающим чертами великого ин­квизитора¹⁴, суровому приговору, которому обе женщины и юноша должны подчиниться. Они могут смягчить приговор только обращением к матери. Таким образом, при взгляде на это сновидение ясно, что пациентка находится во вла­сти патриархального Великого Отца, по сравнению с кото­рым герой не имеет ни одного шанса.

Теперь мне хотелось бы провести сравнение с исход­ной ситуацией моего пациента. Ему было около тридцати пяти лет, по профессии он был средним служащим и об­ратился к анализу в связи с синдромом навязчивых со­стояний, вследствие которого возникали трудности в ра­боте, в контактах с людьми и конфликты в супружеских отношениях. Он происходил из семьи ремесленника, и его детство было подобно детству рассматриваемой выше па­циентки. Доминирующая мать, которая в значительной степени контролировала маленькую мастерскую, противо­поставлялась слабому отцу, уступавшему во всех конфлик­тах. Однако, атмосфера родительского дома была несколь­ко иной, чем в предыдущем случае. В то время как па­циентка воспринимала мать как холодную, властную и бессердечную, а отца как чувствительного, теплого и лас­кового, в переживаниях пациента не было связи ни с од­ним из родителей, что усугублялось тем, что часть своего детства он провел в интернате. Он ощущал себя сиротой, растущим в изоляции от семьи.

Интересно, однако, что выбор партнера происходил в точном соответствии с предыдущим случаем. Пациент так­же был знаком со своей будущей супругой со времени обу­чения профессии, сначала ухаживал и добивался ее, но без­успешно. Напротив, она влюбилась в другого человека, на­много старше себя, и несколько лет поддерживала с ним связь, закончившуюся тяжелым разочарованием. Мой па­циент все время терпеливо ожидал ее и, оказавшись в си­туации разочарования, она, если можно так выразиться, приняла его как первого встречного, как бедного улично­го музыканта, стоящего у ее дверей. Его первое сновидение в процессе анализа содержало два основных мотива, которые очень напоминали сказку «Король Дроздобород», один из них состоял в том, что он, подобно музыканту, блуждал по лесу. К другому мотиву я еще вернусь. Ситуа­ция его супружества выглядела иначе, нежели у описан­ной перед этим пациентки. Хотя супруга моего пациента также страдала синдромом навязчивых состояний, сопро­вождавшимся симптомами истерии и фобий, однако по­мимо этого у нее имел место обычный в последнее деся­тилетие агрессивный комплекс эмансипации. Она пыта­лась строить супружеские отношения по принципу: «Ты делаешь для меня все, а я не делаю ничего, кроме разго­воров о своей эмансипации», а также навязывая описан­ную Э. Берном¹⁵ садомазохистскую игру «Ты и дети ме­шаете мне во всем, что я могла бы делать». Как известно, за этим стоит недостаточное или вовсе отсутствующее раз­витие собственного анимуса, что выражается в деструктив­ной критике, нытье и механическом усвоении законных коллективных клише при одновременной неспособности к конструктивному созиданию собственной жизни и к ос­мысленной активности.

Мой пациент сначала реагировал на эту ситуацию пол­ным подчинением, но в конце концов впал в полное от­чаяние, потому что в подобных случаях терпение никогда не приводит к сколько-нибудь сносной гармонии. Нако­нец он восстал. Дело кончилось драматическим конфлик­том, так как его супружество действительно было подобно неудачному варианту «Укрощения строптивой». Эта коме­дия Шекспира в драматической форме представляет тот же сказочный мотив. В конце концов мой пациент вы­рвался из ставшей невыносимой ситуации и надолго рас­стался со своей женой.

Я хотел бы здесь еще раз повторить, что переработка проблематики такого рода любимой сказки может пред­ставлять большую терапевтическую ценность. При этом осознание факта мифологической подоплеки пережитых перипетий и отделение Я-комплекса от персонажа иден­тификации важны не менее, чем понимание всех персо­нажей, особенно противника или партнера, в качестве персонификаций собственного бессознательного комплекса. Согласно моему опыту, такое осмысление взаимосвязи ме­жду собственной проблематикой и событиями сказки об­ладает большей убедительностью, чем все прочие толко­вания, которые можно получить при анализе¹⁶.

Учитывая эти два случая, обратимся вновь к сказке, что­бы понять находящуюся в ней проблематику развития и со­зревания. Я вновь исхожу в первую очередь из женского Я (принцесса) и рассматриваю все остальные персонажи сказ­ки как внутренние инстанции женской психики. Я уже ука­зывал, что привязанность к имаго-образу (Imago) отца, при­водит к такому Я, которое должно сверхкритично и высо­комерно отклонять все новое, юное и несущее перемены. Как упоминалось, авторитет родителей был для пациентки безусловным и у нее никогда не возникало даже мысли о противодействии. Эта одержимость анимусом отца вызыва­ет у женщины подспудную тяжелую агрессивность псевдо­мужского характера, которая, однако, служит цели разру­шить и прекратить неизбежную в этой ситуации изоляцию Я. Так как эта энергия Я недоступна сознанию, то по боль­шей части она возвращается в основной архетип отца и вы­зывает здесь образование грубой, брутальной, едва ли не са­дистской фигуры анимы, завладевающей Я и приводящей его в ситуацию бедности и нищеты. В сказке эта фигура вы­ражена бродячим музыкантом. Скрытая идентификация ме­жду королем-отцом и Дроздобородом обнаруживается в том факте, что именно в тот момент, когда отцу приходит в го­лову мысль отдать дочь в жены первому встречному нище­му, и появляется Дроздобород, словно он с помощью теле­патии узнал об этом плане короля. Параллель с ситуацией бедности и нищеты Я можно видеть в депрессивном состоя­нии пациентки, в котором она ни на что не пригодна и не нужна. Случавшиеся проявления агрессивности носили чисто деструктивный характер: будучи направлены против Я, они вызывали усиление чувства вины и собственной никчемности, пока наконец жизнь не представлялась ей полностью разбитой.

Вследствие недостаточного развития Я факт увода из прежней дочерней действительности переживается пациенткой как проклятие и бедствие. С другой же стороны, этот факт ставит ее перед лицом жестокой реальности и принуждает, как это происходит во время анализа, прояв­лять свои собственные достоинства и обнаруживать свои собственные желания и потребности, начиная одновремен­но добиваться их реализации. На этом пути необходимо пройти трудную стадию обнищания, то есть, выйдя из со­стояния тотальной зависимости от хаотичной агрессивно­сти анимуса, прийти к связи с этой, иной, частью лично­сти. Только таким образом может быть преодолена преж­няя действительность и достигнут новый уровень, который соответствует мужскому герою, преодолевающему превос­ходство патриархального образа отца (Vaterimago).

К сожалению, здесь невозможно описать и документи­ровать весь ход анализа. Следует только обратить внима­ние на то, что путь созревания структуры Я-комплекса мо­ей пациентки из ситуации обнищания также проходит че­рез образ бедной судомойки, которая при богатом дворе этого мира должна прилагать все усилия, чтобы наполнить свой горшочек. Хотя это связано преимущественно с из­менением внутреннего способа переживаний и отношений, так что можно сказать, что она собирает из богатых со­кровищ своего бессознательного необходимые для ее Я собственные возможности, однако в то же время они на­ходят конкретное воплощение и во внешнем мире. В про­цессе своего выздоровления пациентка постепенно начала с того, что наряду со своим домашними заботами стала выполнять сначала очень простую и непрестижную рабо­ту. Позднее, однако, она с помощью собственных усилий добилась того, что ей за это стали платить и наконец она смогла, благодаря творческому дарованию, создать поло­жение, когда стала уважаемой, известной и соответствен­но оплачиваемой. Вид деятельности и форма, в которой она ее осуществляла, приобрел, наконец, женский харак­тер и избавился от господствовавшей прежде псевдомуж­ской агрессивности.

Мне хотелось бы здесь еще немного остановиться на де­прессивном моменте, учитывая связь его со сказкой. В глу­бине, за стоящими преимущественно на первом плане синдромом навязчивых состояний и истеричностью, у пациент­ки расположен депрессивный комплекс с его оральной про­блематикой, которая в сказке ясно выражена символами нищеты, еды, горшков и т. п. Согласно модели аналитиче­ской психологии, при депрессии имеет место перенос энер­гии. Депрессивный психический комплекс, который нахо­дится в бессознательном, требует высокого потенциала пси­хической энергии, которую он заимствует у Я. При этом Я человека, страдающего депрессией, утрачивает энергетиче­ский заряд и становится пустым. Ядро этого комплекса, по­добно ядрам большинства комплексов, расположено в архетипической области, причем концентрация энергии в этом месте ведет к мобилизации компенсаторного образно­го материала и креативному образованию символов. В на­шем примере этому процессу соответствует появление анимуса Дроздоборода. Резюмируя, можно сказать, что ком­плекс нуждается в энергии Я, чтобы ввести в сознание содержание бессознательного.

Согласно концепции Фрейда, в основе модели депрес­сии лежат субъект-объектные отношения. Между нарцис-сическим влечением пациента и объектом его любви суще­ствуют отношения любви-ненависти, и часть, относящаяся к ненависти, т. е. враждебное чувство, не может пережи­ваться в отношении к объекту. Она направляется, в ос­новном, против собственного Я пациента, причем тот спо­собен выражать лишь свою потребность в любви или в объекте желания. Рассматриваемый случай соответствует этой концепции только лишь относительно, так как вслед­ствие ослабления структуры был налицо свободно плаваю­щий потенциал агрессивной деструктивности как таковой. Депрессивная немота пациентки также имеет скорее ха­рактер драматично-истерический, нежели обычная пассив­ная немота при депрессии. Это также соответствовало анимусу Дроздоборода, в то время как у чисто депрессивного пациента скорее можно обнаружить сказку с немотой и молчанием, как, например, «Божье дитя» («Marienkind»). В противоположность депрессии, синдром навязчивых со­стояний характеризуется очень высокой жесткостью соз­нательных доминант, которые в нашей культуре, как правило, формируются патриархатом и влечениями Великого Отца. За этим лежит соответствующая садомазохистская агрессивность. Именно эти влечения обнаруживаются и в сказке. Конечно, на основании сказки нельзя диагности­ровать форму невроза; я хотел указать здесь только на ту меткость, которую демонстрирует бессознательное при по­иске любимой сказки, подходящей к основным структур­ным компонентам психического.

Мне представляется, что проблема невроза заключает­ся в том, что человек, вследствие идентификации или ин­фляции с архетипом сказочного персонажа, бессознатель­но предпринимает обреченную на неудачу попытку про­живания мифа. Таким образом описываемая пациентка остается вечной принцессой, которая вообще не способна к взаимоотношениям с мужчинами, потому что ни один из них для нее не достаточно хорош, или же она попадает во внутреннюю ситуацию обнищания с тотальным подчи­нением внешнему или внутреннему мужскому агрессивно­му элементу, и ощущение себя беспомощно зависимой от него постоянно унижает ее как женщину. При этом глубо­ко в сердце остается неопределенная тоска по освобожде­нию лучшим, прекраснейшим мужчиной, тоска по вели­кой любви, которая уже когда-то была, а теперь ее люби­мый утрачен, и его ценность она только теперь начинает понимать.

Ах, кабы мне была дана свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода.

Эта тоска направлена и на супруга, проявляясь в том, что он все время подвергается критике. Он никогда не вос­принимается таким, как он есть, со своими ошибками и слабостями, потому что ему, в сущности, вменяется в обя­занность разоблачить однажды себя в качестве короля, об­ладателя прекрасного замка, который спасет ее от внутрен­ней нищеты.

Вследствие идентификации Я-комплекса с частью сказ­ки, а именно, с ее главным действующим лицом, прочие персонификации погружаются в бессознательное и, вслед­ствие своей бессознательности, проецируются на окружающее. Это проецирование, а также констеллированная энергия вызванного к жизни архетипа, оказывающего воз­действие и на внешний мир, вели к тому, что пациенты с точностью почти смехотворной копировали судьбу соответ­ствующего героя или героини их любимой сказки, за ис­ключением, конечно, финального спасения. Собственно, здесь можно говорить о вступлении в брак не с живым че­ловеком, но в какой то смысле с нищим, чей облик, как предполагается, скрывает короля, и тогда возникает невы­носимая для обеих сторон ситуация невроза, представляю­щая супружество Дроздоборода.

Возможность решения проблемы лежит в признании действующих в динамике мифа персонажей частями сво­ей личности и в освобождении Я-комплекса от иденти­фикации с принцессой. Для пациентки было необходимо отказаться от ожидания найти в своем супруге короля Дроздоборода, который один поможет ей в обретении соб­ственной женственности и подобающей роли в этом ми­ре. Скорее она должна отыскать Дроздоборода в своей соб­ственной душе и искать решения проблем своей связи с отцом и своего анимуса во внутреннем мире, а не во внеш­нем. Только развив собственное мужество и некоторую порцию жесткости по отношению к собственному бесси­лию Я, своей пассивности и своей робости, ей удалось вы­стоять против трудностей и сложных жизненных ситуаций, не реагируя на них невротической симптоматикой.

После продолжавшегося около года анализа, незадолго до начала первого коренного перелома в понимании сво­ей проблематики, у пациентки был сон, который вновь заставил обратиться к одному из эпизодов сказки, а имен­но к эпизоду с разбитыми на рынке горшками, последне­му из серии неудач принцессы. К этому моменту паци­ентка надеялась, наконец, научиться водить машину, пре­одолев препятствовавший этому прежде страх. Незадолго до принятия решения ей приснился следующий сон:

Я сижу в нашем автомобиле и держу в руке бокал. Вдруг он с силой разбивается, и я охвачена страхом по­резаться. Тогда я очень громко кричу: «Папа, папа!».

Ей ясно: в том, что бокал разбился, ей некого винить, кроме себя. Она понимает, что пьяный гусар, который в сказке опрокидывает горшки, находится в ее собственной личности и не способен ни к чему, кроме разрушения, на­пример, может помешать обучению водить автомобиль.

Возвращаясь ко второму случаю, нам остается подоб­ным же образом взглянуть на события с точки зрения муж­ской психологии. Персонаж идентификации здесь Дроздобород, а не принцесса, персонифицирующая аниму муж­чины. Проблема здесь заключается не в освобождении Я-комплекса от тесной связи с родителями, но в развитии здоровой функции анимы. Это соответствует отсутствую­щей в генезисе этого пациента эмоциональной связи с ро­дителями и дальнейшей его изоляции от них. Дроздобород также относится к тем сказочным персонажам, будь то принц или король, которые появляются неизвестно от­куда. Нигде в сказке не говорится о его родителях или о его происхождении. В уже упоминавшемся первоначаль­ном сновидении пациента вторым мотивом выступает мо­лодая тетушка, повергающая его в ужас своей резкой кри­тикой, выступающая в качестве работающей не покладая рук прислуги. В то время как у женщины анимус отвечает принципу логоса, в широком понимании, в мужской пси­хологии анима воплощает эрос и тем самым тесно связа­на с функцией отношений (Beziehungsfunktion).

Стоит в этой связи обратить внимание на то, что фи­гура Дроздоборода, с мифологической точки зрения, мо­жет быть уподоблена германскому Вотану, который высту­пает как дочеловеческий архетипический гештальт, «стран­ник», то есть ни с кем не связанный. Имя Дроздобород (Drosselbart) можно заменить на «Крошкобород» (Brosel-bart) (потому что в бороде остались крошки от еды), или Остро- (Spitz-), то есть Торчащебород (Spreizbart), что от­сылает к Мефистофелю, или, наконец, Конскобородый (Pferdebart). Конскобородый это прозвище Одина или Во­тана, к тому же наша сказка очень напоминает сватовство Одина к Ринде. 5та благородная девица много раз отка­зывала ему, пока, наконец, с помощью волшебства, он не добился того, что недотрога вступила с ним в брак.

Идентификация Я-комплекса с этим лишенным кор­ней странником означает, что эпический принцип эроса, а с ним и эмоциональная функция этого пациента оста­лись в бессознательном и находятся под доминированием коллективного патриархального принципа: следует любить свою собственную жену; следует отвергать своих школь­ных учителей; следует свободно и современно чувствовать себя в супружеских отношениях и т. д. Для пациента-муж­чины с доминирующей матерью типично то, что образ женщины является ему усиленным отцовским анимусом, так как в его генезисе мать практически представляла так­же и отцовский элемент. Соответственно, перед ним сто­ит задача высвободить свою аниму из этой области и встретиться лицом к лицу с нищетой своего собственного эмоционального мира, который никогда не был у него дос­таточно развит и не принимался им во внимание. При этом ему необходимо с определенным смирением признать соответствующие ошибки. Только на этом пути он сможет освободиться от своей изолированности и неукоренен­ности.

