56. Тариэл узнает о смерти индийского царя

Раз заметили арабы караван на перевале.

В черных траурных одеждах караванщики шагали.

Неподрезанные космы их затылки украшали.

Царь сказал торговцам этим: «Задержитесь на привале!»

Стал расспрашивать владыка старшину и верховода:

«Отчего вы в черном платье? Из какого вы народа?»

Тот сказал: «Одеты в траур инды с нынешнего года.

Мы ж торопимся в Египет из торгового похода».

Рад был царь от тех торговцев о своей узнать стране,

Но таился перед ними, как таятся на войне.

Был к тому ж язык индийцев недоступен старшине,

Он с царем лишь по-арабски изъясняться мог вполне.

«Расскажи, — сказал владыка, — что творится в Индостане?»

— «Индостан, — купец ответил, — терпит божье наказанье.

Там теперь в великом горе и вельможи и селяне,

И лишился там рассудка тот, кто был премудрым ране».

Вот что гости рассказали языком красноречивым:

«Фарсадан, владыка индов, был царем весьма счастливым.

Дочь его. светил светило, редким выглядела дивом:

Стан как дерево алоэ, щеки — с розовым отливом.

Полюбил там полководец солнцеликую Нестан,

С женихом ее покончил и исчез из этих стран.

Деву ту растила тетка, как велит высокий сан.

От нее-то в Индостане и поднялся ураган.

Злополучная колдунья, овдовевшая в Каджети,

Предпочла она погибнуть, услыхав про беды эти.

Дева тотчас же исчезла, уподобившись планете, —

Где теперь алоэ-древо, не поймет никто на свете.

Лев искать пустился деву — ту, которой нет дороже,

Но пропал: вослед за солнцем и луна исчезла тоже.

Отыскать безумцев этих не надеются вельможи.

Царь сказал: «Огнем смертельным ты спалил меня, о боже!»

Милой дочери лишившись, обессилел царь-отец.

Смолкли арфы и кимвалы, впал в уныние дворец.

Но недолго этим горем досаждал царю творец:

Ныне умер и владыка, положив пирам конец».

Лишь купец промолвил это, громко женщина вскричала

И лицо свое открыла, быстро сбросив покрывало.

Витязь вскрикнул вместе с нею, и ручьи светлей кристалла

Заструились из нарциссов, как потоки с перевала.

Не могло бы и светило с этой женщиной сравниться!

Словно мак, она поникла, и нежна и светлолица.

Будь певцом ей сладкопевец — «Замолчи, скажу, тупица!»

В дивной раковине этой только жемчуг и гнездится,!

Соловьиным сладким стоном застонала там она

И рвала густые косы, безнадежности полна.

Розы сделались шафраном, лал — белее полотна,

Солнце тучею закрылось, потушило пламена.

Истерзав свои ланиты, слезы горя проливая,

Громко женщина кричала, лютым пламенем пылая:

«Пусть и я, отец, погибну, дочь твоя, смутьянка злая,

Коль ничем тебя утешить в этой жизни не смогла я!

Свет очей моих померкший, мой родитель безутешный!

Уж никто тебе не скажет обо мне, царевне грешной!

Для чего ж ты светишь, солнце, над равниною безбрежной?

Почему, гора крутая, к высоте стремишься снежной?»

Наконец она очнулась от великих этих бед.

Старшина не знал, что думать: виноват он или нет?

Увидав его в раздумье, Тариэл сказал в ответ:

«Это нас с женою ищут те вельможи с давних лет.

Что ж, купец, случилось дальше?» — снова молвил солнцёликий.

«Индостан, — купец ответил, — ныне в горести великой.

Подошли к нему хатавы, обступили ратью дикой.

Хан Рамаз у тех хатавов называется владыкой.

Чуть жива теперь от горя Фарсаданова вдовица.

Правда, бой еще не кончен, но слаба уже столица.

В пограничные заставы враг давно успел вломиться.

Встань над Индией, светило! Не давай над ней глумиться!

Уж давно там все индийцы ходят в черном одеянье.

Мы едва сумели скрыться, как торговцы-египтяне.

Хан Рамаз с царем Египта не вступает в пререканье,

Оттого и нас, торговцев, не коснулось злодеянье».

Тариэл, услышав это, медлить долее не стал,

И трехдневную дорогу он за сутки проскакал.

Поднял он свои знамена над высоким гребнем скал,

Грудь и сердце Голиафа крепкой сталью оковал.