6. Глубинные ментальные операции и их структурирующая роль в лексической системе.

6.1. Операции «отождествление/противопоставление» на звуко-фонемном уровне слова.

Ещё в 1895 году М. М. Покровский в своей работе «Семасиологические исследования в области древних языков» пришёл к тому знаменательному выводу, что «слова и их значения живут не отдельной друг от друга жизнью, но соединяются (в нашей душе), независимо от нашего сознания, в различные группы, причём основанием для группировки служит сходство или прямая противоположность по основному значению». Действительно, все последующие исследования подтвердили, что ментальные операции отождествление/противопоставление являются глубинными, структурообразующими в лексической системе, формирующими парадигматические корреляции.

На звуко-фонемном уровне лексемы ментальная операция «отождествление» реализуется многообразно и в различной степени: в ассонансах, аллитерации, рифме, омофонах (кот – код, Париж – паришь, бал - балл) и смежных явлениях. Они часто обыгрываются в литературном творчестве:

ПРО КОТА

А в подъезде орёт

кот.

Потому что в подъезде –

код.

Кот не знает,

какой там код, -

Вот и орёт.

Вот.

(Андрей Яковлев)

…А зачем Париж,

если рядом ты паришь?

(из эстрадной песни)

Их в институты не пустит гордость.

Там сатана балл правит. (Андрей Вознесенский)

Более сложная корреляция:

Седеет к октябрю Сова.

Седеют когти Брюсова.

(Владимир Маяковский)

Своего же предела звуко-фонемное отождествление лексем достигает в омоформах. Это такие лексические корреляции, как: «стекла» - глагол прошедшего времени женского рода – и «стекла» родительный падеж существительного; «слив» - именительный падеж существительного – и «слив» как деепричастие; «прут» как существительное и «прут» как третье лицо множественного числа глагола (просторечное). Эти корреляции представляют собой предел отождествления коррелятов на звуко-фонемном уровне. В математике есть понятие «предел функции», или «экстремум функции». Понятие «предел» играет ключевую роль в работе О. С. Ахмановой «Очерки по общей и русской лексикологии», где оно применяется к феномену варьирования (в широком понимании) лексических корреляций. Омоформы, видимо, следует считать пределом отождествления лексических коррелятов на звуко-фонемном уровне слова, так как это полное их отождествление по звуко-фонемному составу в отличие от частичного в омофонах, для которых достаточно лишь звуковое тождество, а фонемное нерелевантно (прут – пруд, коз – кос) и тем более в отличие от таких слабых форм отождествления (которое переходит уже в своего рода близость, сходство), как ассонанс, аллитерация и др. Уже на этом небольшом участке лексической системности мы видим, что отождествление лексических коррелятов варьирует по степени. Функция отождествления на звуко-фонемном уровне, стремясь от слабых форм своей реализации к своему пределу в омоформах, таким образом, характеризуется определённой направленностью, то есть векторообразна и поддаётся шкалированию в соответствии со степенью близости и информационным весом соответствующих корреляций.

Но, может быть, пределом звуко-фонемного отождествления лексических коррелятов следует считать омонимы? Думается, это было бы неправомерным. Как известно, омонимы бывают частичными: морской «бой» (множественное число возможно: морские «бои») и «бой» часов (множественное число отсутствует). Они могут быть и более, как говорится, полными, вплоть до абсолютных, совпадающих во всех своих грамматических формах, а если продолжить этот вектор, и по валентности (топить печь – топить судно – топить жир). Но в любом случае для омонимов релевантны общие грамматические признаки, совпадения (в идеале) всех однородных словоформ, и в этом заключается их принципиальное отличие от омоформ, грамматически разнородных по определению. Но в связи с таким положением вещей омонимы по своим сущностно релевантным признакам выходят за пределы звуко-фонемного уровня слова и располагаются на следующем, словообразовательном уровне, ведь словообразовательные модели включают и грамматические признаки. Таким образом, пределом отождествления лексических коррелятов на звуко-фонемном уровне следует считать не омонимы, а омоформы.

В контрастивном плане омоформы за редкими исключениями национально-специфичны в неблизкородственных языках, то есть составляют специфические межъязыковые лексические контрасты (далее будем употреблять аббревиатуру «МЛК»). Эти МЛК затрудняют или делают невозможным полноценный перевод, особенно при игре слов, для которой, как известно, омоформы представляют собой благодатную почву. Эти лексические корреляции часто несут особую целевую нагрузку в поэтическом языке, что обычно утрачивается при переводе. Примеров тому множество. Так, в одном из стихотворений Гийома Аполлинера рифмуются омоформы joue (играет) и joue (щека):

Un froid rayon poudroie et joue

Sur les décors et sur ta joue.

Эта значимая для оригинала, поэтически выразительная лексическая корреляция оказывается непредставленной в переводе Михаила Яснова, так как отсутствует в русском языке:

Луч лёг на сцену пыльной точкой,

С твоей заигрывая щёчкой.

В данном случае, как видим, даёт о себе знать МЛК «контрастные омоформы».

Непредельные формы отождествления лексем на звуко-фонемном уровне также могут вызвать трудности в ситуации межъязыкового контакта. В качестве примера здесь можно привести хотя бы рифму, то есть отождествление концовок словоформ. Однажды на высших военных курсах русский лектор-полковник поинтересовался в конце лекции у своих франкоязычных слушателей, нет ли у них вопросов. Так как вопросов не последовало, он в шутку заключил: «У матросов нет вопросов», - после чего сказал переводчику: «Переведи». Этот приказ полковника так и остался невыполненным и привёл в полное замешательство переводчика, тем более что аудитория была сухопутная. Как видим, МЛК «контрастная рифма» может привести к полному коммуникативному сбою в ситуации межъязыкового контакта.