Его основная проблема состоит в том, что эту аниму, которая относится к внутренней области, он проецирует во внешний мир и смотрит на свою жену так, как будто она является принцессой из сказки. А так как у каждой проекции есть свой крючок, на котором она висит, то он, естественно, выбрал себе такую жену, в характере которой обнаруживается точное сходство с характером принцессы, что хорошо видно и в выборе ею самой супруга. Но едва ли возможно, чтобы параллель заходила так далеко, то есть, что его жена осуществляет именно тот план, кото­рый предлагается в сказке о Дроздобороде; можно почти с полной уверенностью утверждать, что она предпочтет другую сказку. Конечно, мне известно относительно не­много о любимых сказках партнеров моих пациентов, од­нако, судя по моим наблюдениям, они никогда не совпа­дают. Таким образом, супружество, естественно, должно терпеть крушение, коль скоро архетипические персонажи взаимно проецируются и делают невозможной встречу на человеческой плоскости. При взгляде на этот брак очевидно также, что пациент поступал, с одной стороны, как ни­щий, с другой — как пьяный гусар, и остался «подвешен­ным» в этих архетипических ролях.

Я попытался на примере этой сказки дать представле­ние о том, как психическая констелляция как мужской, так и женской души может использовать один и тот же мир образов для выражения с его помощью собственной проблематики. Здесь, как мне кажется, различные иден­тификации Я-комплекса одновременно соответствуют раз­личным психологическим функциональным типам этих па­циентов. Оба анализа содержат немало другого материала, который либо напрямую связан с этой сказкой, либо эта связь может быть психологически обоснована.

ЖЕСТОКОСТЬ В СКАЗКЕ

В подавляющем большинстве сказок содержится чрез­вычайно много разнообразных феноменов «жестокости». Уже в древнейшей из известных нам сказок, входящих в наше культурное пространство, в египетской сказке «Два брата», относящейся к Девятнадцатой Династии, то есть около 1200 г. до Р. X.¹, содержатся мотивы убийства, забоя (скота), самокастрации и расчленения убитого. Если с этой точки зрения взглянуть на детские и бытовые сказки брать­ев Гримм², то бросится в глаза, что они форменным обра­зом кишат всеми отвратительными, ужасными и гнусны­ми действиями, какие только в состоянии изобрести мозг садиста. Так, например, в «Красной Шапочке» люди по­жираются диким зверем, в «Рапунцеле» похищают ребен­ка, в «Верном Джоне» человек превращается в камень, в «Золушке» обрубают пальцы на ногах, чтобы надеть ту­фельку, в «Госпоже Метелице» девушка приклеивается смо­лой, в «Гензеле и Гретель» и в «Братце и сестрице» челове­ка сжигают или пожирают дикие звери. В «Чудо-птице», где девушку разрубают на куски, и в «Госпоже Труде», где младенца сжигают заживо, речь идет о еще большей жес­токости, а высшая степень ужаса достигается в сказке «Можжевельник» («Machandelboom»): здесь ребенку отру­бают голову, разрубают на куски, варят и, наконец, дают съесть ничего не подозревающему отцу.

На основании такого перечисления нет ничего удиви­тельного в том, что часто возникает желание изгнать сказ­ки из детской, а если это невозможно, то, по крайней ме­ре, очистить их от жестокости и в таком виде предложить детям. Но, как это ни странно, подобные попытки нико­гда не приносят успеха. Собственно, каждый раз обнаружи­вается, что такие интерпретации сказок совсем неинтерес­ны детям, и в то же время они жадно набрасываются на первоначальный текст, коль скоро удается его заполучить.

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и за­ставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»³. Автор сообщает о девочке двух с по­ловиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопро­тивления), которая получила в подарок картинку, изобра­жавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изо­бражен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с вол­ком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог меж­ду волком и Красной Шапочкой, который пришлось повто­рить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ни­чего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее вол­ка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколь­ко дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встре­тить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находив­шийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, об­ратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к ми­лым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К велико­му удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне опре­деленно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»

Бильц справедливо указывает на то, что даже этот впе­чатлительный ребенок по собственной инициативе ищет встречи со страшным волком. Видимо, в нем наличеству­ют силы, которым необходимо найти пожирающее детей чудовище.

Интересно, что этот ребенок спонтанно отыскивает то действие, которое мы находим в виде ритуала при изуче­нии обрядов инициации в примитивных культурах, явно исходящих из знания того, что зрелость достигается лишь путем страдания, боли и мучений. Очередная, высшая ступень созревания может быть достигнута только после пре­одоления и разрушения предыдущей. В примитивных куль­турах совершающие обряд посвящения фактически под­вергают инициируемого мучениям и имеют в своем рас­поряжении целый каталог невероятных, на наш взгляд, жестокостей. На более высокой ступени таких обрядов, ко­гда речь идет о высших духовных процессах, подобную жестокость можно встретить только в символической фор­ме, но и эти образы демонстрируют знакомый нам по сказ­кам или примитивным ритуалам беспощадный характер. В качестве примеров я хотел бы привести описанный М. Элиаде обряд инициации, осуществляемый шаманом, и интерпретацию Юнгом «Видений Зосимы», где речь идет о мистической инициации. В изложении Элиаде первая фаза инициации врачевателя в Малекула протекает сле­дующим образом:

Одного Бвили в Лол-Наронг навещает сын его се­стры и говорит ему: «Мне хотелось бы, чтобы ты мне кое-что дал». Бвили спрашивает его: «А выполнил ли ты условия?» — «Да, я их выполнил». Он продолжает: «Спал ли ты с женщиной?» — «Нет». Бвили говорит: «Хорошо». Потом он говорит племяннику: «Подойди сюда. Ляг на этот лист». Юноша ложится. Бвили делает из бамбука нож. Он отрезает юноше руку и кладет ее на другой лист. Он смеется над своим племянником, и тот смееется ему в ответ. Он отрезает вторую руку и кладет ее рядом с первой. Он возвращается к юноше, и оба смеются. Он отрезает ему ногу по колено и кладет ее ря­дом с руками. Он возвращается и смеется, то же делает и юноша. Он отрезает вторую ногу и кладет ее рядом с первой. Он возвращается и смеется. Племянник тоже смеется. Наконец он отрезает ему голову и кладет ее пе­ред собой. Он смеется и голова тоже смеется. Он воз­вращает голову на место. Он берет руки и ноги, кото­рые он отрезал, и тоже возвращает их на свое место⁴.

Из «Видений» Зосимы мне хотелось бы выбрать лишь небольшой отрывок, который, на мой взгляд, подходит к нашей теме. Текст гласит:

Ибо торопливыми шагами приближается на заре некто, который овладевает мной и разрубает меня ме­чом, меня пронзающим, и разымает меня, дабы привес­ти в гармонию. И силой рук своих, держащих меч, он отделяет кожу от моей головы, и он соединяет кости с кусками мяса, и все вместе, по замыслу своему, сжига­ет на огне, пока я не ощущаю, как тело мое преобража­ется и становится духом. И это моя невыносимая мука⁵.

Зосима из Панаполиса, известный алхимик и гностик третьего века, оставил записи о случившемся у него глубо­ко пережитом видении, частью которых и является приве­денная выше цитата. Здесь особенно четко проявляется то, что в основе процесса душевной трансформации лежат со­бытия, носящие крайне жестокий характер. К. Г. Юнг до­бавляет к этому: «Драматическое изображение показывает, каким образом божественное оказывается доступным чело­веческому постижению, а также обнаруживает то обстоя­тельство, что человек переживает божественное вмешатель­ство именно как наказание, муку, смерть и, наконец, пре­ображение».

Для меня очевидно, что этот феномен жестокости, ко­торый, в свою очередь, является лишь частным аспектом проблемы агрессивности, свидетельствует о чем-то очень многогранном. Когда я здесь останавливаюсь на одном ас­пекте, а именно, на становлении и созревании, совершаю­щихся во внутренней душевной сфере, и пытаюсь осмыс­лить соответствующие образы, то отдаю себе отчет в фраг­ментарном характере этого предприятия.

В другом месте⁶ я указывал на то, что для ребенка од­но из психологических значений сказки состоит в необхо­димости научиться пониманию глубоких инстинктивных свойств его собственной натуры и отстаиванию своего Я при столкновении с этими, часто превосходящими, сила­ми. В символической форме сказки предлагают ребенку типичные модели поведения, позволяющие выстоять в этой борьбе. Очевидно, что сюда относятся не только спо­собы преодолеть и перехитрить демонические силы, пред­ставленные драконами, русалками, чертями, великанами или злыми карликами, но также упоминавшийся опыт страдания, смерти и преображения. Тем самым жестокость выступает не только как наказание за зло или за неосто­рожность и наивность, но и как присущий самому герою мотив претерпевания страданий.

Если рассматривать сказку как совершающуюся в душе драму, то все встречающиеся в сказке персонажи, поступ­ки, животные, места или символы знаменуют собой внут­ренние душевные движения, импульсы, переживания и стремления⁷. Ребенок, слушающий сказку, свободен в вы­боре того или иного мужского или женского персонажа, чтобы идентифицировать себя с ним, и тем самым этот пер­сонаж идентификации занимает положение Я-комплекса. В процессе созревания опыт страданий, мучений или даже смерти и воскресения предстоит герою или героине сказ­ки, а не только злой сопернице, как в «Гензеле и Гретель». Конечно, все они перед освобождением проходят путь стра­даний. То же можно обнаружить и в «Братце и сестрице», где брат превращается в животное, а сестра угорает в бане, Красная Шапочка оказывается проглоченной, а юноша в «Можжевельнике» разрубается на куски и пожирается. Но почти всегда за смертью следует трансформация, которая на языке символов означает успешное достижение следующей ступени созревания.

Естественно, что несмотря на аналогию с ритуалами инициации, гностическими или алхимическими символи­ческими рядами, все же предположение о том, что сказоч­ные персонажи символизируют процесс созревания и раз­вития останется всего лишь спекулятивным умозрением, ес­ли в рассматриваемых случаях нам не удастся найти для этого предположения соответствующих подтверждений. Кроме того, необходимо, чтобы те образы или символы, ко­торые наличествуют в сказке, были также налицо в снах и фантазиях, сопровождающих процессы душевного роста и созревания, и можно было установить отчетливую связь ме­жду теми и другими.

Мне хотелось бы привести здесь подходящий случай из своей практики. Речь пойдет о двадцатичетырехлетней пациентке, которая обратилась к анализу в связи с тяже­лым неврозом, выражавшимся преимущественно фобиями, навязчивыми состояниями, а также болезненной сим­птоматикой в области желудка и желчного пузыря. Кроме того, наблюдались суицидные тенденции с демонстратив­ными попытками суицида, а также лекарственная зависи­мость. К сто четвертому сеансу пациентке приснился сле­дующий сон:

Я была со своей подругой в гостинице. Была ночь. Пришло много людей, которые спрашивали хозяина гостиницы. Я открыла им дверь, моей подруги в это вре­мя не было. Я позволила им войти, и они сказали мне, что подруга, которая теперь оказалась моей сестрой, мертва. Будто ее сбила машина. Я заплакала. В другом помещении был мой отец, который выглядел, как мой теперешний друг. Он сказал мне, что это чушь.

Потом я оказалась в огромном здании с многочис­ленными помещениями. Я сказала находящимся там людям, что надо выпустить запертого там моего бывше­го мужа и посадить меня на его место. Наверху стоял человек, который сказал, что если я спущусь в погреб и дам отрезать себе руки, то смогу попасть к мужу. Я по­шла туда, и мужчина отрезал мне ножом руки. Я запла­кала, а потом была приведена и допущена к нему.

После того, как пациентка рассказала этот сон, у нее появилось смутное воспоминание о какой-то сказке, в ко­торой девушке отрубают руки. В раннем детстве именно эта сказка была ее любимой. Потом мы вместе выяснили, что речь идет о сказке братьев Гримм «Безрукая девушка».

Я хотел бы здесь обратить особое внимание на совер­шающийся как в сказке, так и в сновидении пациентки жестокий акт отрезания рук и сделать попытку понять, что скрывается за этим действием и какое значение оно имеет для переживаний и развития пациентки. Но прежде всего надо вкратце изложить содержание сказки.

Бедный мельник, у которого не было ничего, кроме мельницы и росшей за ней яблони, однажды отправил­ся в лес и встретил там старика. Тот пообещал ему бо­гатство, если он отдаст ему то, что стоит за его домом. Так как мельник подумал, что речь идет о яблоне, он заключил договор и, вернувшись домой, нашел полные сундуки добра. Однако когда его жена узнала о сделке, она испуганно закричала, что это, должно быть, был черт, имевший в виду не яблоню, а их дочь, которая в то время находилась за мельницей, подметая двор.

Пришло время, и злодей захотел забрать дочь мель­ника, но она чисто вымылась и мелом обвела вокруг себя круг, так что черту не удалось к ней приблизить­ся. Тогда в гневе он пригрозил он мельнику отобрать от него всю воду. Но на следующее утро, когда черт вернулся, девушка пролила слезы на свои руки, и сно­ва он не смог к ней приблизиться. Тогда он еще боль­ше разгневался и потребовал от мельника, чтобы тот отрубил дочери руки, что он в конце концов и сделал из страха, что черт заберет его самого. Но когда черт пришел в третий раз, девушка так долго плакала и столько слез пролила на обрубки своих рук, что они снова были совершенно чистыми. Тогда ему пришлось уступить к потерять все права на нее. Но она решила уйти прочь и весь день брела, пока не наступила ночь и она не пришла в королевский сад. Перейти ручей, по которому проходила граница сада, ей помог ангел, и она стала прямо ртом есть с росшего в этом саду дерева грушу. Заметивший ее садовник рассказал об этом королю, который на следующую ночь вместе со священником остался в саду, чтобы самому увидеть та­кую диковинную вещь. В полночь в саду появилась де­вушка, подошла к дереву и снова стала прямо с дерева есть груши. Королю она понравилась, он взял ее с со­бой во дворец, а так как она была красива и благочес­тива, то он взял ее в жены и велел сделать для нее из серебра новые руки.

Спустя год королю надо было отправляться в поход, и он оставил молодую жену на попечение своей мате­ри. В это время у королевы родился ребенок, и мать на­писала об этом своему сыну. Но в то время как гонец спал, черт подменил письмо, и король прочитал, что его жена родила урода. Несмотря на это, он в своем ответ­ном послании велел дожидаться его возвращения. На обратном пути гонец опять заснул, и черту удалось под­менить письмо, так что в нем матери теперь было приказано убить королеву с ребенком и в доказательство со­хранить язык и глаза королевы.

Но свекровь пожалела молодую женщину, она взяла язык и глаза косули, а королеву с ребенком отослала в дальний лес. В конце концов та пришла в большой дре­мучий лес и обратилась там с молитвой к Богу. Тогда снова перед ней появился ангел господень и привел се в маленькую хижину. Все семь лет, что она оставалась в этой хижине, ее не покидал ангел и по божьему мило­сердию у нее, в награду за ее благочестие, отросли от­резанные руки.

Когда король вернулся из похода домой, он спросил о своей жене и ребенке, и, не найдя их, догадался о под­мененных письмах. Тогда он поклялся: «Пока светит солнце, я буду идти и не стану ни есть, ни пить, пока вновь не отыщу мою дорогую жену и мое дитя». Семь лет странствовал он и искал повсюду и, наконец, при­шел в большой лес и нашел там маленькую хижину, в которой жила его жена. Так вновь счастливая судьба свела их друг с другом.

Героиня этой сказки претерпевает целый ряд злых жестокостей. Сначала, из-за неосторожности отца, ей грозит полное подчинение персонифицированному в черте прин­ципу зла и связанная с этим потеря души. Если ей и удает­ся это предотвратить, то лишь жертвуя обеими своими ру­ками, отрезать которые был вынужден сам отец. Зло вновь вмешивается в заключенный после этого брак, разрушает его и угрожает ей и ее ребенку смертью. Наконец, она долж­на провести долгие годы в изгнании и в одиночестве, ко­торое, однако, как мы ясно видим, носит не деструктивный, но целительный характер.