Иногда казусы происходят здесь и во внутриязыковом поле, когда говорящий на родном языке неправомерно отождествляя слова по звуко-фонемному составу, демонстрирует свои пробелы в культуре речи (при смешении паронимов) либо в образовании. Так, в газете «Аргументы и факты» в статье о книжной ярмарке спорткомплекса «Олимпийский» читаем: «Некоторые просят продать роман Фонвизина «Водоросль» или вергилевские «Буколики» называют «глаголиками».

Но обратимся вновь в контрастивную сферу. В некоторых случаях переводчикам всё же удаётся передать звуко-фонемное отождествление лексических коррелятов. Такие благоприятные обстоятельства наблюдаются обычно, когда в оригинале эти корреляты являются так называемыми интернационализмами или исконными словами общего (например, славянского, германского, романского, или даже общеиндовропейского) происхождения. Так, в стихотворении для детей Романа Сефа рифмуются словоформы «пижаму» и «маму». Переводчик Пол Льюис без труда приводит аналогичную корреляцию средствами английского языка:

ВСЁ

На свете всё

На всё

Похоже:

Змея –

На ремешок

Из кожи;

Луна -

На круглый глаз

Огромный;

Журавль –

На тощий

Кран подъёмный;

Кот полосатый –

На пижаму;

Я – на тебя,

А ты – на маму.

Перевод:

All Things

All things can look like something else,

All slithering snakes like leather belts,

The moon just like a great big eye,

All storks like cranes that tower so high.

A tabby cat like striped pyjamas.

I look like you, you look like Mama.

Мы рассмотрели некоторые виды отождествления лексем на звуко-фонемном уровне, связанные с этими корреляциями МЛК и некоторые курьёзы. Посмотрим теперь, как структурирует лексическую систему на этом нижнем «этаже» слова глубинная ментальная операция противопоставление. Противопоставление звуко-фонемных оболочек является основным условием формального различения слов, без чего существование языка невозможно. Это своего рода языковая универсалия и закон лексических систем наряду с противоположным ему законом тождества слова. Если бы языковые знаки не были формально противопоставлены друг другу, мы просто не смогли бы отличать одно слово от другого, и коммуникация была бы невозможной. Более того, согласно концепции, в частности, московской фонологической школы, основная функция фонемы – смыслоразличительная – реализуется как раз в противопоставлении звуко-фонемных комплексов типа «дочка # точка # ночка # мочка # почка # бочка». Видимо, подобные корреляции вообще следует относить к базовым на звуко-фонемном уровне слова наряду с рассмотренными омоформами. Использование этих корреляций часто встречается как литературный приём: «Там, где эллинам сияла красота, мне из чёрных дыр зияла срамота» (О. Э. Мандельштам). Или фонетически более сложное, но явно тоже своего рода противопоставление: «он апостол, а я остолоп» (В. С. Высоцкий).

Звуко-фонемное противопоставление лексических коррелятов также варьирует по степени. Так, противопоставление «точка- дочка» осуществляется по признаку глухости/звонкости соответствующих звуков; в противопоставление «дочка - ночка» характеризуется более существенным расхождением коррелятов, а именно по месту образования соответствующих звуков; «точка- строчка» расходятся ещё сильнее, и далее к пределу фонетического разведения коррелятов, когда у них вообще отсутствуют общие звуки, как в «точка – везение». Как видим, и здесь прослеживается некоторый вектор и ещё один отрезок нашей шкалы. Впрочем, направленность этого вектора является здесь дискуссионной. Уже хотя бы на примере приведённых строчек О. Э. Мандельштама и В. С. Высоцкого мы видим, что особенно выразительны в качестве литературного приёма непредельные формы звуко-фонемного противопоставления, противопоставления по минимальному дифференциальному признаку, когда расхождение происходит на фоне сходств. Так, противопоставление лексем «сиять» и «зиять», хоть это может показаться кому-то странным, только усиливается оттого, что следующие за первым звуки в них одинаковые, ведь это-то и делает противопоставление «с» и «з» более выпуклым. Подобные наблюдения наводят на мысль о том, что следует различать понятия «противопоставление» и «расхождение» коррелятов, их размежевание (о чём см. ниже). Если последнее тем сильнее, чем меньше общего у коррелятов ( точка – везение), то для первого немаловажны и факторы сходства коррелятов (сиять – зиять). Действительно, из теории логики известно, что противопоставление не существует без отождествления, без основания сравнения. Так или иначе, следует признать, что вопрос о пределе функции противопоставления на звуко-фонемном уровне слова, видимо, сложнее того, как мы его представили выше, и должен стать предметом более углублённого изучения. Но оставим эту задачу на будущее. Она осложняется ещё и тем, что в литературных опытах звукового символизма, звукописи, грань между противопоставлением и расхождением, размежеванием коррелятов стирается. Например, В. Хлебников приводит такие звуковые образы в своей повести «Зангези»:

«Но вот песни звукописи, где звук то голубой, то синий, то чёрный, то красный:

Вэо-вэя – зелень дерева,

Нижеоты – тёмный ствол,

Мам-эами – это небо,

Пучь и чапи – чёрный грач.

Мам и эмо – это облако».

Обращает на себя внимание, насколько разные эти «песни звукописи»: в них практически не встречаются одинаковые звуки, за исключением звуковых образов неба и облака по вполне понятным причинам: в связи с их пространственной (или, как говорят, тематической) близостью. Но для нас важно ещё отметить тот факт, что эти звуко-фонемные комплексы у Велемира Хлебникова одновременно и расходятся, и ассоциативно противопоставляются. В данном случае можно говорить о том, что их противопоставление реализуется через их расхождения, в отличие от корреляций типа «сиять – зиять» и «апостол – остолоп», где в противопоставлении присутствуют и расхождения, и значительная область схождения.

Звуковое противопоставление через полное расхождение коррелятов встречаем также в стихотворении И. А. Бродского «Похороны Бобо», где французские имена ассоциируюся у русских с разными женскими типами и одновременно с ответными чувствами, восприятием этих типов представителями сильного пола (Бобо – Кики – Заза):

…Бобо мертва. На круглые глаза

вид горизонта действует как нож, но

тебя, Бобо, Кики или Заза

им не заменят. Это невозможно…

Конечно, и в языке, и в осмысленной речи любое противопоставление коррелятов, включая звуко-фонемное, служит смысловым, информационным целям, то есть сопряжено также и с противопоставлением семантическим или вообще является таковым по преимуществу, как в понятийно-логических антонимах. Без семантической подоплёки звуко-фонемного противопоставления лексических коррелятов, видимо, вообще не возникает в словотворчестве (или, другими словами, оно нерелевантно). Так, у Владислава Ходасевича, вряд ли противопоставлены звуко-фонемные корреляты «Польше» и «больше» в четверостишии:

России пасынок, а Польше…

Не знаю сам, кто Польше я;

Но десять томиков, не больше,

И в них вся родина моя

(где «десять томиков» - собрание сочинений А. С. Пушкина издания А. С. Суворина).

Известно, что каждому языку присущ свой особый звуковой символизм. Вряд ли мы обнаружим среди неблизкородственных языков значительное количество случаев, когда звуко-фонемные противопоставления поддаются адекватному переводу. Конечно, если иметь в виду не смысловой аспект, а фонетический. В этих случаях можно говорить об МЛК «контрастное звуко-фонемное противопоставление». Как и контрастные омоформы, эти корреляции также часто представляют собой так называемую «непереводимую игру слов». Но из практики известно и то, что часто потери при переводе носят здесь скорее формальный, чем информативный характер. Так, посмотрим, как немецкий переводчик передал приведённые выше строки О. Э. Мандельштама:

Dort, wo den Hellenen Schönheit strahlend war,

Gähnt für mich aus schwarzen Löchern meine Schmach.

Отразить звуко-фонемное противопоставление коррелятов «сиять» и «зиять», как видим, здесь не удалось. Очевидно, эта задача вообще невыполнима на немецком языке. Однако информативный план (см. хотя бы концепцию уровней эквивалентности В. Н. Комисарова) вполне адекватен, и перевод, можно сказать, состоялся. Конечно, для О. Э. Мандельштама с его кредо «и слово – в музыку вернись» и формальная переводческая потеря, видимо, показалась бы существенной, ведь оказывается утраченной очень выразительная звуковая перекличка слов-коррелятов.

Таким образом, уже наблюдая лишь звуко-фонемный уровень слова, исследователь не может пройти мимо дихотомичных операций «отождествление» и «противопоставление». В математике (конечно, с определёнными оговорками) с ними, видимо, соотнесены понятия «равенство» и «неравенство», что говорит о том, что они универсальны и для материального мира, то есть основополагающи не только в языке. Схематически отождествление коррелятов поэтому можно изобразить как

z

x = y

а их противопоставление –

z

x # y

где x – коррелят-1, y – коррелят-2, а z – основание их сравнения. На звуко-фонемном уровне лексемы понятно, что основанием сравнения коррелятов являются те или иные особенности их звуко-фонемного состава.

6.2. Две разновидности операции «присоединение» (на материале понятийного уровня слова).

Существуют ли какие-либо иные глубинные ментальные операции в лексической системе, обладающей структурирующей силой, сопоставимой с операциями отождествление/противопоставление?

Дихотомия отождествление/противопоставление лежит, как известно в основе парадигматических языковых связей. Но также известно, что и в языке, и особенно в речи не менее важны связи синтагматические. Не требует большой проницательности, да и не будет откровением то утверждение, что синтагматические связи формируются операцией «присоединение». Действительно, если парадигматика – это, прежде всего, отождествление либо противопоставление коррелятов, то синтагматика – это присоединение одного коррелята к другому, то есть принципиально иная ментальная операция. Впрочем, в разных формах она также наблюдается и в живой, и в неживой природе, и в технике, и в социальной жизни, и в быту, и вообще едва ли не везде, то есть это также не только языковая, но поистине универсальная и глубинная операция в самых различных сферах бытия.

Покинем на некоторое время звуко-фонемную область и, минуя следующий за ней словообразовательный уровень слова, заглянем в его понятийную сферу. Здесь (помимо всего прочего) понятия, обозначаемые теми или иными словами присоединяются одно к другому, объединяясь «в речи» (по Соссюру) в свободные словосочетания, а «в языке» (в системе) в словосочетания устойчивые (коллокации) и особым образом (путём идиоматизации) во фразеологизмы. Дело в том, что здесь лексикологу наиболее привычно наблюдать синтагматику, хотя (как увидим в дальнейшем) она далеко не исчерпывается в операциях с понятиями и ясно прослеживается на всех шести уровнях манифестации слова.

Как известно, свободные словосочетания отличаются от несвободных, устойчивых (так называемых коллокаций) по существу тем же, чем речь отличается от языка (в понимании Ф. де Соссюра), то есть по признаку регламентированности/нерегламентированности или (о чём говорилось выше) в плане языкового узуса в его предельно широком понимании. Сама же языковая, узуальная регламентированность/нерегламентированность тесно связана ещё с одной в высшей степени универсальной категорией выбора (закреплённого либо не закреплённого узусом). В свободных словосочетаниях выбор присоединяемого коррелята не регламентируется языковой системой, а в устойчивых – более или менее строго регламентирован по принципу: x + y (а не w) = z, где x – коррелят-1, y- коррелят-2, z – синтагматическая корреляция (или, как её ещё называют, «реляция») как результат присоединения «y» к «x», а «w» - любая иная лексическая единица, не равная «y» (w # y) и которую невозможно использовать здесь вместо «y» без информационного разрушения заданного «z». Правила регламентированной синтагматики, таким образом, это не просто присоединение коррелята «y» к корреляту «x», но ещё и запрет (узуальные ограничения) на использование в качестве коррелята-2 любого (если это предельное ограничение) «w» вместо «y» при образовании «z».