Исходным пунктом в этой сказке служит крайняя сте­пень связи дочери с отцом, а также проблема освобож­дения от нее в процессе развития. Согласно древнему патриархальному обычаю, дочь практически является соб­ственностью мельника, который вправе пообещать ее лю­бому, даже черту. Если перенести эту ситуацию на психи­ческое, имея в виду истолкование ступени развития субъ­екта, то речь идет о несамостоятельном и зависимом Я, находящемся под доминированием коллективного бессоз­нательного. Отец как представитель прежней установки сознания, которая соответствует традиционным коллектив­ным нормам, ясно обнаруживает глупую материалистиче­скую неприспособленность, в результате которой ему при­ходится оказаться во власти тени, то есть всех ничтож­ных, негативных и злых качеств. Его жажда власти и либидо (для последнего служит символом обещанное чер­том золото) отдает на произвол тени здоровое развитие Я, а также его будущие возможности. Интересно, что в дру­гих вариантах сказки (русская «Безрукая девушка»⁸, япон­ская «Безрукая девушка»⁹, французская «Безрукая девуш­ка»¹⁰ и дунайская «Девушка, лишившаяся рук»") девушку преследует не черт, а злой женский персонаж: мачеха, свек­ровь, ревнивая мать или невестка. Здесь, как это часто происходит в сказаниях и мифах (вспомним о чертовой бабушке), черт связан с великим Женским, которое, буду­чи вытесненным при патриархате, приобретает негативный деструктивный характер.

Защитный механизм, который в конце концов позво­ляет Я избежать этой инфляции тени, известен нам из нев­роза навязчивых состояний: это церемония очищения или умывания. Магическая чистота и связанное с ней обведе­ние белого круга — вот то, что не позволяет черту овладеть девушкой. Несмотря на это, ему все же удается добиться утраты рук, что символически, как это расценивает и X. фон Байт¹², означает временную утрату дееспособности и сопровождается параличом душевной активности. За этим следует регрессия, возврат к ранней оральной ста­дии, когда мир мог быть постижим и доступен только по­средством рта или с помощью других. Эрих Нойманн об­стоятельно исследует потенциальные (проспективные) воз­можности, существующие на этой стадии¹³. Однако и здесь зло и жестокость окольными путями приводят к благу и пользе благодаря разрыву слишком тесной связи между от­цом и дочерью. Тем самым может быть совершен очеред­ной шаг на пути развития и созревания. Происходит от­каз от бесплодных и ведущих в тупик, несмотря на мате­риальное благополучие, отношений с родителями ради собственной неведомой судьбы. Таким образом, жестокие сказочные события в символической форме ясно выражают давно известную мудрость, что на пути к независимости и самоосуществлению часто необходимо принести болезнен­ную жертву, которая диктуется крайней нуждой. Такие си­туации известны нам в случаях замедленного освобожде­ния от родительского имаго. Тут можно также вспомнить о часто встречающихся у животных жестоких формах от­лучения от «родительского дома», таких, например, как вы­брасывание птенцов из гнезда или церемония покидания медведицей своих медвежат. Это производит сильное впе­чатление, если понаблюдать, как медведица заманивает своих выросших медвежат на дерево, имитируя опасную ситуацию, а потом незаметно покидает их. Нередко про­ходит двое суток, прежде чем бедный медвежонок, пону­ждаемый голодом и усталостью, визжа от страха, спуска­ется вниз, чтобы ступить на свой собственный путь в ми­ре, полном неведомых опасностей.

Если мельница с яблоней символизирует пространство сознания, в границах которого до сих пор действовало Я, то, в свою очередь, королевский сад, который девушка на­ходит при свете луны, соответствует бессознательному. Здесь к ней на помощь приходит ангел, тот самый ангел, который позднее появится еще раз, в одиночестве изгна­ния. Мы можем видеть в нем, по выражению Аленби (Allenby)¹⁴, образ трансцендентной функции, той функции, которая способна перекинуть мост между крайними про­тивоположностями и, как в данном случае, установить связь между сознанием и бессознательным.

Здесь девушка встречает фигуру анимуса, то есть не от­цовскую, а собственную форму активности, энергии, спо­собности действовать и выражать мысли. Для наглядности я не буду обстоятельно подходить ко всем встречающимся персонажам и символам, если они не связаны с подобны­ми параллелями. Поэтому можно только слегка коснуться факта отрезания рук у девушки. Как во многих подобных сказках, первая встреча Я с анимусом оказывается непро­должительной. Простой союз любящих еще не в состоянии вернуть Я полную дееспособность, и вместо рук девушка вынуждена довольствоваться протезами. Очевидно, что здесь наступает состояние идентификации Я с анимусом, причем Я должно довольствоваться постижением мира с по­мощью предоставляемых анимусом костылей. Эмма Юнг так пишет об этом состоянии: «В состоянии идентифика­ции с анимусом дело обстоит так, что в то время как мы убеждены, будто это мы что-то думаем, говорим или дела­ем, в действительности через нас говорит анимус, хотя мы этого и не сознаем. Часто очень трудно обнаружить, что мысли или мнения диктуются анимусом, а не являются на­шими собственными убеждениями, так как анимус распо­лагает непререкаемым авторитетом и суггестивной силой. Авторитет его связан с принадлежностью к универсально­му духу, а суггестивная сила проистекает из свойственной женщине пассивности мышления и соответствующей не­критичности»¹⁵.

Очевидно, что в нашей сказке возникает именно такое состояние, когда неподвижные и безжизненные протезы со­ответствуют некритично усваиваемым общим мнениям и представлениям. Таким образом кажущаяся гармония очень скоро вновь оказывается разрушенной конфликтом, разлу­чающим короля и девушку. Не без оснований можно пред­положить, что здесь, как во всех конфликтах, не обошлось без черта.

Затем следует рождение ребенка и подмена писем, ко­торая указывает на фальшь в отношениях Я и Бессознатель­ного (Анимус). Прорывающиеся теперь из бессознательного в сознание содержания, вследствие сопровождающего их те­невого аспекта, становятся негативными, злыми и демони­ческими, вновь угрожая Я уничтожением. Но на этот раз де­ло кончается немного лучше, так как зло нейтрализуется доброй материнской фигурой, а не церемонией очищения с последующей ампутацией. Демонической тени, которая, как мы уже видели, глубоко связана с негативно-женским, противостоит та часть доброго материнского персонажа, ко­торая способна защитить от уничтожения, не требуя в даль­нейшем отказа от существенных функций Я. Здесь снова зло и жестокость вынуждают к мучительным поискам вы­хода из до сих пор еще неудовлетворительного состояния и толкают девушку на дальнейший путь развития и созре­вания, который заканчивается окончательным и обновлен­ным восстановлением утраченных функций Я. Руки вновь отрастают.

Семь лет лесного уединения, непосредственно привед­шие к развязке истории, представляют собой мотив, кото­рый мы встречаем и в других сказках, например, в «Рапунцеле» или в «Двенадцати братьях» и в «Шести лебедях». Они соответствуют углубленному состоянию интроверсии, дол­гой вынужденной сосредоточенности на себе самом. При этом допускается лишь трансцендентный аспект ангела, ко­торому может удаться вновь навести мост к глубоким сло­ям природного бессознательного, которые должны быть мо­билизованы для необходимого исцеления. Только после этого может быть образована прочная связь с мужским и предотвращены угрозы будущим психическим возможно­стям, символизируемые ребенком.

«Это отступление в уединение леса сродни религиозно окрашенному средневековому покаянию, в культурно-исто­рическом плане восходящему к древнему отшельничеству с возможным индийским влиянием. Цель такого поведения заключается в том, чтобы добиться состояния максималь­но возможной интроверсии и обрубить все связи с внеш­ними объектами. Благодаря этому возникает соответствую­щее оживление внутреннего мира, когда возможны виде­ния, голоса, экстатические состояния»¹⁶.

Вернемся, однако, к взятому в качестве параллели сно­видению пациентки, в котором происходят жестокие со­бытия, подобные сказочным. Перед этой молодой женщи­ной возникла та проблема освобождения от очень глубо­кой отцовско-дочерней связи при сходном отторжении матери. Она была старшей из двух дочерей и с раннего детства любила отца, внутренне чрезвычайно привязанно­го к ней, в частности, они не раз вдвоем совершали по­ездки. В соответствии с этой фиксацией на отце позднее пациентка вышла замуж за человека, который представ­лял для нее типичную отцовскую фигуру. Он был более чем на двадцать лет старше ее, деловой знакомый отца, и познакомилась она с ним она также через отца. Брак молодой пациентки протекал очень несчастливо. Еще за три года до начала занятий произошел развод. Однако внут­ренне она оставалась очень сильно связана с этим челове­ком. В процессе анализа он поначалу обладал чертами де­монической негативной отцовской фигуры с выраженными магическими чертами, отец, обращенный в черта, кото­рый преследовал ее во сне, угрожая уничтожением. Как и в сказке, ее отец в известном смысле продал дочь этому человеку, то есть в действительности она была послана от­цом к этому человеку и таким образом с ним познакоми­лась. В точности как в сказке, в действительности ее отец тоже был испуган и растерян, когда этот человек захотел заполучить его юную семнадцатилетнюю дочь и против его воли обручился с ней.

Такая же ситуация всплывает и в сновидении. В первой сцене мы обнаруживаем отца, который недооценивает яв­ную опасность ситуации (здесь выступает на первый план глубокий конфликт с сестрой за расположение отца) и от­вергает как вздор. Во второй сцене всплывает демонический мужчина, к которому она, правда, сама здесь стремится и тем самым оказывается в ситуации сказки, когда у нее от­резают руки.

Дальнейшая аналогия с начальной ситуацией сказки об­наруживается в симптоматике пациентки. Она страдает, среди прочего, навязчивым стремлением к чистоте, так что ей, например, требовалось много часов, чтобы вытереть в комнате пыль, потому что она должна была при этом по­стоянно мыть руки. Мы знаем, что за этим симптомом, как в ранее рассмотренном случае, скрываются считающиеся злыми и неприемлемыми инстинкты, мысли и фантазии, для устранения которых пациент совершает церемонию очищения. Здесь также благодаря чистоте черт изгоняется, и средство это также не приводит к полному успеху, так как пациентка за свою достигнутую вытеснением чистоту пла­тит утратой дееспособности. И в самом деле, эта пациент­ка практически была недееспособна. Она проводила боль­шую часть дня в постели или совершала обряды очищения, а пищу принимала из рук своего тогдашнего друга, то есть вела себя как «безрукая девушка».

Утрата активности, направленной на конструктивное жизнеустройство, сопровождалась, тяжелыми выбросами агрессии, основанными на высоком напоре либидо, и бы­ла связана с маниакальностью и запущенной внешностью. Если смотреть на искомый лизис (поток, струя, греч.) сно­видения в перспективе или потенции, то сновидение пред­лагает путь, сходный со сказочным: жертва рук могла бы означать отказ от существовавшей до сих пор инфантильно-маниакальной неуправляемой активности, при одновре­менном освобождении от отца. Наконец, согласие оказать­ся запертой на месте запертого черта отвечает последовав­шему уединенному состоянию героини сказки. Я полагаю, что легко понять стремление человека, от которого усколь­зает контроль над миром своих инстинктов, оказаться за­пертым, чтобы придти к самому себе и не опасаться быть взломанным. Он мучительно страшится подвергнуть опас­ности себя самого и других. Не стоит рассматривать это лишь как мазохистскую потребность в наказании.

Связь между судьбой пациентки и сюжетом сказки усу­губляется рождением в обоих случаях ребенка. Ситуация с пациенткой и ее ребенком также обнаруживает растущее расстройство, которое может быть понято в соответствии с символикой сказки. Ребенок, на этот раз дочь, после раз­вода сначала был оставлен пациентке. Вследствие своего тяжелого расстройства она была не в состоянии о нем за­ботиться. Впоследствии его передали ее бывшему супругу. Она бессознательно проецировала на девочку соперниче­ство с младшей сестрой за внимание отца, а также силь­ное чувство ревности по отношению к матери. В начале анализа не было конца сновидениям и страхам за ребен­ка: его убивали, разрубали или похищали. Здесь хорошо видно, как возникшая в результате тесной связи с отцом тяжелая убийственная агрессия угрожает отношениям до­чери с собственным ребенком. Теневая сторона связи отца с дочерью, которую в сказке олицетворяет черт, про­должает представлять угрозу и после внешнего отделения Дочери от отца и замужества в смысле смертельной опас­ности дочери и для нее самой. То же самое можно сказать и об уже упоминавшихся суицидных мыслях и попытках, а также о различных проявлениях страха быть убитой. Таким образом, обнаруживаются, вплоть до частностей, очень широкие параллели между сказкой и психической ситуацией пациентки.

Сказку можно разделить на три периода, причем пер­вый из них касается отношений между отцом и дочерью и завершается отрезанием рук и уходом из дома. Во втором периоде завязываются отношения с мужчиной, происходит замужество и рождение ребенка. Он заканчивается изгна­нием из королевского дворца и новым началом странствий. Наконец, на третий и последний приходится лесное уеди­нение с регенерацией рук и воссоединением союза с фигу­рой анимуса. Если продолжить параллели между внутрен­ней ситуацией, а также внешним выражением судьбы мо­ей пациентки, с одной стороны, и сказочной историей, с другой, то в обращении к анализу и его осуществлении можно увидеть параллель к третьей фазе сказки. Здесь про­исходит то, что сказка выражает в символической форме уходом от мира, а именно добровольный и сознательно про­веденный интровертный процесс, и тем самым достижение гармонии с внутренним миром, приводящее в конце кон­цов в к восстановлению утраченной дееспособности. •

В дальнейшем я хотел бы привести только одно сно­видение, которое помогает хорошо увидеть, как психика пациентки начинает перерабатывать вновь всплывающую сказку. После вышеописанного сна пациентки я снова пе­речитал давно забытую ею самой сказку и обратил на нее внимание в разговоре, в том смысле, что это могло бы кое-что для нее значить. До этого очень беспокойная, вспыль­чивая и напряженная пациентка впервые была спокойна и, расслабившись, была в состоянии слушать меня, лежа на кушетке, а затем задумчиво отправилась домой. При этом я пожалел, что чувство, возникшее у пациентки в свя­зи с разговором, не получило выражения. На следующую ночь ей приснился следующий сон:

Мне показывают через отверстие мою дочь. Она на­ходилась внутри куриного яйца и мне надо было его ос­торожно держать. Я слышала из яйца ее еле слышный голос. Потом я была немного невнимательна, и яйцо разбилось, она выбралась наружу и была теперь нор­мальной величины.

Этот сон был первым после прошедших до тех пор ста четырех сеансов, в котором с ребенком не случилось са­мого страшного, смерти или похищения. Он знаменовал наступление фазы, в которой пациентка начинала посте­пенно устанавливать связь со своим ребенком и прини­мать его внутренне и внешне. Ребенок передан ей во сне, и в интрапсихическом переносе своей связи с ребенком здесь проходит процесс рождения, во время которого он из инфантильного, пищащего, находящегося еще в яич­ной скорлупе, вырастает до нормальной величины. Мне представляется важным, что существовавшая до сих пор сильная агрессия, направленная на ребенка, в сновидении содержится только в незначительной степени. Она выра­жается в неловкости, из-за которой разбивается яйцо. Но здесь, собственно, агрессия используется лишь для осуще­ствления процесса рождения. Подобно многим матерям с сильными агрессивными расстройствами, моя пациентка также была не в состоянии найти подходящую форму вли­ять на свое очень живое дитя. Даже за те несколько часов, которые предоставлялись ей для посещения, она прихо­дила в изнеможение, так как выполняла практически все, что ребенок от нее требовал. Не раз она беспомощно за­бивалась в угол комнаты, потому что ребенок не обращал внимания на ее робкие просьбы быть немного поспо­койнее. Когда ей удалось в ходе анализа противопоставить энергии ребенка некоторую стабильность и тем самым ввести экспансию живой девочки в приемлемые для них обеих рамки, это означало значительное облегчение и улуч­шение отношений между нею и дочерью. Вместе с тем пациентка также сознательно разрушила скорлупу ро­мантичного представления о восхитительном маленьком существе, которое воспитывают исполнением всех его же­ланий.

Однако приведенная здесь форма проработки агрессии является только одной стороной смысла обращенных к па­циентке жестоких действий сказки и сновидения с отрезанием рук. Она никак не объясняет глубокого процесса трансформации, вызванного этим сновидением и сказкой. Если ограничиться этим, то проявляющуюся по отноше­нию к девушке в сновидении и в сказке жестокость сле­довало бы рассматривать как патологическую самоагрес­сию, лишенную всякого глубокого смысла. В своей работе о самоубийстве и душевных трансформациях Хиллман ис­ходит из того, что только «анималистическая безусловность страдания и полная идентификация с ним является сми­ренной предпосылкой трансформации. Отчаяние откры­вает дверь опыту смерти и одновременно является пред­посылкой воскресения. Жизнь, какой она была до сих пор, status quo ante, умирает с рождением отчаяния. Есть толь­ко мгновение, такое мгновение, когда может появиться росток — если суметь быть на страже. Способность быть на страже — это все...»¹⁷.