Как отмечалось, нарушение подобных запретов, узуальных ограничений, приводит к информационному разрушению устойчивого словосочетания (коллокации) «z». Так, допустим, что иностранцу потребовалось выразить на русском языке некоторое явление действительности, подобрав ему оптимальный языковой знак «z» со значением «изобразить движением головы согласие». Для этого ему со строгой необходимостью придётся присоединить к корреляту-1 (x) «голова» коррелят-2 (y) «кивать». Если же этот предположительный иностранец использует здесь в качестве коррелята-2 некий «w», не равный «y», например, лексему «двигать» или «махать», то искомый «z» не состоится. Если же он в качестве коррелята-2 возьмёт «w» «качать», это приведёт к прямо противоположному результату: «выразить движением головы несогласие». Между тем по логике вещей мы действительно «качаем» головой, когда «киваем» ей, только в другой плоскости: не в горизонтальной, а в вертикальной. Но раз так, то характер этих различных движений головы и чисто понятийный аспект лексемы «качать», казалось бы, не запрещают нам использовать её в этих обоих случаях. Запрещают нам это делать языковой узус и синтагматические правила выбора коррелятов, то есть запрет, ограничения на использование одного коррелята в пользу другого. В этом состоит сущность регламентированной лексической синтагматики как важнейшего компонента языковой системности, которая очень часто запрещает говорить так, как, в принципе, можно было бы сказать по логике и природе вещей. Примеров тому множество. Так, одной логикой невозможно объяснить, почему в русском языке «молодой человек» при обращении непременно лицо мужского пола, ведь девушка – это тоже человек и тоже молодой.

Формулу коллокации, устойчивого словосочетания, x + y (а не «w») = z можно записать и следующим образом: x + y = z при y # w.

Правила лексической сочетаемости, как известно, часто выраженно национально-специфичны и представляют собой большие трудности при изучении иностранных языков. Эта специфика заключается в том, что если в одном языке некоторый «w» запрещается в качестве коррелята-2 при образовании коллокации «z», то в другом наоборот, только он и может оказаться уместным в соответствии с языковой нормой.

Если мы признаём (по сути, вслед за М. М. Покровским) за операциями отождествление/противопоставление, составляющими парадигматические отношения в языке и соответствующие функции слова, статус глубинных ментальных операций, то, видимо, такой же статус следует признать за операцией «присоединение», за синтагматической функцией слова. Впрочем, как парадигматические, так и синтагматические отношения давно уже считаются сущностными и, следовательно, глубинными в языке.

В нормированной лексической синтагматике принято различать устойчивые словосочетания (коллокации) и фразеологизмы (идиомы), причём именно идиоматичность считается некоторыми ведущими специалистами (М. В. Пановым, Д. Н. Шмелёвым и др.) основным либо одним из основным признаком слова как такового. Не является ли идиоматичность ещё одной сущностной функцией слова, и какая глубинная ментальная операция за ней стоит?

В самом общем смысле о языковой идиоматизации можно говорить, когда значение языковой корреляции не выводится непосредственно из простой суммы значений слагающих её коррелятов, взятых по отдельности. Идиоматизация структурирует семантическую цельность слова и, видимо, принадлежит к числу фундаментальных явлений человеческой психики в процессе ментального освоения окружающей действительности.

Вот как, например, М. И. Цветаева вспоминает о своём детском восприятии памятника А. С. Пушкина на Страстной площади в Москве:

«Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождём и под снегом, - о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник-Пушкина». Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: «А у Пушкина – посидим», чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: «Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина».

При идиоматическом присоединении коррелятов друг к другу они, «не существуют порознь» и, как известно, не осмысляются по отдельности в своём прямом, «буквальном» значении. Так, когда говорят «танцевать от печки», обычно никто не танцует; когда мы говорим «сидит в печёнках» - печень здесь не при чём; говоря «сидит на мели», мы не подразумеваем какой-то корабль, о котором говорится «стоит на мели» и т. п. Очень часто идиоматические значения служат благодатной почвой для игры слов, когда в них привносится буквальное понимание. Так, в предложении «Кореец съел собаку», слово «собака» присоединяется к глаголу «съел» в своём (к сожалению) непосредственном, прямом значении как наш четвероногий друг. Во фразеологизме же «он на этом деле собаку съел» - в переносном, непрямом, идиоматическом. Подобные языковые явления часто обыгрываются литераторами. Вспомним, как Владимир Высоцкий пел о летающих тарелках:

Мы на них собаку съели,

если повар нам не врёт.

Таким образом, в лексической системе следует различать присоединение по прямому (на)значению (узуально регламентированное присоединение коррелята-2 к корреляту-1) и присоединение по непрямому (на)значению (идиоматически регламентированное присоединение коррелята-2 к корреляту-1).

Для последнего характерен семантический сдвиг, переосмысление одного или обоих (или нескольких) коррелятов. Эти сдвиги, семантические преобразования, трансформации, удобно изображать стрелкой:

«танцевать»  «исходить из…» и «печка»  «исходный пункт» в корреляции (точнее, реляции) «танцевать от печки»; «сидеть»  «пребывать, находиться в некотором положении» и «мель»  «безденежье» в корреляции «сидеть на мели»; «съесть»  «приобрести» и «собака»  «большой опыт» в «съесть собаку».

Таким образом, идиоматическое присоединение коррелята-2 (y) к корреляту-1 (x) можно представить формулой x + (y  w) = z, где x – коррелят-1, y – коррелят-2, w – буквальное, прямое (на)значение «y», которое сдвигается, трансформируется, преобразуется (стрелка как направление этого семантического сдвига) в идиоматическое, а z – идиома в целом.

Для образования фразеологизма, идиомы, достаточно идиоматизации лишь одного из коррелятов, а остальные могут сохранять своё прямое значение: «дело десятое», «получить по первое число» и т. п. Аналогично и в словосочетании «сумасшедший дом» лексема «дом» предстаёт в своём прямом (на)значении, а лексема «сумасшедший» - в идиоматическом, ведь буквально последняя означает «психически больной». Этот идиоматический сдвиг замечательно обыграл С. Я. Маршак:

От жары деревья никли.

Грохотал по небу гром.

Имбесил на мотоцикле

Ехал в сумасшедший дом.

Почему-то сумасшедшим

Назывался этот дом,

Отличавшийся в прошедшем

Замечательным умом.

Мы рассмотрели две разновидности операции «присоединение» на понятийном уровне лексемы, где она структурирует в первом случае устойчивые словосочетания (коллокации), а во втором – фразеологизмы, идиомы. Дихотомия присоединение по прямому (на)значению / присоединение по непрямому (на)значению так же как и дихотомия отождествление / противопоставление, как увидим в дальнейшем, ясно прослеживается и на других уровнях слова. Она тоже формирует глубинные отношения не только в языковых корреляциях, ведь о значении и назначении, или, как мы это назвали, (на)значении объектов, явлений, говорят едва ли не во всех известных сферах знания и деятельности, часто называя это функцией чего-либо.

6.3. Некоторые замечания по поводу понятия «функция».

Понятие «функция» - поистине универсальное, играющее едва ли не ключевую роль и в самых разных науках, и в практической деятельности. Большинство, а может быть, и все предметы и явления как материального, так и идеального свойства, характеризуются какой-либо функцией или целым набором, комплексом функций. Так, в биологии изучаются функции естественного отбора, в социологии – функции государства, в философии – функции материи и сознания. Да и сама повседневная жизнь человека обуславливается функциями окружающих его объектов, явлений, социальными ролями (функциями) его самого и других людей.

Изучением функций в наиболее абстрактном понимании, как известно, занимается один из важнейших разделов математики. И. А. Мельчук убедительно показал, что законы лексической сочетаемости представляют собой функцию в строго математическом смысле этого понятия: «Лексическая функция – это весьма общий и достаточно абстрактный смысл f, который выражается особым образом, т. е. особой лексемой «y» в зависимости от лексемы «х», при которой он выражается: f(x) = y. Читатель, хотя бы немного знакомый с математикой, без труда увидит, что лексическая функция есть функция в математическом смысле; заглавная лексема, т. е. «х», является её аргументом, а множество возможных (для х) выражений смысла f, т. е. «у» - её значением. Так, при х = ПРЕСТУПЛЕНИЕ смысл f = «делать» выражается через у = СОВЕРШАТЬ, а при х = ЛЕКЦИЯ тот же самый смысл выражается через у = ЧИТАТЬ.

Функционируя в речи, лексемы, как мы показали выше, присоединяются друг к другу либо в своей первичной функции (присоединение по прямому (на)значению), либо во вторичной функции (присоединение по непрямому (на)значению). Вопрос о том, почему в лексике категория функции реализуется в синтагматике, требует специального изучения. Возможно, в парадигматике она имплицитна потенциальна, а в синтагматике – эксплицитна, реализована, так как свою коммуникативную функцию язык осуществляет только в речевой цепи.

6.4. Операция «присоединение» на звуко-фонемном уровне слова.

На звуко-фонемном уровне синтагматика заключается в присоединении фонем друг к другу с целью формирования звуковой оболочки слова. Она может быть менее или более удачной, выразительной; она может быть и нейтральной, безассоциативной. Но какой бы ни была звуковая оболочка, её функция – быть материальным носителем слова – может считаться состоявшейся, если она принята языковым коллективом. Она представляет собой строго регламентированные выбор фонем и их последовательность, присоединение друг к другу. Так, например, для лексемы «флаг» - это фонемы «ф» (а не, скажем, «ш», как в «шлак»), «л» (а не «р», как в «фрак» и не «л’», как в словоформе «фляг») и т. д. Они присоединяются одна к другой в своём прямом (на)значении, функции, с целью создания оптимального материального носителя для знака (слова). Оптимальным он оказывается, если звуковая оболочка, как говорится, не режет ухо своим неблагозвучием, какой-либо фоносемантической несообразностью и принята языковым коллективом. Так, во времена становления современной языковой нормы Кантемир давал рекомендации наподобие следующей: «…вместо чистою рукою можно писать чистой рукой; но гораздо уху противно чистою рукой». Присоединяемые друг к другу в соответствии с формулой x + y (а не w) = z фонемы образуют формальное тождество слова, синтезируя все его звуковые варианты, сильные и слабые фонетические позиции, диффузные явления и т. д.

Одна японская студентка на уроке русского языка нарушила звуко-фонемную цепочку как раз в слове «флаг». Дело в том, что японцы с трудом различают русские звуки [л] и [р], особенно при их воспроизведении. Как отметил ещё Н. С. Трубецкой, «… r и l в японском языке взаимозаменимы, но неспособны быть членами смыслоразличительной оппозиции: в любом слове звук r можно заменить звуком l, и наоборот; значение слова от этого никак не изменится». Студентка сказала, что «в праздники японцы вывешивают на своём доме фрак». Преподаватель воспринял это невозмутимо: чего, мол, только не делают японцы… И только потом выяснилось, что вывешивают они всё же не фрак, а флаг.

Подобные сбои могут привести и к анекдотическим случаям. Так, один арабский студент также путал [л] и [р]. Учился он очень плохо и попал в группу второгодников. В соответствии с особенностями своего произношения называл он её «наша глупа».

Межъязыковые лексические контрасты (МЛК) звуковых оболочек – самые многочисленные в неблизкородственных языках. Исключения составляют заимствования и интернационализмы, которые, правда, могут оказаться и так называемыми «ложными друзьями переводчика».