Здесь мы обращаемся к другой стороне событий, выте­кающей уже из знания примитивных обрядов инициации, которая добавляет, что мучительная смерть и деструкция предыдущей душевной констелляции представляет собой предпосылку для возникновения трансформации. Очевид­но, что в нашем случае в этом процессе затребована очень высокая степень внутренней энергии, что может подтвер­дить каждый, кто сам пережил процесс трансформации. Этому отвечает и то, что следующее сновидение пациент­ки содержит лишь очень незначительную степень агрессии.

В связи с этим, мне представляется имеющим смысл коснуться концепции Конрада Лоренца. Исходя из первич­ного существования агрессивного инстинкта, Лоренц видит в современном человеке «существо, вырванное из своей ес­тественной среды обитания». Поскольку врожденные нор­мы активно-реактивных проявлений человека, подобно всем органическим структурам, могут изменяться только в соответственном медленном филогенетическом темпе, он как бы сидит на потенциале агрессивности. «Для шимпан­зе и даже еще для людей каменного века, это, без сомне­ния, было весьма ценно и необходимо, в смысле поддер­жания самого себя, своей семьи и всего вида, чтобы, так сказать, внутреннее производство агрессивных реакций достигало двух вспышек ярости в неделю»¹⁸. Возможность раз­рядки этой накопившейся и уже не поддающейся рацио­нальному использованию энергии Лоренц видит только в выходе наружу¹⁹, что в коллективных рамках нашей куль­туры в настоящее время представляется ему единственной возможностью. Слишком мало внимания, на мой взгляд, уделяется имеющейся налицо в процессе созревания и раз­вития способности либидо к транспозиции. Согласно кон­цепции неспецифической теории либидо, и агрессия не бо­лее чем потенциальная сила, которая при направлении ее внутрь может найти применение в процессе формирования и дифференциации психического. Как указывает Адлер²⁰, эмпирическим фактом является то, что «изначальная, еще не проявленная противоположность явно стремится к ис­пытанной гармонии, в которой даже негативное бессозна­тельное обнаруживает скрытую тенденцию к интеграции». Этому отвечает роль, которую мы прежде отводили черту как силе, подгоняющей к развитию. Сколь велико количе­ство необходимой для подобного процесса энергии, мы уже видели.

Явно мазохистскую компоненту, которая налицо в от­рубании рук, можно рассматривать под более глубоким и конструктивным углом зрения. Так, у пациентки, конеч­но, соответственно тяжести картины болезни была нали­цо фригидность с очень тяжелой формой сексуальной закрепощенности. Мазохистская тенденция может симво­лизировать здесь глубокое стремление к женской подчи­ненности, к приобретению веры в сверхличностный по­рядок,— черта, отчетливо выраженная в этой сказочной фигуре. Подобная установка дала бы возможность принять все страдание, утраты и жертвы, которых требует от нее жизнь. Именно эти качества полностью отсутствовали у пациентки. Бессознательное предлагает себя в сновидении и сказке в качестве компенсации излишне узкой установ­ки сознания. Эта еще неразвитая возможность женского переживания проявляется во втором сновидении в виде вылупляющейся из яйца дочери. Жестокая, направленная на Я агрессия далеко на заднем плане осуществляет функ­цию разрушения жесткой структуры Я-комплекса, прежний гештальт которой больше не отвечает теперешней си­туации, и возвращения к инфантильному Я для выполне­ния необходимой трансформации.

Я пытался, исходя из этого отдельного случая, показать, как за жестокостью сказочного мотива может скрываться глубоко осмысленный процесс развития. Мне кажется во­обще свойственной всем людям уже с детства глубокая по­требность повстречаться в с жестокостью и ужасным в ми­ре, чему пример — маленькая девочка, пожелавшая встре­тить волка. Этот волк находится не только снаружи, но также и в нас самих. Человек как природное существо со­держит в себе не только благотворную сторону природы, но и ее ужасающий аспект. И на своем пути к сознательному становлению человеку необходимо встретиться со страш­ным, взаимодействовать с ним и его преодолеть. Образный мир сказки может послужить ему средством для этого, что само по себе не ограничивается только детством. Первона­чально сказки, вероятно, предназначались совсем не детям. И сегодня многие взрослые, особенно люди творческие, склонны обращаться к сказочным мотивам, чтобы вновь и вновь с их помощью постигать и придавать форму своему внутреннему миру. И та жестокая сторона сказки, которую мы наблюдаем, является имманентно присущей ей состав­ной частью, которую нельзя опустить или обойти.

СКАЗКА КАК ВОЗМОЖНОСТЬ ФОРМИРОВАНИЯ СТРУКТУРЫ В ПРОЦЕССЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ

Многое из того, что имеется у нас в душе, нам не уда­ется выразить рациональными средствами и сделать понят­ным для других людей. Порой у нас в душе возникает ка­кое-то неясное томление. Оно может быть столь слабым, что мы его едва замечаем, а может усилиться настолько, что будет влиять на все наши чувства, настроения и поступки. При этом если спросить человека, чем вызвано это томле­ние или куда оно направлено, чаще всего у него не найдет­ся ответа. Эти порывы и стремления, откуда-то всплываю­щие в нашей душе, так неопределенны и неуловимы, что могут представляться сознанию чуждыми и необъяснимы­ми. Такой характер имеет все то новое, что еще не пережи­то и не воплощено в опыте, но поднимается из глубины на­шего внутреннего мира, стремясь к осуществлению. Если человек захочет осознать то неизвестное, которое находит­ся в нем самом, не только знать о том, что нечто существу­ет, но и понять, что же это такое, то он попытается при­дать форму бесформенному, выразить невыразимое и вне­сти порядок в бурлящий хаос. Та частица творящей образы силы, которая присуща каждому человеку, помогает пере­нести в этот мир все новое и неизвестное, находящееся по ту сторону мира сознательного и знакомого.

Подобный процесс осуществляется в любой глубинной психоаналитической практике, направленной на расшире­ние сознания и изменение личности. Многие пациенты спонтанно обращаются к краскам, глине, пластилину или перу, с помощью которого записывают стихи или истории. Иногда погружение в свой внутренний мир происходит в форме имагинативной (образной) медитации. Все это проделывается для того, чтобы выразить себя и придать фор­му своему внутреннему миру. «Ибо опыт показывает, что чем глубже проникает аналитическая работа и чем больше появляется символического материала, тем сильнее стано­вится потребность каким-то способом дать образное выра­жение тому душевному содержанию, которое трудно сфор­мулировать при помощи слов. Потому что не перенесение или вытеснение неприятных содержаний, но лишь выявле­ние и созерцание их может помочь становлению сознания и тем самым излечению и освобождению», — говорит швей­царский психолог Якоби¹. В таких образах, или гештальтах, нередко важную роль играют сказочные элементы. Сказоч­ные мотивы, подобные тем, которые известны нам из ана­лиза сновидений, бывают представлены на картинах или в пластике. Здесь неважно, идет ли речь о прекрасных, мо­жет быть, даже отмеченных ярким дарованием образах или о беспомощных детских попытках. Создаваемое имеет зна­чение только для двух людей, врача и пациента, не важна общечеловеческая ценность, важен лишь тот факт, что не­что неопределенное стало ясным и смогло получить выра­жение. Таким образом подобные (внутренние) содержания получают возможность приблизиться к сознанию. Прида­ние им формы представляет собой важное средство, помо­гающее терапии. Часто поражает, как много вытесненной душевной энергии способно излиться в этой деятельности и какой заинтересованностью, интенсивностью и облегче­нием сопровождается она у людей, которые никогда преж­де ничего подобного не делали. Тем самым этот процесс оказывается ценным сам по себе. Он может привести к ос­вобождению от мучительной симптоматики или, по край­ней мере, значительно ее облегчить. Однако до тех пор, по­ка представленное содержание не пережито сознательно, это освобождение остается чем-то временным, неустойчи­вым. Существует также опасность, что пациент останется в плену образов своей фантазии. Тогда он будет рисовать или описывать, вместо того чтобы переживать в чувствах и опы­те, и чем больше будет таких выразительных образов, чем прекраснее и живее они будут, тем сильнее они будут спо­собствовать пребыванию пациента в мире своих мечтаний.

Очень выразительно описала эту опасность в сочинен­ной ею сказке одна из моих пациенток, одновременно об­наружив скрытые до того причины своего собственного бо­лезненного поведения. (За этот материал я признателен мо­ему коллеге, доктору медицины Хансу Лаку (Hans Lack), вместе с которым мы проводили анализ данной пациент­ки). Речь идет о девятнадцатилетней девушке, которая, на­ряду с другими симптомами, страдала мутизмом. Мутизм — это относительно редкое расстройство, которое состоит в том, что пациент утрачивает способность говорить в при­сутствии других людей, делая исключение лишь для немно­гих. В каком-то смысле он утрачивает язык. Во время пер­вых сеансов пациентка могла только рисовать картинки. Однажды, в то время, когда она уже начала понемногу го­ворить, она написала следующую сказку:

Далеко на севере, там, где солнце появляется на не­бе лишь на несколько часов, много лет назад жил чело­век, который был садовником. Однако его сад отличал­ся от всех прочих тем, что росли в этом саду только больные растения. Это была настоящий цветочный ла­зарет. Печально и устало выглядели здесь растения, мно­гие были полузасохшими, другие изъедены гусеницами. Свои маленькие головки цветы держали низко склонен­ными, и только иногда, когда садовник приближался, чтобы полить их, они открывали глаза, глядя на него с благодарностью, однако сказать ему они ничего не мог­ли, так как голоса цветов слишком тихи и нежны для того, чтобы человек мог их расслышать.

Каждый день садовник сажал новые цветы, потому что в той местности было много больных растений, и каждое, которое ему попадалось, он относил в свой сад. Когда цветы выздоравливали, он вновь пересаживал их туда, где нашел. Обычно благодаря его заботам цветы поправлялись, одни быстрее, другие медленнее, потому что сад раскинулся широко и свободно и солнце посы­лало туда со своими лучами свет и тепло.

Всех дольше находился здесь василек: несколько ме­сяцев назад садовник нашел его полуувядшим в поле и принес с собой. Давно уже все его подруги были здоровы и другие больные цветы росли на их месте, но ва­сильку не становилось лучше.

Поначалу, правда, казалось, что он тоже скоро по­правится. «Если бы я только знал, чего тебе не хвата­ет», часто говорил садовник и замечал, глядя на цветок, что день ото дня тот становится все печальнее.

Однажды утром он снова стоял около василька, сравнивая его с другими цветами, и решил, что все его усилия и заботы бесполезны. «Все, что мог, я сделал, — сказал он, потеряв терпение. — Теперь я подожду еще пару дней, и если, несмотря на все мои усилия, успеха не будет, я тебя вырву».

Испуганно смотрел на него цветок, однако сказать ничего не мог Печально и одиноко чувствовал он себя, и не было у него сил, чтобы стать здоровым.

Ночью, когда все уснуло, появилась в саду добрая фея цветов, покровительница всех растений, цветов, де­ревьев и кустарников. «Я дам тебе на одну ночь голос, — сказала она цветку. — Явись садовнику во сне, может быть, он тебя услышит». Бережно взяла фея в руки цве­ток и незаметно перенесла его в сновидение садовни­ка. Всю ночь печально говорил с ним цветок, но голос его не был услышан.

Днем садовник пришел с большой мотыгой, и с пер­вым же ее ударом вылетела из цветка его душа. Больше он не чувствовал боли, он почувствовал себя свободным и счастливым и устремился к небу. Там он увидел свет­лые облака, солнце, сиявшее ярче прежнего, и, наконец, увидел рядом с собой лик прекрасного ангела.

«Куда мы летим?» — спросил у него василек. И ан­гел рассказал ему о далеком небе, высоко-высоко, у самого Бога, там всегда светит солнце, а небо такое голубое, каким его никогда не увидишь с земли. Там, наверху, рассказывал ангел, нет больных цветов, все они здоровы и счастливы. «Но как это так, — спросил цветок у ангела, — что там нет больных цветов?» Ангел улыбнулся: «Расскажи мне о себе, — попросил он. — Расскажи, маленький цветочек, почему ты не стано­вился здоровым?» Василек поднял свое лицо к ангелу и заглянул в его теплые добрые глаза. «Если бы я стал здоровым, — тихо прошептал он, — мне пришлось бы покинуть сад. Со всеми цветами так. Но я был там так счастлив и боялся снова остаться один в огромном ши­роком поле»

Выше и выше поднимался ангел с цветком в руках. «Смотри, — сказал он ему. — Теперь мы у Бога; здесь, наверху, ты попадешь в самый прекрасный сад, и твоя душа преисполнится радости, потому что Бог любит те­бя, вот поэтому и нет на небе больных цветов».

Любимой детской сказкой этой девушки была сказка Андерсена о Дюймовочке. Стоит провести сравнение ме­жду сказкой Андерсена, сказкой пациентки и ее пробле­мами. Но сначала приведем краткое содержание «Дюймо­вочки»:

В этой сказке одинокая женщина страстно мечтает о ребенке и получает от ведьмы ячменное зерно, из ко­торого вырастает прекрасный тюльпан. Когда он рас­пускается, в нем сидит маленькая девочка, ростом не больше дюйма, почему она и получает имя Дюймовоч­ка. Однажды ее похищает крот и хочет выдать замуж за своего сына. Однако с помощью рыбы ей удается спа­стись. После долгого опасного путешествия, во время которого происходит много приключений, она, нако­нец, попадает на спине ласточки в теплую южную стра­ну. Там в саду каждый цветок увенчан маленьким зам­ком «цветочного ангела». Дюймовочка выходит замуж за своего принца. На свадьбу она получает в подарок па­ру крыльев, чтобы, подобно остальным, перелетать с цветка на цветок.

В своей фантазии девушка бессознательно заимствует некоторые мотивы из своей любимой детской сказки. Пре­жде всего это мотив цветочного существа. В «Дюймовочке» это тюльпан, у пациентки — василек. Затем это тихий, еле слышный голосок, и, наконец, обе сказки содержат мотив полета и присутствия ангела. Различие, однако, состоит в том, что у Андерсена из цветка появляется человеческое или похожее на человека, существо, в то время как у пациент­ки сам цветок очеловечивается, то есть наделяется голосом и человеческими чувствами. Таким образом она остается в вегетативном состоянии, отчужденном от сознания. Не удивительно, что она также не в состоянии осуществить кон­такт с садовником-лекарем, и ее голос остается не услы­шанным. Нежный голосок Дюймовочки, напротив, хорошо слышен окружающим и, кроме того, «еще она умела петь, о, так нежно и прекрасно, как еще никому не приходилось слышать». Люди и животные влюбляются в ее пение. В кон­це сказок оба персонажа попадают в другой мир, но Дюймовочка остается на этой земле и, выходя замуж, обретает собственную способность к полету, в то время как василек покидает землю и переносится на небо ангелом.

Если в обоих случаях цветочное существо понимать в качестве символа мира фантазии соответствующих авто­ров, то хорошо видно, что творческая фантазия поэта со­храняет контакт с миром. Истории и рассказы, порожден­ные его воображением, при всей их нежности и красоте, все же остаются в этом мире. В них речь идет об опас­ностях и приключениях, но не о том, чтобы постоянно оставаться погруженным в болезнь, сопровождающуюся опасным желанием вынуждать другого человека к любви и заботе о себе. Сказка пациентки, в противоположность сказке поэта, очень ясно отражает ее в значительной сте­пени разрушенный внутренний мир, откуда следует ее не­способность говорить, вступать в отношения с другими людьми и ее тенденцию ускользнуть из этого мира в не­бесное царство своей фантазии, из которого уже ничего не сможет попасть наружу. Однако, несмотря на все это, ценно то, что с помощью сказки ей удается высказаться о существующих у нее стремлениях и конфликтах. Тем са­мым сказка ведет ее в область возможности излечения.

В качестве следующего примера всплывания сказочных мотивов в процессе формирования психических образов, или гештальтов, я хотел бы привести медитативные образы одного своего пациента. Способность испытывать состоя­ние, когда человек позволяет возникать внутри себя меди­тативным образам и сам активно участвует в происходящем, является очень сложным психическим процессом, по всей вероятности требующим определенной предрасположенно­сти. Во всяком случае, отнюдь не всем это удается, хотя до некоторой степени этот феномен поддается изучению; медитации можно обучить. Здесь речь идет не о так называе­мых мысленных кинофильмах, когда, при закрытых глазах, мимо пробегает череда образов, как в кино, но о настоя­щих событиях, которые Я переживает и претерпевает при участии всех органов чувств. В аналитической психологии это обозначается как «активное воображение»².