В ситуации межъязыкового контакта могут возникать деформации звуковых оболочек также в связи с особенностями морфологического строя того или иного языка. Так, у большинства иностранцев, обучающихся в России, женские имена, оканчивающиеся на «а», типа «Луиза», «Мария», «Набила», остаются неизменными во всех синтаксических позициях. Поэтому, к примеру, какую-нибудь студентку по имени Луиза просто шокирует, когда русские его изменяют по падежам: Луизу, Луизе, Луизой и т. д. С её точки зрения, мы делаем с её именем что-то совершенно невообразимое. Для неё это, видимо, то же самое, как если бы русского Ивана назвали Ираном или даже Диваном.

Иногда нарушение звуко-фонемной синтагматики, когда ожидается присоединение определённого звука или звуков, но этого не происходит, встречается как особый литературный приём:

Лень ужинать идти. Лень выключить «трень-брень».

Лень.

И лень окончить мысль. Сегодня воскресень…

(А. Вознесенский)

Уже давно известно миру,

что я любовь пропагандиру…

или:

Как важно вовремя оборвать стихотворе…

(В. Вишневский)

Повторим, что если звуковая оболочка не вызывает каких-либо противоречащих содержательной стороне знака ассоциаций, то есть по меньшей мере безассоциативна, то можно говорить, что соединяемые в ней фонемы используются по своему прямому назначению, в функции «фигур» (по Ельмслеву), то есть формируют эту звуковую оболочку удовлетворительным образом.

Однако бывает и так, что некое новообразование представляется многим членам языкового коллектива неблагозвучным, фонетически несообразным, неудовлетворительным. В этих случаях можно говорить, что в нём фонемы присоединяются друг к другу не по своему прямому назначению, образуя своего рода уродливые звукоидиомы. Из новейших таких случаев вспоминается часто повторявшаяся по телевидению реклама «не тормози, сникерсни». Думается, большинству телезрителей от этого словца было, что называется, несколько не по себе. Как заметил по этому поводу литератор, известный исследователь творчества Ф. М. Достоевского Игорь Волгин, «его и не выговоришь-то».

Об утрате языкового вкуса хорошо писал в 1921 году О. Э. Мандельштам в своей работе «Слово и культура»: «Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Здесь вполне уместен аргумент, приходящий при всяком серьёзном разногласии: мой противник дурно пахнет».

Как известно, многие языковые сдвиги отражают смену вкусов поколений. Так, когда в русском языке нарушилась регрессивная ассимиляция от губных к зубным по признаку твёрдости/мягкости (напр., [д’в’е р’] перешло в [д в’е р’], [c’м’е р т’] – в [c м’е р т’] и т. п.), слово «женственный» стало произноситься с твёрдыми [н], [с] и [т], в то время как раньше они смягчались. Как отмечал М. В. Панов, это вызвало чуть ли не чувство сокрушённости у пожилых людей, по представлению которых мягкие согласные как нельзя лучше передавали концепт женственности, мягкости. В их глазах (здесь уместнее сказать «ушах») здесь произошёл грубый фоносемантический сдвиг.

Один из известных исследователей фоносемантики русского языка А. П. Журавлёв создал компьютерную программу по распознаванию, как он это назвал, «фоносемантических ореолов» русских слов. Компьютер обнаружил нарушения фоносемантических закономерностей русского языка, то есть фоносемантические сдвиги у некоторых (конечно, немногих) слов. Так, лексеме «изъян» машина выдала характеристики «хорошее, нежное, светлое, красивое, безопасное, радостное», а лексеме «фрукт» наоборот – «плохое, грубое, тёмное». Для русского уха подобные звукоидиомы привычны, но для иностранцев они могут показаться фонетически несообразными. Для большинства европейцев в высшей степени странно звучит наше слово «женщина»: шипящие вызывают у них ассоциации с каким-то чудовищем.

6.5. Дихотомия размежевание/трансформация на звуко-фонемном уровне слова.

Однако есть много и очень выразительных в звуковом плане слов. К ним очень чутки литераторы, особенно поэты:

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Ещё мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

(Б. Л. Пастернак)

Пределом звуковой выразительности, мотивированности, звукописи, конечно же, являются звукоподражания, ономатопеи: ква-ква, кукареку, бах, тьфу, апчхи, тюк, шваркнуть и т. п. Они представляют собой своего рода трансформацию, преобразование неязыковах звуков, встречающихся в реальной действительности в звуки языка. Оборотной же стороной этой операции является размежевание языковых и всех прочих звуков. Действительно, чтобы воспринимать речь, прежде всего нужно различать, размежёвывать неязыковые звуки (напр., от работающей электродрели у соседей, скрипы половиц, лай собаки) и звуки человеческой речи (в словах, фразах, репликах, сообщениях). Без этой, казалось бы, такой естественной нашей способности мы просто не смогли бы ориентироваться в море звуков, которые нас окружают. Дихотомия размежевание/трансформация, по нашим наблюдениям, заключает в себе ещё две глубинные ментальные операции, которые, как продемонстрируем в дальнейшем, пронизывают лексическую систему на всех уровнях слова.

Трансформацию удобно изобразить стрелкой:

z

y  x

Здесь x – коррелят-1, y – коррелят-2, а z – сама корреляция. В математике подобные операции называются преобразованием, в общем смысле – это переход одного коррелята в другой; иногда в этих случаях говорят и о метаморфозах.

При изучении иностранных языков, особенно первого, МЛК на участке ономатопей, несовпадение последних, неизменно вызывают удивление учащихся. Оказывается, что иностранцы и слышат-то иначе, в частности, звуки, издаваемые животными: кукареку – kikeriki (нем.), гав – bow-wow (англ.), ква-ква – coa-coa (фр.). При этом по-русски звуки «ква» характеризуют лягушку, а сходное по звучанию французское «quoi» - это вопрос «что?»:

Маржерет.