Пациент на аналитическом сеансе рассказал о сновиде­нии, в котором он, будучи в сопровождении двух товарищей или подруг на лугу, нашел очень большой круглый стеклян­ный диск около десяти сантиметров толщиной. Ему было мало толку от этого символа, и поначалу его идеи, возни­кавшие во время сеанса, никуда нас не привели. Однако это круглое стекло настолько его интересовало и притягивало, что дома он решил взять его в качестве объекта для меди­тации. На следующее занятие он принес это описание:

Я дважды начинал медитировать и концентриро­ваться на этом диске. В первый раз он превратился в большую круглую мраморную глыбу. Потом к ней при­соединился помост, на котором работали египтяне. Они высекали на мраморе иероглифы, которые я, однако, не мог прочесть. Потом глыба покатилась к лесу, находя­щемуся на заднем плане, становясь все меньше и мень­ше, и наконец скрылась. Потом она превратилась в большую желтую летящую змею. Я сам тоже находился в лесу, двигаясь без цели и ощущая сильное волнение. Потом я сел на змею и полетел на ней в Тибет, к мона­стырю. Возникло чувство отвращения. Я не хотел там оставаться и повернул назад. Я прекратил медитацию, чтобы вернуться к ней позже.

На этот раз диск превратился в медленно вращав­шийся земной шар, который сначала я наблюдал изда­ли. Он медленно приближался, в то время как я парил где-то над Африкой. Внизу лежал утренний туман, был солнечный день и передо мной снова был широкий лес. Я лежал в поле, уткнувшись носом в землю и разгляды­вал большого золотого жука. Тот пришел в движение, и я отправился за ним. Он привел меня к огромной пе­щере, вход в которую был закрыт каменными плитами. Когда я приблизился, они отошли в сторону. Я вошел и нашел там великих персонажей римской истории, собравшихся на банкет. Один мужчина предложил мне зо­лотой бокал с красным вином. Потом пещера обруши­лась. Я снова был в поле и пахал. В плуг был впряжен удивительно красивый бык. После этого я сеял пшенич­ные зерна. Наконец мы с быком пришли к реке и оба из нее пили.

У пациента, очень рафинированного человека средних лет, речь здесь шла о проблеме его продуктивной дееспо­собности. Стеклянный диск, найденный им в сновидении и вызвавший медитативный процесс, напоминает о функ­ции стеклянного шарика в индийской сказке «Crystal-gazing», который в качестве «янтры» используется для то­го, чтобы сделать видимыми бессознательные содержания. Похожее сновидение, в котором этой цели служит драго­ценный камень, сообщает С. A. Meier³. Стекло напомина­ет о сказочном зеркале, в котором можно увидеть весь мир, символ, с которым мы встречались в первой из рассмот­ренных в этой книге сказок.

Затем возникают два потока образов, которые содер­жат вполне сказочные события. В первом из них пациент перенесен летающей змеей в монастырь, что, однако, ему явно не по вкусу, и он прерывает эту медитацию. Символ змеи также известен нам из первой сказки в качестве оли­цетворения глубокой инстинктивной силы. Здесь к нему прибавляется мотив полета, который также известен нам из сказки. В арабском цикле сказок «История о носиль­щике и трех дамах»⁴ в четвертой истории змея переносит героиню домой с уединенного острова, на который она вы­брошена кораблекрушением. Змея — это благодетельное демоническое существо, которое оказывается благодарным за оказанную прежде услугу. В медитации летающая змея соответствует сильному выбросу психической энергии в сторону интроверсии, которую означает монастырь как ме­сто, используемое в качестве символа полной отстранен­ности от внешнего мира и концентрации на внутреннем. Можно придерживаться разных мнений относительно то­го, является ли правильным решение пациента отказаться от этого предлагаемого бессознательным направления. Ка­кой выбрать путь, должен решить сам пациент. Здесь очевидно, что он опасается усиления отчуждения от мира. Тибет очень далек от нас, и безучастность буддийской мис­тики по отношению к сансаре (миру явлений) обычно чуж­да западному человеку. Вероятно, для пациента предпоч­тительнее попытка присоединения (Anschluß) к «первооб­разам» собственной культуры, что и происходит во второй медитации. Фауст также вынужден был прервать свою связь с духом земли, потому что она превышала его воз­можность постижения. Слишком великие видения часто приводят к психической инфляции, которая, с другой сто­роны, сопровождается полной безответственностью, хоро­шим примером чему является святой Николай фон Флюе (Nikolaus von Flüe), позволивший своей жене и детям впасть в полную нищету⁵.

Итак, во второй медитации пациент уткнулся носом в землю, в чем можно видеть точную противоположность не­бесному полету змеи. Здесь он сначала видит золотого жу­ка, который, очевидно, представляет собой ведущий ин­стинкт и соответствует сказочному мотиву животного-по­мощника. Он приводит его к пещере, закрытой каменными плитами, которая при приближении открывается, что тоже является обычным сказочным мотивом.

X. фон Байт цитирует рассказ Паулуса Дьяконуса (Paulus Diaconus), согласно которому король франков Гунтрам (умер в 1593 г.), устав на охоте, уселся отдохнуть под дере­вом. Он положил голову на колени своему спутнику, сво­ему верному слуге. Вдруг тот увидел, как изо рта короля показалось животное, похожее на змею, направилось к ис­точнику и напрасно старалось переправиться через выте­кавший из него ручей. Тогда он вынул из ножен свой меч и положил так, чтобы животное могло по нему прополз­ти. На другой стороне ручья оно скрылось в горной пеще­ре, а потом с помощью меча вернулось назад и вновь за­ползло в рот королю. Проснувшись, тот рассказал своему спутнику, что ему приснилось, будто он переправился че­рез реку по железному мосту, проник внутрь горы и увидел там кучу золота. Тут верный слуга рассказал королю о том, что он видел, а когда они вместе добрались до того места, куда вползала змея, то нашли бесчисленные сокровища⁶. Очевидно, что здесь животное представляло персо­нификацию одной из частей психики короля.

Находящиеся в пещере римляне из медитации тесно связаны с существовавшей в то время у пациента пробле­мой. По профессии он был историком, и римская история в это время входила в сферу его профессиональных инте­ресов. Таким образом, здесь в медитации открывается до этого запертая и замкнутая в бессознательном связь с об­ластью его профессиональной деятельности. После того, как он выпил бокал вина, то есть вступил в связь с этой об­ластью, пещера вновь исчезла, и теперь он мог, вместе с бы­ком, символом человеческой силы и мощи, возделывать по­ле своей жизни, вновь ставшее плодородным. В соответст­вии с этим выводом в дальнейшем оказалось, что терапия с учетом такого пониманием содержания медитации при­вела к заметному ослаблению симптомов.

Согласно К. Г. Юнгу⁷, противоположность змеи и вола представляет собой противоречивость психической энергии как таковой. Эта энергия не только стремится наружу, яв­ляя собой волю к жизни и созиданию (вол), но также на­зад, внутрь, чтобы почерпнуть там силы для обновления жизни (змея). В нашем примере путь змеи отвергается, так как очевидно, что еще необходимо деятельное осуществле­ние жизненного строительства.

В конце своей книги мне хотелось бы поместить сказ­ку, написанную пациентом сорока одного года. Он стра­дал от сильного расстройства чувств (Gefühlskonflickt), при­чин которого сам не мог понять и объяснить. В течение нескольких недель это расстройство увеличивалось, так что, несмотря на все усилия, ему не удавалось сосредото­читься на своей работе. Наконец спонтанно возникла эта фантазия, вызвавшая у него потребность обработать ее и записать. После этого наступило заметное облегчение. Хо­тя проблема не была решена, все же напряжение, препят­ствовавшее его работе, снизилось. В персонажах рассказа отчетливо персонифицированы его собственные характер­ные стремления и имеющийся в это время конфликт, а также поиск возможности его разрешения, ему самому еще неясного. Вскоре (спустя несколько дней) после того, как эта история всплыла в сознании, она была обработана и записана. По моему мнению, она может послужить хоро­шим завершением нашего путешествия по сказочной стра­не, пребывающей в душе человека.

Давным-давно и еще за сто лет до того в деревне, что расположена была неподалеку от столичного горо­да Цунтрапеза, жил на берегу моря юноша. Отец его был кузнецом, но сын был не слишком силен, да к тому же расположен к мечтаниям, и потому предпочел писать картины, которые время от времени покупали богатые горожане. Зарабатывал он этим немного и потому жил в простой хижине со своими пернатыми друзьями, во­роном Якобом и совой Мандой. Якоба юноша нашел однажды в лесу под деревом, должно быть, птенец, по­хожий в то время на пищащий пучок перьев, выпал из свитого на этом дереве гнезда. Юноша взял его в дом, выходил, а после того, как птенец вырос и мог уже сам о себе позаботиться, он добровольно остался у юноши и стал ему верным другом. Манда, сова, попала к нему два-три года спустя и была тогда уже взрослой птицей, а случилось это так: мышь, за которой она охотилась, скрылась под половицами дома, и сова стремглав бро­силась за ней. Однако за несколько дней до этого ху­дожник натянул перед домом тонкую проволоку для ог­рады, и, на свое несчастье, птица, не заметив ее, нале­тела на эту проволоку. В результате на следующее утро он нашел ее лежащей со сломанным крылом перед сво­ей дверью. Юноша взял сову в дом, наложил ей на кры­ло шины и заботился о ней до тех пор, пока она вновь не стала здоровой. В благодарность сова тоже осталась у него, и так они жили втроем счастливо и весело в ма­ленькой хижине на берегу моря. Счастливый случай по­мог им хорошо понимать друг друга, а произошло это так: однажды волны вынесли на берег старый сундук, и художник нашел в нем несколько книг, принадлежав­ших перу знаменитого доктора Дулитла, занимавшего­ся лечением животных, и среди прочего там оказался полный лексикон птичьего языка. Конечно, наш худож­ник прилежно его изучил и вскоре смог вести беседы с вороном Якобом и совой Мандой. Так он узнал о том, что Манду, собственно, звали совсем не Мандой, а Амандой. Когда она налетела на проволоку, у нее не только сломалось крыло, но из-за сильного удара из ее имени выпала эта первая гласная, и все дальнейшие поиски, которые вместе с ней вели юноша и ворон, не помогли ей отыскать потерянную А. Манду это очень огорчало, потому что именно А ей особенно хотелось иметь, и порой она с завистью косилась на Якоба (Ja­kob), с которым такого не могло произойти, потому что обе свои гласные он заботливо укрыл между согласны­ми. Правда, со временем она утешилась тем, что в ее имени все же остались две другие «А».

Все было бы хорошо, если бы страну, в которой они жили, не постигло уже давно ужасное бедствие, а произошло это так: королевская дочь, юная, прекрас­ная и очаровательная принцесса, по никому не извест­ной причине потеряла свою тень и с тех пор стала со­вершенно удивительным существом. У себя в королев­ском дворце она не могла терпеть ничего, что хоть немного было связано с грязью или не содержалось в образцовом порядке, и из-за этого ока целыми днями старалась удалить каждую пылинку, если только где-ни­будь ее находила. Это заходило так далеко, что старый слуга однажды был поражен, увидев, как в огромном коронационном зале с многочисленными коврами она удаляет с каждой ворсинки пылинки и укладывает их рядами, как солдат личной гвардии. Сколько-нибудь разумной работой она вообще не могла заниматься. И хотя это очень ее огорчало, плакать, однако, она тоже не могла, равно как и смеяться, так как это привело бы в беспорядок ее косметику или ее прическу, кото­рой она ежедневно посвящала немало часов, заботясь о том, чтобы каждый волосок находился на отведен­ном ему месте. Так же обстояло дело и с одеждой, ни одно платье она не могла носить сколько-нибудь дол­го, и переодевалась, как только оно хоть чуточку пач­калось. Потребность ее в обуви была так велика, что ее отец, старый король, завел собственную королев­скую обувную фабрику, потому что покупать столько обуви было бы слишком дорого. Некоторые злонаме­ренные люди в государстве, например, социал-демократы, не верили, что она так поступала из-за страха перед грязью, и называли ее за спиной модной кук­лой, гордой и тщеславной, однако это было совсем не так. Во всем свете не найти было никого скромнее и смиреннее принцессы, ведь она исполняла каждое же­лание своего отца, а также и всех прочих людей, кото­рых любила, и все происходящее причиняло ей боль, однако она никогда не жаловалась старому королю. Кроме того, она странным образом не могла выносить запах собственного тела, хотя он совсем не был плох, и каждое утро приказывала своей камеристке выливать на нее целый флакон духов. Некоторые слишком чув­ствительные люди падали в обморок, если им прихо­дилось долгое время находиться с ней в одном поме­щении, и их надо было выносить оттуда. Однажды принцесса покачала головой, глядя на это, но больше не осмеливалась так поступать, потому что после это­го вместо 756 волосков с левой стороны от ее пробора оказалось 758, и горничной понадобился целый час, чтобы отыскать и вернуть на место два лишних волос­ка. У принцессы было много женихов, добивавшихся ее руки, но всем им она предлагала попытаться вер­нуть ей ее тень, которая должна находиться на дале­ком острове, и все они отправлялись туда, но никто не возвратился. Это очень огорчало девушку, а так как, будучи юной принцессой и наследницей, она олице­творяла плодородие и рост в государстве, то плохо об­стояли дела и во всей стране. Деревья больше не при­носили плодов, колосья на полях были пусты, а вме­сто крупных картофелин вырастали только жалкие корешки, которые нельзя было употреблять в пищу.

Так как все вокруг вздыхали и терпели нужду, наш молодой художник тоже вздыхал и терпел нужду, пото­му что горожане больше не могли покупать его карти­ны, ведь они должны были тратить слишком много де­нег на покупку зерна за границей. Манду, сову, это так огорчало, что однажды ночью она тайком полетела во дворец в спальню принцессы, потому что надеялась что-нибудь там разузнать. Ей повезло, так как принцесса имела обыкновение разговаривать во сне, и таким об­разом Манда кое-что узнала уже в первую ночь. После этого она каждую ночь летала туда, к спящей принцес­се, и когда провела так семь раз по семь ночей, узнала всю историю и рассказала ее молодому художнику.

До своей болезни принцесса была веселой молодой девушкой, которая к тому же была очень любопытна. Однажды ночью, когда она долго не могла заснуть, она поднялась с постели и прошлась по комнатам дворца. Тут она услышала доносящийся снизу, из погреба отда­ленный шум, казалось, будто сразу говорит множество людей. Любопытство заставило ее спуститься по лест­нице в погреб, и там она обнаружила, что из дверной щели запретной комнаты падает луч света и слышен шум. Эту комнату оставил запертой еще дедушка ста­рого короля, потому что в ней водились привидения. В прежние времена короли Цунтрапеза еще не были та­кими культурными и благонравными людьми, как сего­дня. Это были дикие молодцы, которые бродили по ле­су в медвежьих шкурах, пили много ячменного пива, по­стоянно дрались и грубо шутили с девушками. Даже отец принцессы в юности был замечен в подобных ве­щах. И эти-то молодцы, которые не могли успокоиться после смерти, устраивали во дворце по ночам свои гру­бые игры. Наша любопытная принцесса приблизилась к двери и кое-что разглядела сквозь замочную скважи­ну, правда, совсем немного, и вдруг дверь распахнулась и оттуда вышел ужасный старик с всклокоченной боро­дой и налившимся кровью глазами. В руке он держал большой острый нож, зловеще блестевший в свете го­ревших в зале свеч. Он схватил дрожащую маленькую принцессу и закричал: «Ну, кого же мы поймали?» От страха принцесса не могла отвечать и едва выговорила свое имя. Но как только Змеиный Князь, так называли этого человека, услышал ее имя, он пронзительно захо­хотал и воскликнул: «Если ты не хочешь, чтобы я ут­ром рассказал твоему отцу, как ты непристойна и лю­бопытна и как ты вынюхивала что-то в запертой ком­нате, ты должна мне что-нибудь подарить». «Все, все что у меня есть, я подарю тебе, — взмолилась принцесса. — Я сейчас же уйду отсюда и принесу тебе мою любимую куклу». Тут злодей снова захохотал и закричал: «Мне не нужна твоя кукла, можешь оставить ее себе, я хочу получить твою тень». «Мою тень? — удивилась принцес­са. — Но как же ты сможешь ее получить?» «Так», — от­ветил он и резко взмахнул своим острым ножом у ее пя­ток, одним движением отделив тень. После этого он опять громко расхохотался, взял тень под руку и скрыл­ся с ней, не забыв запереть за собой дверь. Принцесса же печально и смущенно прокралась обратно в свою комнату, и с тех пор ее больше никто не видел веселой. Она пребывала в страхе, оттого что каждую ночь ей снился злодей, угрожавший ей ножом, так что она с криком просыпалась в холодном поту. «Может быть, она употребляла столько духов, — заметила Манда, которая была очень практична, — потому что потела от страха?» Но тут же поправила себя и сказала: «издавала запах», потому что слово «потеть» не подходит для принцессы. «И куда же Змеиный Князь увел тень принцессы?» — спросил художник. Манда знала и это, дело в том, что принцесса прочитала однажды в старых хрониках, что жилище Змеиного Князя находится на далеком морском острове, в глубокой подземной пещере, и к этому-то острову она и посылала теперь всех женихов, которые к ней сватались.