Quoi? quoi?

Другой.

Ква! Ква! Тебе любо, лягушка заморская, квакать на русского царевича, а мы ведь православные.

(А. С. Пушкин, «Борис Годунов»)

Трансформация коррелята y в коррелят x наиболее радикальная лексическая операция, ведь она приводит к существенному видоизменению y при его переходе в x. Как и другие глубинные ментальные операции, она также имеет своего рода аналоги и в природе, и в общественной жизни. Лёд, тая, трансформируется в воду; дерево, которое срубают, трансформируется в пень; железо под действием влаги трансформируется в ржавчину; математики преобразуют уравнения, подвергая их тем или иным алгебраическим действиям; автомобиль, «подвергаясь» серьёзному ДТП, трансформируется в бесполезную массу металла; чиновник, подвергшийся увольнению, теряет свой социальный статус и т. д. и т. п.

Трансформация – также один из основополагающих операций в мироустройстве в целом, который не может поэтому не наблюдаться и в языковом устройстве. В лексической системе путём трансформации образуются не только ономатопеи, но и вторичные лексические значения при полисемии (на словообразовательном уровне слова): «шляпа-1 как головной убор»  «шляпа-2 как рассеянный человек», и само лексическое понятие (понятийный уровень) как преобразование психического и логического в языковое и др.

Как отмечалось, дихотомическую противоположность трансформации коррелята y в коррелят x составляет размежевание у и x. Если трансформация – это предел зависимости x от y, то размежевание – предел их независимости друг от друга. В математических терминах, размежевание, видимо, можно обозначить как x равен константе (x=const) и y равен константе (y=const):

z

x = const y = const

Интересно, что трансформация и размежевание переходят друг в друга в лексической системе. Так, на понятийном уровне слова полисемия – это размежевание лексико-семантических вариантов, а на словообразовательном – трансформация одного лексико-семантического варианта в другой.

6.6. Структура словообразовательного уровня в лексике.

Описанные вкратце шесть глубинных ментальных операций, а именно, отождествление/противопоставление, присоединение по прямому (на)значению/присоединение по непрямому (на)значению и размежевание/трансформация прослеживаются на всех уровнях манифестации лексических корреляций, в частности, на словообразовательном уровне.

Так, отождествляются здесь омонимы различной степени близости с их предельным проявлением в однокоренных словах-омонимах: поднос (жостовский) – поднос (мешков грузчиками), завод (автомобильный) – завод (от «заводить», напр., часы), сдача (города неприятелю) – сдача (со ста рублей).

Однокоренные слова не только сближены в лексической системе, но и дифференцируются, то есть противопоставляются друг другу: человечишко # человечище, поза # позиция # позёрство, эффектный # эффективный (напр., в афоризме «эффектный не значит эффективный»), экономный # экономичный # экономический (паронимы) и в своём пределе – в словообразовательных антонимах (не путать с понятийными антонимами) типа «скидка (на товар) – накидка (предмет одежды)», «моральный – аморальный» и т. п. Последнюю корреляцию остроумно обыграл Игорь Иртеньев в стихотворении «Джентельмен и обмен»:

Один какой-то джентельмен

Затеял раз произвести обмен.

Он был, заметим, страшным снобом,

В родном благоустроенном дому

Ничто не нравилось ему,

Как это свойственно любым высоколобым,

Что мыло русское едят,

А сами в сторону глядят.

Так вот,

Моральный этот, стало быть, урод,

А может быть, наоборот,

Урод, быть стало, аморальный этот,

Чтоб цели той достичь

Порочный выбрал метод…

Операции присоединение по прямому (на)значению/присоединение по непрямому (на)значению прослеживаются в морфемной синтагматике и идиоматике, в присоединении одной морфемы к другой при образовании слова: напр., «сам» (а не, к примеру, «воздух» как в английском «aeroplane») + «о» + «лёт» = «самолёт» (по формуле «x + y (а не w) = z), - простое соединение морфем; «воздух» + «о» + «плавание» («перемещение в воздухе»  «плавание» как перемещение в воде) = «воздухоплавание» (по формуле «x + (y  w) = z»), - идиоматическое соединение морфем.

Пределом же идиоматичности морфемного состава, видимо, является несоответствие внутренней формы слова его значению. Вот, например, что пишет о слове «затрапезный» В. Н. Прохорова: «Прилагательное затрапезный означает «будничный, повседневный, уже заношенный: затрапезный халат с пометой «разговорное». Значение слова противоречит его внутренней форме (за – трапез – н – ый ), «за трапезой»... Искони у русского народа, как и у других народов, отношение к еде (трапезе) было уважительным: существовал обычай садиться к столу нарядными или во всяком случае в чистом платье. Откуда такое несоответствие между значением слова и внутренней формой?»

МЛК морфемной синтагматики и идиоматики – это межъязыковые контрасты внутренней формы слова. Они весьма распространены и порождают значительные расхождения в лексических картинах мира, напр.:

благонравный – well-behaved (англ.) – буквально «хорошо себя ведущий»;

единогласно – unanimement (фр.) – буквально «единодушно».

Морфемные корреляции широко распространены в литературном творчестве. Так, Вадим Чекунов построил целое стихотворение на корреляции слов с морфемой «пол», «полу»:

0,5

На полутёмном полустанке,

Полузакрыв свои глаза,

Я выпил «Туборга» полбанки.

Шёл полудождь, полугроза.

Оборван стих на полуслове,

И денег – лишь на полпути,

Жар-птица ускользнула снова,

И мне полцарства не найти.

Увы! Полжизни за плечами…

Эх, время, время… Твою мать!

В полутоске, в полупечали

Достал заветную ноль-пять.

И полусидя, полулёжа,

На полусломанной скамье,

Я полупьян, но… всё же, всё же…

Пол-литра душу греют мне.