Когда молодой художник услышал эту историю, он побледнел от гнева и ярости, потому что хоть он и был очень мечтателен, но, однако, обладал сильными чув­ствами. Вся его кровь пришла в волнение, а его сердце так громко стучало в груди, что еле слышавшая вдова пономаря, жившая за два дома от него и ужинавшая у себя за столом, крикнула: «Войдите!», потому что ей по­казалось, будто кто-то стучит в дверь. И тогда он решил испытать свое счастье и попытаться вернуть принцессе ее тень.

Когда на следующий день он прибыл ко двору, ко­роль был слегка удивлен, увидев этого необычного же­ниха. Одет он был отнюдь не в шелка и бархат, напро­тив, на куртке его видны были заплаты, и даже брюки были аккуратно заштопаны. Он не мог прибавить прин­цессе славы и величия и не только не принес богатых подарков, но даже попросил у старого короля денег, что­бы купить билет третьего класса для путешествия к ост­рову. Ведь в последнее время его картины продавались совсем плохо, а плыть зайцем казалось ему неблагород­ным. Старый король глубоко вздохнул, но поскольку нужда была слишком велика, а никто из прежних же­нихов еще не вернулся, он дал молодому художнику свое благословение и деньги на билет третьего класса.

В тот же день художник со своими друзьями, Яко­бом и Мандой, отправился в путь из гавани Цунтрапеза. Перед этим он ненадолго зашел в дом отца и, вспомнив одну слышанную в детстве сказку, решил, по­добно герою этой сказки, сковать себе три железных кольца, чтобы заключить в них свое сердце, потому что он полагал, что это ему пригодится. Ведь от гнева его сердце так сильно стучало в его груди, что встречные оборачивались на него, пока он не надел свои желез­ные кольца.

Сорок дней плыл корабль к острову по многочис­ленным дальним морям и, наконец, приплыл к остро­ву, на котором жил Змеиный Князь с принцессой-те­нью Незадолго до того, как они высадились на остро­ве, Якоб полетел вперед на разведку. Таким образом, еще до того, как он ступил на остров, художник уже знал, что тень принцессы жила в небольшом замке, который был выстроен в долине между горой, на скло­нах которой рос виноград, и оливковой рощей. С пол­ными чувственными губами и длинными кроваво-крас­ными ногтями, она была прекрасна мрачной ослепи­тельной красотой. До глубокого полдня она обычно спала и вообще, в отличие от своей светлой сестры, была чрезвычайно ленива, почти весь день она лежала на диване, курила много сладких сигарет, а ночью, как рассказывали в тех местах, выпив вина, она скрыва­лась внутри горы, где жил Змеиный Князь. С мужчи­нами же и юношами, которые прибывали на остров, чтобы ее освободить, происходили чудовищные вещи. Каждого из них встречала она очень приветливо. «Здравствуй, милый, — обычно говорила она, — чему я обязана твоим посещением?» Когда он отвечал, что прибыл, чтобы увезти ее с острова, она делала вид, что согласна. «Но, — так говорила она, — только в ночь, когда один год приходит на смену другому, могу я по­кинуть остров и последовать за тобой. До тех пор оставайся здесь у меня, и мы вместе проведем оставшее­ся время». И неразумные женихи оставались у нее, по­зволяли ей подавать сладости и лакомства и пили опь­яняющие напитки. Ее мрачная красота днем делала их такими неразумными и слепыми, что они уже плохо соображали, что делают, а когда наступал вечер, она вела каждого в богатые спальные покои, натирала ма­зями и благовониями и обещала, что ляжет рядом и будет ласкать и целовать его всю ночь. Сама же клала в постель опьяненному и ослепленному страстью по­сланцу принцессы большую резиновую куклу, каких да­ют детям для игры, и кукла эта пищала, когда на нее нажимали. Но сама она исчезала и спешила к Змеино­му Князю, где оставалась до утренней зари. Для по­сторонних было очень комично наблюдать, как бед­ный жених всю ночь лежал с резиновой куклой в руках, ласкал и целовал ее, разговаривал с ней и радовался каждый раз, когда она пищала, потому что принимал этот писк за слова любви и обещания. Так повторя­лось каждую ночь, в то время как днем темная прин­цесса становилась совсем другими существом. Она больше не бывала с ними приветливой и дружелюб­ной, напротив, бедняги должны были целый день за­ботиться только о том, чтобы исполнять все ее прика­зания. Она заставляла их натирать полы, запрягать ка­рету, в которой она ехала развлекаться, в то время как они должны были без устали работать в саду, в пути же она обращалась с ними как со своими лакеями. Однако когда приходил срок, назначенный для возвра­щения домой, в ту самую ночь, когда один год сменя­ет другой, она никому неведомым способом превра­щала их в животных. Эти животные бродили по ост­рову, влача самое жалкое существование, и никто не мог положить конец этому бесчинству, потому что ве­лико было могущество старого хозяина горы, Змеино­го Князя.

Например, один принц был превращен ею в петуха. До этого он был очень тщеславен, любил пышность и титулы и бегал за каждой юбкой. Ни одна девушка у не­го во дворце не чувствовала себя с ним в безопасности. Теперь он был петухом, и как таковой он великолепно кукарекал, заглядывал в чужие курятники, флиртовал там с курами и дрался с другими петухами, пока, нако­нец, жена бургомистра, не поймала его и не посадила в клетку. Она была женщиной строгих нравов, которая, будь ее воля, запретила бы спариваться даже комнатным мухам. Другой принц, очень юный, был превращен в со­баку, вислоухую и пускающую слюни, и должен был в течение многих дней выть и скулить перед дверью зам­ка, скрестись у порога и причитать так жалобно, что это могло бы растрогать камень, пока наконец не прибыла его старая мать и не увела его на веревке. Наконец, третьего принцесса-тень превратила в селезня, который непрестанно плавал по пруду, при этом он был так ув­лечен своим гоготанием, что ему было некогда искать корм, и он жил лишь парой хлебных крошек, которые иной раз из скуки бросала ему принцесса.

Так обстояли дела на острове. После того, как юный художник узнал об этом от Якоба, он поблаго­дарил Бога, что ему пришла в голову мысль о кольцах, в которые заключил он сердце, потому что иначе оно могло бы разорваться. Потом же он впал в глубокое раздумье и решил прежде всего ни в коем случае не жить у принцессы в замке, а также не брать ничего из ее кушаний и напитков. И он остался верен этому ре­шению, хотя когда он предстал перед нею, ее мрачная сверкающая красота поразила его, и три кольца заскри­пели — так сильно забилось его сердце от избытка чувств. Она была очень любезна с ним, пообещала, как и другим, что в ночь, когда один год сменяет другой, она вернется с ним домой, а затем предложила ему фрукты и напитки. Но он ничего не взял и заявил, что хотел бы подождать. Также отказался он от помеще­ния в замке, отговорившись тем, что он для такой чес­ти недостаточно важная персона, и снял небольшую хижину у моря, в которой вместе со своими друзьями ожидал назначенного срока и прилежно писал в это время картины.

Принцесса была удивлена и раздосадована его по­ведением, так как она не получала над ним никакой власти и не могла подействовать на него своими чара­ми. «Если он не идет ко мне, — подумала она, — то придется мне самой пойти к нему», и, взяв с собой хозяй­ственную сумку, полную разных лакомств и опьяняю­щих напитков, отправилась вниз к его хижине. Но сколько она туда ни ходила, все было безуспешно. Правда, художник всегда был с нею любезен, и они много беседовали, но он не брал ничего из ее даров и не позволял ей придираться или поручать ему низкую работу, которую, по его словам, она и сама могла бы вы­полнить. Поначалу она, правда, делала такие попытки, но скоро заметила, что это не имеет результата, и толь­ко иногда проявлял он к ней внимание или делал ка­кое-то одолжение как даме. При этом она, собственно, не была настоящей дамой, но художник не делал тако­го различия, во всяком случае, насколько это относи­лось к его поведению.

Так прошел год, и когда пришла ночь, в которую старый год прощается с новым, он пришел со своими птицами к замку за принцессой. У него было тревож­но на душе, потому что он знал, что случалось в такие ночи с другими. Принцесса в прекрасном платье стоя­ла в большой ярко освещенной зале своего замка и дер­жала в руке чашу с прекрасными плодами. Она покло­нилась ему и сказала: «Мой господин и повелитель. Я хочу пойти с тобой, так как это определено судьбой, но прежде, чем мы отправимся в путешествие, возьми эти плоды из моего сада, чтобы я видела, что ты ко мне расположен». Юный художник, однако, услышав предостережение Манды, которая заметила насмешли­вую улыбку на склоненном лице принцессы, вспом­нил о судьбе своих предшественников и выбил правой рукой чашу из ее рук, так что она разбилась, а фрукты покатились по земле. В то время как принцесса побе­лела от гнева и ярости, рука художника, которой он коснулся чаши с плодами, стала вдруг менять свой вид и на ней начала расти свиная щетина. Тогда ворон по­ложил на нее свое крыло, и вместо свиной ноги пра­вая рука художника превратилась в воронье крыло. «Так жди теперь следующего года, дурак», — восклик­нула принцесса и превратилась в серого волка, кото­рый выбежал из залы и побежал к горе, где было жи­лище Змеиного Князя. Однако Манда последовала за ней, и так как она хорошо видела в темноте, то смогла лететь за волком по всем подземным коридорам, веду­щим в покои князя.

Он восседал, как на троне, на огромном крабе с ужасными клещами, у его ног сидел отвратительный паук величиной с овчарку, а вместо колонн вытянулись живые змеи, издававшие жуткое шипение. Обратив­шаяся в волка принцесса с плачем бросилась к ногам Змеиного Князя и рассказала ему, как все случилось, но он схватил бич и бил ее до тех пор, пока не пока­залась кровь, а потом закричал ей: «Ты, потаскуха! Не давал ли я тебе все что пожелаешь, чтобы ты обманы­вала и соблазняла людей? Это золотое кольцо, кото­рое ты носишь на правой руке, не моя ли награда за твою злобу? Какой опасности ты подвергаешь меня! Если здесь окажется тот, кто семь раз откажется от ядовитых плодов, превращающих людей в животных, то мне придется умереть. Постарайся же, жалкая дев­ка, и принеси его в жертву на будущий год, и полу­чишь золота сколько душе угодно».

Манда услышала достаточно и полетела обратно к маленькому домику у моря, где художник, у которого те­перь вместо правой руки было воронье крыло, сидел вместе с Якобом и печально смотрел на море. Когда они услышали рассказ Манды, у него снова появилась на­дежда и он решил остаться на острове. Правда рисовать ему теперь приходилось левой рукой, и дело шло не слишком успешно, хотя он и очень старался. Принцес­са же из страха перед Змеиным Князем приходила к не­му почти каждый день, и всякий раз на ней было новое изысканное платье, иногда она даже не надевала бюст-галтер, чтобы ее юная грудь была заметнее под одеждой. Приносила она и всевозможные лакомства, которые он по-прежнему отвергал и продолжал жить по-старому. Когда пришла следующая новогодняя ночь, случилось то же самое, только на этот раз он опрокинул чашу на землю левой рукой, и теперь левая рука превратилась в воронье крыло. Вновь обернулась принцесса волком и поспешила к Змеиному Князю, который ее жестоко из­бил, но когда она вернулась к себе и заснула, ей при­снился следующий сон:

Она находилась в большом театре, на сцене которого сменяло друг друга все, относящееся мишуре и блеску нашей ярмарки тщеславия. Но все золото и все драго­ценные камни, все жемчужины и бриллианты показа­лись ей такими пустыми и ничтожными, что она поки­нула театр и пошла ночными улицами, пока не подо­шла к ограде. Она прошла в калитку, и встретила за оградой юного художника. Он показался ей таким пре­красным и привлекательным, что она без страха при­близилась к нему. Тут на нее вдруг напал волк, тот са­мый, в которого она сама превращалась по ночам. Но юноша бросился на зверя. Он боролся с ним, выколол ему глаза и, наконец, задушил. Таким образом она бы­ла спасена.

Когда наутро принцесса проснулась, у нее было очень легко на сердце, а придя днем в дом художника, она заметила, что ей приятно его видеть

С тех пор она начала меняться. В ней что-то про­изошло, и она стала помогать юноше в его работе, а вре­менами она даже готова была вставать в девять часов ут­ра и отправляться вниз к морю. Ему было теперь совсем плохо, юному художнику, потому что он не мог больше пользоваться обеими своими руками, не мог удержать карандаш, не мог двигать кистью. Несмотря на это, он не терял мужества. Кисть или карандаш он брал в рот и медленно двигая головой наносил линии на бумагу или на холст. Должно быть оттого, что он все время ду­мал о принцессе, у него выходило только очень малень­кое, почти кукольное личико девушки и открытая грудь, на которой вместо сосков он рисовал маленькие сердеч­ки. Может быть, думал он про себя, это место, где жен­ская природа является наиболее плодоносной, питаю­щей и жертвенной, это место у его принцессы сильнее связано с сердцем, сильнее, чем с ее страстями. Очень неприлично, безжизненно и по-детски выглядели эти фигурки, и немногие, глядя на них, могли подозревать о его таланте.

Так шли годы. Каждый день принцесса спускалась к морю. Ее одежда стала проще и, благодаря этому, бла­городнее и элегантнее, ее ногти больше не были таки­ми кроваво-красными, и иногда даже видели, как она помогает художнику прибирать его жилище. Чаще иг­рала она на берегу с маленькой деревенской девочкой, а ее радостные крики в время охоты доносились до ху­дожника, в котором все больше становился вороньего Каждую новогоднюю ночь стояла она перед ним со сво­ей чашей. На третий год он опрокинул чашу левой но­гой, на четвертый — правой, и обе его ноги преврати­лись в вороньи лапы. На пятый год он оттолкнул чашу бедром, а на шестой — плечом. Каждый раз ворон не позволял ему стать жирной свиньей и давал свое собст­венное обличье, так что на седьмой год только голова художника оставалась человеческой.

Однако, в то время как художник превращался в во­рона, менялась и принцесса. С каждым годом ей ста­новилось все труднее принимать волчье обличье, и ее человеческая натура держалось все крепче. А так как Змеиный Князь имел власть только над ее волчьей сущ­ностью, он постепенно утрачивал свое влияние на нее. Все злее и страшнее неистовствовал он в своей пещере и от злости рвал волосы из своей бороды.

В далеком Цунтрапезе тоже происходили удиви­тельные вещи. Что касается королевской дочери, то она перестала приводить в порядок ворсинки на коврах, не мыла так часто руки, а понюхав их как-то, нашла, что не чувствует отвращения, так что она даже решилась уменьшить употребление духов. Бесспорно, что от этого очень выиграла государственная казна. Она также пе­рестала быть такой уступчивой и однажды даже ос­мелилась возразить своему отцу, королю, о чем, ко­нечно, на следующий день с плохо скрываемой радо­стью напечатали в своих сообщениях все городские газеты.

Когда наконец наступила седьмая новогодняя ночь, художник вновь стоял перед принцессой и с тревогой смотрел на чашу с плодами в ее руках. На этот раз слу­чилось так, что сомнения овладели его сердцем и му­жество покинуло его. Его разум говорил ему, что осво­бождение принцессы не единственное дело на земле и что он напрасно потерял свой человеческий облик, и, не находя ответа на свои тяжелые сомнения, он почув­ствовал себя одиноким, как никогда прежде. Однако было в нем нечто такое, что было сильнее его самого и что заставило его поднять голову и из всех сил ударить ею по чаше. И тут же он полностью потерял свой чело­веческий вид и стал вороном. Но в тот же миг, когда его человеческое лицо превратилось в воронье, обрушилась гора, и темный Змеиный Князь встретил свою смерть. В гавани же оказался корабль с поднятыми парусами, на который поднялась принцесса, чтобы отправиться домой. Вокруг мачт корабля кружились три птицы и со­провождали его почти до побережья Цунтрапеза. Там царила великая радость и звучали все колокола по слу­чаю возвращения темной принцессы, а когда обе они обнялись при встрече, темная и светлая, то снова сли­лись в одну, и безжизненная модная кукла стала настоя­щей молодой девушкой. Корабль при этом (что можно отнести к многочисленным чудесам этой истории) вме­сто сорока дней плыл только четыре.

А в хижине художника сидели в это время на спин­ке стула три птицы. Якоб спал, однако ворон, который прежде был художником, не мог спать, не спала и Ман­да, потому что у сов принято бодрствовать по ночам. «Почему же, — с тоской произнес художник, — Бог до­пустил, чтобы я стал вороном? Ведь я справился со сво­ей задачей. Разве я вел себя недостойно, а сердце мое не чисто?» Манда захлопала глазами и после небольшой паузы ответила: «Я думаю, ты действовал против при­роды любви. Принцесса полюбила тебя, а ты ее, и не­смотря на это ты отвергал ее и ее дары, хотя все это те­бе не раз предлагалось. Это бесчеловечно, и поэтому ты теперь стал вороном». Задумался художник. «Если бы я принял их, то теперь был бы свиньей». «Это так, — ска­зала Манда, — у людей всегда оказывается так, что в из­вестных случаях не остается ничего другого, как стать свиньей или вороном».

Как раз при этих ее словах распахнулась дверь и на пороге стояла принцесса. Волосы ее были не причеса­ны, а руки пахли землей и даже немного навозом, по­тому что она пришла из своего сада, где работала, что­бы вновь сделать землю плодородной. Однако художни­ку она понравилась еще больше, чем прежде. Она стояла перед ним, и когда увидела его в обличье ворона, то почувствовала в своем сердце что-то такое, чего она ни­когда прежде не знала и что люди называют жалостью или состраданием. Это чувство было таким острым, что пересилило ее болезненную гордость, и она заплакала. И эти слезы, которые упали на вороньи перья, вновь превратили ворона в человека, так что они все были счастливы, и картины, которые он после этого писал, стали еще прекраснее. Удивительным образом в то же мгновение нашлась давно потерянная А из имени Ман­ды. Она застряла под той половицей, которую худож­ник теперь в своем сердце поднял, и никто не знал, как она туда попала. И никто не радовался этому больше, чем сама «А»манда.

При попытке толкования этого рассказа здесь мы мо­жем коснуться только основного хода событий, не входя в многочисленные детали. Совершенно очевидно, что речь идет о проблеме тени. В психологии К. Г. Юнга под тенью понимают персонификацию того внутреннего содержания, которое в продолжение нашей жизни ощущается как не­полноценное или злое и вследствие этого не допускается в сознание, вытесняется или отбрасывается. Что касается коллективного аспекта, по «тень символизирует темные глубины общечеловеческого: присущее от рождения лю­бому человеку стремление к темному и низшему»⁸. В на­шей сказке тень представлена Змеиным Князем, и связана с проблемой рассказчика, хорошо различимой уже во мно­гих предшествующих поколениях. Действительно, в семье этого человека уже в поколении родителей и дедов осуще­ствлялось характерное для той эпохи сильное табуирование сексуальности и агрессивности. Благодаря этому значи­тельная часть невостребованной витальности была вытес­нена в бессознательное. С психологической точки зрения, принцесса в качестве женского аспекта рассказчика выра­жает его чувственную сторону, которая в связи с этими обстоятельствами уже с детства была значительно искаже­на. Из-за того, что все темные чувства выпали в бессозна­тельную область тени, его чувственный мир оказался раз­рушенным, и возник тот стерильный порядок, который ве­дет к бесплодности и пустоте. В сказке обнаруживается путь к разрешению этой проблематики. Фигура художни­ка воплощает новую художественную сторону, которая бы­ла еле заметна в этом, в основном рационально ориенти­рованном, мужчине. Излечение может прийти только от этого персонажа, с простотой и достоинством служащего образам (Gestaltungen), всплывающим из бессознательно­го. Пассивность героя-художника, сила которого заключа­ется преимущественно в терпении и перенесении страда­ний от превосходящей силы, соответствует предстоящей индивидуации второй половины жизни. Начавшийся в хо­де анализа путь к ней состоит в постижении своей собст­венной темноты, которое он переживает в морском путе­шествии, означающем погружение в бессознательное. Он должен суметь перенести все то, что лежит в темной глу­бине его существа, должен овладеть всем этим и тем са­мым претерпеть метаморфозу. Это изменение представле­но постепенным потемнением и переходом в анимистиче­скую область. Это означает, что Я временно поглощается миром темных негативных идей. Этот темный мир симво­лизируют обе птицы-помощницы, а их способность летать говорит о причастности к миру фантазии. Будучи совой и черным вороном, они относятся, с одной стороны, к ноч­ной и темной стороне жизни, с другой же стороны, это птицы мудрости. Мудрость, однако, достигается только тем, кто глубоко постиг и темную сторону людского.

ПРИМЕЧАНИЯ

Сказка и сновидение

1. Deutsche Märchen seit Grimm. Hrsg. Von P. Zaunert.

2. Nordische Volksmärchen. Hrsg. Von F. v. d. Leyen und P. Zaunert.

3. Es war einmal. Märchen der Völker. Hrsg. Von S. v. Massenbach.

4. Inselmärchen des Mittelmeeres. Hrsg. Von F. Karlinger.

5. С G. Jung. Über psychische Energetik und das Wesen der Träume.

6. M.-L. v. Franz. Bei der schwarzen Frau.

7. H. v. Beif. Das Märchen.

8. V.-L. v. Franz- Bei der schwarzen Frau.

9. W. Laiblin. Der wilde Mann und der goldene Vogel.

10. A. Joffe. Bilder-Synbole aus E. T. A. Hoffmann Märchen «Der goldene Topf».

11. B. Bettelheim. Kinderbrauchen Märchen.

12. V. Käst. Märchen als Therapie.

13. Reihe «Weisheit im Märchen».

14. H. Dieckmann. Der blaue Vogel.

15. Kinder- und Hausmärchen.

16. F. v. d. Leyen. Die Welt der Märchen.

17. Pantschatantra.

18. Das Papageienbuch.

19. С G. Jung. Die Lebenswende; vgl. auch: H. Dieckmann. Pro­bleme der Lebensmitte.

20. E. Jung. Ein Beitrag zum Problem des Animus.

21. Я. Dieckmann. Probleme der Lebensmitte.

22. M. Lüthi. Das europäische Volksmärchen.

23. Apuleius. Amor und Psyche.

24. C. G. Jung. Psychologische Typen.

25. Обстоятельное толкование этой сказки, которое я здесь вкратце излагаю, можно найти в книге X. фон Байта «Символика сказки», т. 1, с. 337 и след.).

26. Можно было бы исходить из того, что этот тип сказки о короле и его трех сыновьях особенно плодотворен для проблемы определения типов. Однако, к сожалению, это предположение об­манчиво, и попытка связать сказку с психологическими функцио­нальными типами чрезвычайно трудна и многообразна. Вопрос о том, какой из четырех функций соответствет герой сказки, оста­ется открытым. То же относится к классификации типов, так как редко можно говорить о чисто интровертном или экстравертном герое, поскольку последний на своем пути проходит фазы как интроверсии, так и экстраверсии. В выбранной нами сказке млад­ший сын должен, оставаясь на месте, спускаться под землю, в то время как его братья для решения задачи могут отправиться на За­пад и Восток. Из этого можно было заключить, что он интроверт. Но, с другой стороны, когда он выносит на поверхность подарен­ные жабой сокровища, ковер, кольцо и невесту, одерживая тем са­мым победу над братьями, он действует как экстраверт. Ни его об­раз действий, ни символика не позволяют отнести его к тому или иному функциональному типу. Можно было бы согласиться с тем, что его мышление неразвито, почему его и считают дураком; и дей­ствительно, относительно его мышления мы ничего не знаем: он печально сидит рядом со своим упавшим на землю пером (ощу­щение). Он видит дверь, которая ведет в жабью нору (чувство) и, наконец, превращение обыкновенной репы в карету с принцес­сой предполагает наличие интуиции. Правда, его братья полага­ют, что ничего стоящего дураку не добыть, и не предпринимают никаких усилий для достижения ценности, но на деле именно их мышление оказывается неполноценным, и они не становятся ум­нее после очередного своего поражения. Таким образом можно склониться к тому, чтобы лучшее мышление, специально не упо­миная об этом, приписать именно дураку. По моему мнению, в данной сказке остается полностью открытым вопрос о том, какая из функций с помощью героя привносится в сознание, и сказка, собственно, только обозначает основные проблемы развития не­доразвитой функций.

Трудность соотнесения сказочного героя с определенной функцией не является правилом, так как немало сказок, в кото­рых это ясно обозначено. В подробно рассмотренном мной вос­точном цикле «Истории носильщика и трех дам» герой истории второго слепого нищего соответствует мыслительному типу (X. Дикманн. Индивидуация в сказках из сборника «Тысяча и од­на ночь»). Он должен, согласно моей интерпретации, сопоставить развитие своей вспомогательной функции чувства со своим не­дифференцированным ощущением, функцией, при интеграции которой он в конце концов терпит крушение. Таким образом, са­ма сказка позволяет открыть нечто новое относительно пробле­мы дифференциации типов, и что в некоторых случаях может со­ответствовать человеку, который выбирает определенную сказку, к чему я еще вернусь в главе о любимой сказке. Более подробно я исследую эту проблему в другой своей работе (Н. Dieckmann. Typologischen Aspekte im Lieblingsmärchen).

27. Altägyptische Märchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

Только ли для детей предназначены сказки?

1. Е. Cassirer. Philosophie der symbolischen Formen.

2. W. Pauli. Der Einfluss archetypischer Vorstellungen auf die Bildung naturwissenschaftlicher Theorien bei Kepler.

3. GEO - Wissen Nr. 2. v. 7. 5. 1990.

4. W. Hauff. Sämtliche Werke.

5. W. Keller. Und die Bibel hat doch recht.

6. H. Traxler. Die Wahrheit über Hansel und Gretel.

7. D. Chaplin. Das ärztliche Denken der Hindu.

8. Kinder- und Hausmärchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

9. F. Schiller. Die Weltweisen.

10. M. Lüthi. Das europäische Volksmärchen.

11. Nordamerikanische Indianermärchen. Hrsg. von G. A. Konitzky.

12. Russische Volksmärchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

13. R. A. Spitz- Die Entstehung der ersten Objektbeziehungen.

14. L. Levy-Bruhl. Die geistige Welt der Primitiven.

Сказочные мотивы в сновидениях и фантазиях

1. S. Freud. Märchenstoffe in Träumen.

2. О. Rank. Das Inzestmotiv in Dichtung und Sage.

3. С G. Jung. Psychologische Typen.

4. Kinder- und Hausmärchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

5. Südamerikanische Indianermärchen. Hrsg. von Th. Koch-Grünberg.

6. K. Rasmussen. Die Gabe des Adlers.

7. L. Levy-Bruhl. Die geistige Welt der Primitiven.

8. Andersens sämtliche Märchen.

9. F. de la Motte Fouque. Undine.

10. W. Y. Evans-Wentz. Das tibetanische Buch der grossen Befreiung.

11. E. Harding. Das Geheimnis der Seele.

12. M.-L. V. Franz- Das Böse im Märchen.

13. Andersens sämtliche Märchen.

14. Deutsche Märchen aus dem Donauland. Hrsg. von P. Zaunert.

15. J. L. Borges. Einhorn, Sphinx und Salamander.

16. Deutsche Märchen aus dem Donauland. Hrsg. von P. Zaunert.

17. Я. Dieckmann. Individuation im Märchen aus 1001-Nacht.

18. Homers Odyssee.

Любимая сказка из детства

1. С. С Jung. Psychologische Typen.

2. Н. Dieckmann. Typologische Aspekte im Lieblingsmärchen ; 3. J. Gebser. Ursprung und Gegenwart.

4. E. Neumann. Das Kind.

5. H. Dieckmann. Magie und Mythos im menschlichen Unbewussten.

6. Andersens sämtliche Märchen.

7. E. Jung. Die Anima als Naturwesen.

8. W. v. Goethe. Der Fischer.

9. W. Hauff. Sämtliche Werke. Bd. 4.

10. C. G. Jung. Psychologische Typen.

11. H. Dieckmann. Das Lieblingsmärchen der Kindheit als thera­peutischer Faktor in der Analyse.

12. G. Adler. Methods of Treatment in Analytical Psychology.

13. С. G. Jung. Die transzendente Funktion.

14. Я. Dieckmann. Komplexe und ihre Bedeutung in Diagnostik und Therapie.

15. W. Hauff. Sämtliche Werke. Bd. 4.

16. H. Dieckmann. Typologische Aspekte im Lieblingsmärchen.

17. O. Graf Wittgenstein. Das Reifungserleben im Märchen.

Идентификация с героем или героиней сказки

1. U. Baumgardt. König Drosselbart und C. G. Jungs Frauenbild.

2. R. Blomeyer. Symbole. Einstellungen — Definitionen — Wirkun­gen.

3. Hillman. Selbstmord und seelische Wandlung.

4. V. Käst. Weibliche Werte im Umbruch.

5. H. Dieckmann. Dogma und freier Geist.

6. M. -L. v. Franz. Bei der schwarzen Frau.

7. H. v. Beit. Symbolik des Märchens.

8. E. Jung. Ein Beitrag zum Problem des Animus.

9. Dänische Volksmärchen.

30. Schwedische Volksmärchen.

11. Данный случай, в несколько измененном виде, я уже пред­ставил в Praxis der Psychotherapie. Bd. XIX. S. 27—37

12. E. Neumann. Umkreisung der Mitte.

13. W. Alex. Depression in Women.

14. E. Jung. Der Grossinquisitor. Ein Beitrag zum Archetyp des Grossen Vaters.

15. E. Berne. Spiele der Erwachsenen.

16. H. Dieckmann. Das Lieblingsmärchen der Kindheit als therapeutischer Faktor der Analyse.

Жестокость в сказке

1. Altägyptische Märchen.

2. Kinder- und Hausmärchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

3. Bilz. Märchengeschehen und Reifungsvorgänge unter tiefenpsychologischen Gesichtspunkten.

4. M. Eliade. Schamanismus und archaische Ekstasetechnik.

5. C. G. Jung. Die Visionen des Zosimus.

6. H. Dieckmann. Der Wert des Märchens für die seelische Entwicklung des Kindes.

7. H. Dieckmann. Märchen und Träume als Helfer des Menschen.

8. Russische Volksmärchen.

9. Japanische Märchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen.

10. Französische Volksmärchen. Hrsg. von F. v. d. Leyen und P. Zaunert.

11. Deutsche Märchen aus dem Donauland. Hrsg. von F. v. d. Leyen und P. Zaunert.

12. H. v. Beit. Symbolik des Märchens.

13. E. Neumann. Das Kind.

14. A. I. Allenby. Angels as Archetype and Symbol.

15. E. Jung. Ein Beitrag zum Problem des Animus.

16. Я. v. Beit. Symbolik des Märchens.

17. /. Hillman. Selbstmord und seelische Wandlung.

18. K. Lorenz. Über tierisches und menschliches Verhalten.

19. K. Lorenz. Das sogenannte Böse.

20. G. Adler. The Living Symbol.

Сказка как возможность формирования структуры в процессе эмоционального развития

1. J. Jacobi. Das Religiöse in den Malereien von seelisch Leidenden.

2. С G. Jung. Mysterium Coniunctionis. Bd. 2. Ges. Werke. Bd. 14/2.

3. С. А. Meier. Antike Inkubation und moderne Psychotherapie.

4. H. Dieckmann. Individuation in Märchen aus 1001-Nacht.

5. M.-L. v. Franz. Die Visionen des Nikolaus von Flüe.

6. H. v. Beit. Das Märchen.

7. С G. Jung. Symbole der Wandlung.

8. /. Jacobi. Die Psychologie von С G. Jung.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

G. Adler. The Living Symbol. Routledge and Kegan, London, 1961.

G. Adler. «Methods of Treatment in Analytical Psychology», in: Psychoanalytic Techniques. Hrsg. v. B. B. Wolman, Basic Books Inc., 1967.

W. Alex. Depression in Women. Professional Reports. 16^th Annual Joint Conference of the Societies of Jungian Analysts of Northern and Southern California, 1968.

A. I Allenby. «Angels as Archetype and Symbol», in: Der Archetyp. Verhandlungen des 2. internationalen Kongresses für Analytische Psychologie 1964, Basel—New York.

Altägyptische Märchen. Übertr. u. bearb. v. E. Bronner-Traut. Hrsg. v. F. v. d. Leyen, Düsseldorf—Köln 1963.

H. C. Andersen. Gesammelte Märchen. Manesse Bibliothek der Weltliteratur, Band 1. Hrsg. v. F. Storrer-Madelung, Zürich o. J.

Apuleius, Amor und Psyche. Mit einem Kommentar von E. Neu­mann, Zürich, 1951.

U. Baumgardt. König Drosselbart und C. G. Jungs Frauenbild. Kritische Gedanken zu Anima und Animus, Ölten und Freiburg 1987.

H. v. Beit. Symbolik des Märchens, Bd. 1—3, 2. verb. Aufl., Bern 1960.

H. v. Beit. Das Märchen, Bern 1965.

E. Berne. Spiele der Erwachsenen, Reinbek 1967.

B. Bettelheim. Kinder brauchen Märchen, Stuttgart 1977.

J. Bilz. «Märchengeschehen und Reifungsvorgänge unter tiefen­psychologischen Gesichtspunkten», in: Bühler-Büz. Das Märchen und die Phantasie des Kindes, München 1961.

R. Blomeyer. «Symbole: Einstellungen — Definitionen — Wirkun­gen», in: Analytische Psychologie 7/1. Basel 1976.

Jorge Luis Borges. Einhorn, Sphinx und Salamander, München 1964.

E. Cassirer. Philosophie der symbolischen Formen, Berlin 1923— 1929.

D. Chaplin. Das ärtzliche Denken der Hindu, Leipzig 1930.

Dänische Volksmärchen. Hrsg. v. Laurits Bodker, Düsseldorf—Köln 1964.

Deutsche Märchen aus dem Donauland. Hrsg. v. P. Zaunert, Düsseldorf-Köln 1958.

Deutsche Märchen seit Grimm. Hrsg. v. P. Zäunest, Düsseldorf-Köln 1964.

H. Dieckmann. Märchen und Träume als Helfer des Menschen, Stuttgart 1966.

H. Dieckmann. «Der Wert des Märchens für die seelische Entwicklung des Kindes», in: Praxis der Kinderpsychologie und Kinderpsychiatrie, Heft 2/1966.

H. Dieckmann. Probleme der Lebensmittel. Stuttgart 1968.

H. Dieckmann. «Das Lieblingsmärchen der Kindheit als therapeutischer Faktor in der Analyse», in: Praxis der Kinderpsychologie und Kinderpsychiatrie, 17. Jg., H. 8/1968.

H. Dieckmann. «Magie und Mythos im menschlichen Unbewußten», in. Wege zum Menschen, 21. Jg., H. 6/Juni 1969.

H. Dieckmann. Individuation in Märchen aus 1001-Nacht, Stuttgart 1974.

H. Dieckmann. «Typologische Aspekte im Lieblingsmärchen», in: Analytische Psychologie 6/1975.

H. Dieckmenn. Der blaue Vogel. Reihe «Weisheit im Märchen», Zürich 1986.

H. Dieckmann. Komplexe und ihre Bedeutung in Diagnostik und Therapie, Heidelberg 1990.

H. Diecmkann. «Dogma und freier Geist. Überlegungen zum sogenannten System der Analytischen Psychologie C. G. Jungs». Unveröffentlichter Vortrag auf der Frühjahrstagung der Deutschen Gesellschaft für Analytische Psychologie in Bad Schwalbach, März 1990.

M. Eliade. Schamanismus und archaische Ekstasetechnik, Zürich 1956.

Es war einmal. Märchen der Völker. Hrsg. v. Sigrid v. Massenbach, Baden-Baden 1958.

W. Y. Evans-Wentz. Das tibetanische Buch der großen Befreiung, München 1955.

M.-L. v. Franz. Die Visionen des Nicolaus von Flüe. Studien aus dem С G. Jung-Institut, Zürich 1969.

M.-L. v. Franz. «Bei der schwarzen Frau. Studien zur analitischen Psychologie C. G. Jungs», in: Festschrift zum 80. Geburtstag von C. G. Jung, Zürich 1955.

V.-L. v. Franz. Das Böse im Märchen. Studien aus dem C. G. Jung­institut, Zürich XIII, Zürich 1961.

Französische Volksmärchen. (Märchen der Weltliteratur. Hrsg. von F. v. d. Leyen/P. Zaunert), Jena 1923.

S. Freud. Märchenstoffe in Traumen. Ges. Werke, in Einzelbänden Bd. 10, London 1946, Frankfurt/Main.

J. Gebser. Ursprung und Gegenwart, Stuttgart 1953.

186

GEO-Wissen Nr. 2 vom 7. 5. 1990.

J. W. v. Coethe. Der Fischer. Propyläen-Ausgabe-Goethes sämtl. Werke, Bd. 3. Propyläen-Verlag, Bertin o. J.

E. Harding. Das Geheimnis der Seele, Zürich 1948.

W. Hauff. Sämtliche Werke, Gera 1896.

J. Hillman. Selbstmord und seelische Wandlung, Zürich 1966.

J. Hillman. «Anima», in. Spring, Dallas 1973.

Homers Odyssee. Nach der ersten Ausgabe von J. Hoss, Stuttgart und Berlin o. J.

Inselmärchen des Mittelmeeres. Hrsg. v. Felix Karlinger, Düsseldorf-Köln 1960.

J. Jacobi. Die Psychologie von C. G. Jung, Zürich 1957.

J. Jacobi. «Das Religiöse in den Malereien von seelisch Leidengen», in. Neurose und Religion. Hrsg. von J. Rudin, Olter und Freiburg o. J.

A. Jaffe. Bilder — Symbole aus E. T. A. Hoffmanns Märchen «Der goldene Topf». Psychologische Abhandlungen, Bd. VII, Zürich 1950, Neuausgabe: Hildesheim 1978.

Japanische Märchen (Märchen der Weltliteratur. Hrsg. v. d. Leyen), Düsseldorf—Köln 1964.

C. G. Jung. «Die Lebenswende», in: Seelenprobleme der Gegenwart, Zürich 1931.

С G. Jung. Über psychische Energetik und das Wesen der Träume. Allgemeine Gesichtspunkte zur Psychologie des Traumes, Zürich 1948.

С G. Jung. «Die Visionen des Zosimus», in. Psychologische Abhandlungen, Bd. 9, Zürich 1954.

С G. Jung. Psychologische Typen. Ges. Werke, Bd. 6., Zürich 1960.

С G. Jung. Die transzendente Funktion. Ges. Werke, Bd. 8: Die Dynamik des Unbewußten, Zürich 1967.

С G. Jung. Mysterium Conjunctions, Bd. 2, Ges. Werke, Bd. 14/2, Zürich 1968.

С G. Jung. Symbole der Wandlung. Ges. Werke, Bd 5, Ölten und Freiburg 1973.

E. Jung. Die Anima als Naturwesen. Studien zur Analytischen Psychologie С G. Jungs. Festschrift zum 80. Geburtstag von С G. Jung, Bd. 2., Zürich 1955.

E. Jung. «Der Großinquisitor. Ein Beitrag zum Archetyp des großen Vaters», in: Zeitschrift für Analytische Psychologie und ihre Grenzgebiete 2/2, Berlin 1971.

V. Käst. «"Weibliche Werte im Umbruch—Konsequenzen für die Partnerschaft», in: Analytische Psychologie 10/2, Basel 1979.

V. Käst. Märchen als Therapie, Ölten und Freiburg 1986.

W. Keller. Und die Bibel hat doch recht, Düsseldorf 1955.

Kirider- und Hausmärchen. Gesammelt durch die Gerb. Grimm. Hrsg. v. F. v. d. Leyen, Jena 1927.

187

W. Laiblin. «Der wilde Mann», in: Almanach 1960, Stuttgart.

W. Laiblin. «Der goldene Vogel», in: Almanach 1961, Stuttgart.

L. Levy-Bruhl. Die geistige Welt der der Primitiven, Düsseldorf-Köln 1959.

F. v. d. Leyen. Die Welt der Märchen, Düsseldorf 1953.

K. Lorenz. Das sogenannte Böse. Wien 1963.

K. Lorenz. Über tierisches und menschliches Verhalten, Bd. 2, München 1965.

M. Lüthi. Das europäische Volksmärchen, Bern 1947.

С. А. Meier. Antike Inkubation und moderne Psychotherapie, Zürich 1949.

E. Neumann. Umkreisung der Mitte, Zürich 1953.

E. Neumann. Das Kind, Zürich 1963. Nordamerikanische Indianermärchen. Hrsg. v. G. A. Konitzky,

Düsseldorf—Köln 1963.

Nordische Volksmärchen, Bd. 1. Hrsg. v. Fr. v. d. Leyen/P. Zaunert, Jena 1922.

Pantschatantra. Hrsg. und übers, v. L. Aisdorf, Bergen II 1952.

Das Papageienbuch. Übertragung von J. Hertel, Düsseldorf 1959.

W. Pauli. Der Einfluss archetypischer Vorstellungen auf die Bildung naturwissenschaftlicher Theorien bei Kepler. Studien aus dem C. G. Jung-Institut, Bd. 4, Zürich 1952.

O. Rank. Das Inzestmotiv in Dichtung und Sage, Leipzig-Wien 1926.

K. Rasmussen. Die Gabe des Adlers. Eskimo-Märchen aus Alaska. Übers. Und bearb. v. A. Schmücke, Frankfurt/Main 1937.

Reihe «Weisheit im Märchen», Zürich.

Russische Volksmärchen. Übers, v. A. v. Löwis of Menar. Hrsg. v. F. v. d. Leyen, Düsseldorf—Köln 1959.

F. Schiller. Die Weltweisen. Sämtl. Werke, 1. Band, Berlin o. J. Schwedische Volksmärchen. Hrsg. u. übers, v. Kurt Schier,

Düsseldorf-Köln 1971.

R. A. Spitz. Die Entstehung der ersten Objektbeziehungen, Stuttgart 1960.

Südamerikanische Indianermärchen. Hrsg. v. Th. Koch-Grünberg, Jena 1921.

H. Traxler. Die Wahrheit über Hansel und Gretel, Frankfurt/Main 1963.

O. Graf Wittgenstein. «Das Reifungserleben im Märchen», in: Das Kraftfeld des Menschen und Forschers Gustav Richard Heyer. Festschrift zum 65. Geburtstag, München 1955.

Приложение

Ханс Дикманн

«МЕТОДЫ АНАЛИТИЧЕСКОЙ ПСИХОЛОГИИ»

(Главы из книги)

Предуведомление переводчика

В начале девяностых годов я был приглашен Берлинским пси­хоаналитическим обществом посетить аналитическую общину За­падного Берлина и прочесть лекцию «Перестройка в СССР гла­зами психолога». Таким образом, я провел чудесную неделю в об­ществе Ханса Дикманна и его супруги Уты, также юнгианского аналитика, любезно приютивших меня в своем доме на Шютцал-ле. Тогда же Дикманн подарил мне и экземпляры публикуемых здесь работ. По возвращении в Россию я использовал его книгу «Методы аналитической психологии» при подготовке своих лек­ций, а также в качестве пособия для совершенствования собствен­ной аналитической техники. Предлагаемый здесь читателю мате­риал представляет перевод нескольких глав из этой замечатель­ной книги, необходимой всякому, кто всерьез интересуется аналитической психологией.

Валерий Зеленский июнь 1999 г.

ВВЕДЕНИЕ

В данном случае речь пойдет только об индивидуальном анализе взрослых. На сегодня существует также детский анализ, групповой, семейный и терапия пар. Данный ма­териал можно рассматривать как вводный, снабжающий на­чинающего аналитика, практикующего психотерапевта, «базисными» материалами, с которыми они сталкиваются в каждом анализе. Иначе это можно назвать «сущностной» основой анализа. Не существует сколько-нибудь долгого и глубоко идущего анализа, ведущего к индивидуации, кото­рый, в той или иной форме, не затронул бы проблем, пред­ложенных в вышеуказанных главах.

Но эти проблемы нельзя рассматривать догматически, это не фиксированная система правил, но каждый раз лич­ная позиция аналитика. Для свободного раскрытия той или иной личности не существует каких-то заранее предписан­ных, фиксированных указаний или рецептов. В контрпереносе аналитик должен сосредоточиться на собственной лич­ности как субъективном факторе с его собственной инди­видуальной специфичностью в лечении. Таким образом, каждый процесс индивидуации определяется во многом как личностью аналитика, так и трудностями и проблемами анализанда.

В сегодняшней глубинной психологии все больше доми­нирует позиция близкая юнговской, а именно, невротиче­ские болезни возникают не только под воздействием ин­фантильных начал, коренящихся в детстве, но также и из текущих конфликтов, в которых пациент обнаруживает се­бя. Иначе говоря, от своего отношения к обществу и соб­ственной истории, в которой пациент живет и трудится. Юнг же был одним из первых, кто указал на то, что мно­жество людей страдают от неврозов и психозов, главным образом, не из-за того, что тот или иной уровень сознания социальной группы, окружающей их, не подходит им, а скорее, становятся больными именно потому, что нуждают­ся в более широком и более понимающем сознании и ока­зываются неспособными прорваться к нему (понимающе­му сознанию). На этом фоне я склонен выделить не только само невротическое пространство, саму болезнь, патологию и инфантильные элементы в аналитической работе с паци­ентами, но подчеркнуть также и наличие архетипической области, сферы здорового ребенка, внутри которой вына­шиваются будущие синтетические возможности развития и зрелости, вычленяющиеся по ходу «пьесы» из бессознатель­ной сферы психического. Эта точка зрения в последние де­сятилетия сделалась общепринятой в среде неоаналитиче­ских психологов, включая и такие общеизвестные фигуры, как Эрих Фромм и Карен Хорни. Разумеется, дело не идет настолько, чтобы заявлять, что спасение мира и лечение бо­лезни должно ожидаться исключительно от изменения со­циальных условий, так как каждое общество, в конечном итоге, состоит из индивидов, а больные индивиды не мо­гут привести к здоровому обществу.

Здесь речь идет, по моему глубокому убеждению, о диа­лектическом процессе, в котором мы не можем односторон­не опираться либо на изменения в индивидуации индиви­да, либо на изменения в индивидуации общества. Обе сто­роны обусловливают друг друга, и мы не можем выбирать только одну, а должны работать на обоих полюсах этого диалектического процесса. Очень характерно, что Юнг по­местил поиск индивидуального смысла, основания веры и саму задачу в этой жизни в фокус индивидуации. С одной стороны, вопрос смысла не может иметь коллективного от­вета — скорее, каждый индивид должен обнаружить лично­стное чувство смысла и задачи в жизни внутри него само­го. А с другой стороны, также необходимо жить в общест­ве, которое все это делает возможным, и — с практической точки зрения — позволяет индивиду обрести собственный смысл и жизненное назначение. Мы можем только печа­литься по поводу того, как в действительности мало обще­ство делает в этом направлении в нашем перенаселенном мире, где упор делается на пользе, признании, амбиции и гедонизме. Соответственно, методология, которая искренне нацелена на индивидуацию, ни в коем случае не долж­на вести индивида к приспособлению к этим угрожающим теневым сторонам нашей современной системы цивилиза­ции.

Две темы, относящиеся к фундаментальным проблемам анализа не рассматриваются здесь в отдельных главах. В книге, посвященной методам читатель вправе увидеть от­дельную главу о сопротивлении и познакомиться с тем, что называют «проработкой» («working through»). Вопрос сопро­тивления возникает в каждой главе, поэтому отдельная гла­ва свелась бы к резюме ссылок и размышлений, приводи­мых в других главах. То же самое может быть сказано и о «проработке», которая в действительности есть предвари­тельное условие для всей интенсивной аналитической ра­боты. Повторяющееся обхождение, старающееся привести бессознательный символизм в сознание и ухватить смысл, охватывает и описывает сам процесс проработки. Конечно, как уже упоминал выше, я не рассматриваю индивидуаль­ную проблему исчерпывающим образом, а скорее, выбираю отдельные аспекты некоторых тем, которые кажутся особо значимыми на практике