Глубинные ментальные операции размежевание/трансформация также характеризуются большой структурирующей силой на словообразовательном уровне манифестации лексических корреляций. Трансформация наблюдается здесь при полисемии как способе словообразования, которая, как известно, осуществляется путём метафорического либо метонимического (включая и синекдоху) переноса, трансформации одного значения в другое. Большинство слов, а потенциально, видимо, все слова характеризуются многозначностью. В своё время видный отечественный языковед Р. А. Будагов даже провозгласил в связи с этим свойственный всем языкам «закон многозначности слова». Так, одно дело, когда говорят «У больного сердце бьётся учащённо» и совсем другое «Славные воины бились до последней капли крови». С другой стороны, у этих двух значений глагола «биться» много общего, это как бы и одно слово:

Глагол –

это в памяти остаётся,

повторяется,

как молва;

сердце бьётся...,

армия бьётся –

одинаковые слова.

Одинаковые глаголы –

неслучайные

наверняка.

Одинаковые

законы

и у сердца,

и у полка.

Говорится,

словно поётся,

с интонацией вихревой,

бьётся армия,

сердце бьётся - ,

бьётся знамя

над головой!

(Роберт Рождественский)

Как видим, поэт утверждает, что это одно слово. Лингвист же уточнит: это одно многозначное слово. Когда-то глагол «биться» со значением «ударяться, колотиться» (Птица бьётся о клетку) трансформировался в «биться-2» - «производить резкие движения» (Кони бьются у крыльца); «биться-2» трансформировался в «биться-3» - «О сердце, пульсе: производить ритмические толчки, пульсировать»; а «биться-3» перешёл в «биться-4» - «драться, сражаться» (см. словарь С. И. Ожегова). Впрочем, возможно, «биться-3» и «биться-4» напрямую произошли от «биться-1»: биться-1  биться-3 и биться-1  биться-4. Образование у слова новых значений считается в лексикологии одним из самых продуктивных способов словообразования, поэтому мы и рассматриваем это лексическое явление, говоря о его словообразовательном аспекте.

МЛК структуры полисемии широко распространены, и наоборот, совпадения здесь относительно немногочисленны:

прочность – (фр.) 1. solidité (крепость)

2. stabilité (постоянство)

3. durabilité (долговечность)

манера – (англ.) 1. manner (способ делать что-либо)

2. manners (внешняя форма поведения)

3. style (особенности исполнения)

пустить – (нем) 1. lassen (позволить)

2. fortlassen (отпустить)

3. einlassen (впустить)

4. anlassen (машину)

При переводе многозначного слова иногда бывают нужны комментарии: «- Сандро не из простых, он из присматривающих, - сказал старик, как мне показалось, со скрытой насмешкой над моим невежеством. По-абхазски слово «присматривающий» означает также и «руководящий» (Фазиль Искандер).

Дихотомическую противоположность трансформации, как отмечалось, составляет размежевание коррелятов. По линии размежевания здесь образуются грамматически оформленные и грамматически не оформленные слова. Последние А.А.Потебня вообще не считал словами: «Оставивши в стороне нечленораздельные звуки, подобные крикам боли, ярости, ужаса, вынуждаемые у человека сильными потрясениями, подавляющими деятельность мысли, мы можем в членораздельных звуках, рассматриваемых по отношению не к общему характеру человеческой чувственности, а к отдельным душевным явлениям, с которыми каждый из этих звуков находится в ближайшей связи, различить две группы: к первой из этих групп относятся междометия, непосредственные обнаружения относительно спокойных чувств в членораздельных звуках; ко второй – слова в собственном смысле».

Нарушение грамматического оформления слова, например, его родовой характеристики, иногда встречается как своеобразный литературный приём:

Слыхали эту новость?

У нас в шкафу живёт

Тот, кто любую овощь,

Любой продукт сжуёт.

Он яблок, помидору

И всю картофель съест,

Баранок без разбору

Умнёт в один присест.

Прожорлив, как собака,

Тот, кто живёт в шкафу:

Пропали тюль и тапок

И туфель на меху.

Он съел жилету кунью

И дедовский папах,

Персолем и шампунью

Который весь пропах.

Так кто ж ту путь проделал

Из шкафа в антресоль?

Мыш ненасытный, где он?

Где он, огромный моль?

Вы скажете: не верим!

Чтоб всё пустить в труху?

...Но есть обжора Время –

Вот кто живёт в шкафу.

(Борис Норман)

Формально-грамматические МЛК также весьма многочисленны и порождают большую трудность при изучении иностранных языков. Вот некоторые примеры на русско-французском материале:

газета – journal (мужского рода);

брюки – pantalon (единственного числа);

герб – armes (множественного числа);

играть на гитаре – jouer de la gitare (контрастная валентность);

глядеть на кого-либо – regarder qn (с прямым дополнением);

закрываться (напр., о магазине) – fermer (невозвратный глагол).

Об информативной и культурологической значимости формально-грамматических МЛК хорошо писала, в частости, Людмила Петрановская: «Если в одном языке слово клён мужского рода, а в другом – женского, то их носителями и само дерево воспринимается по-разному: в первом случае поэт сравнит его с «пьяным сторожем», а во втором – назовёт «рыжекудрой красавицей».

Формально-грамматические МЛК часто вызывают трудности при переводе. Так, в откровении Иоанна Богослова читаем: «жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями». Уподобление жены городу в греческом оригинале, где «город» (polis) женского рода, выглядит более оправданным и образует более тесную образную корреляцию по сравнению с русским переводом.

Итак, обобщим наши наблюдения над структурой словообразовательного уровня в лексике.

По линии размежевания здесь образуются грамматически оформленные и грамматически не оформленные слова.

По линии отождествления в его предельном проявлении на этом уровне слова образуются однокоренные омонимы.

Ментальная же операция «противопоставление» здесь реализуется в словообразовательных антонимах.

Приставки, корни, суффиксы, окончания, присоединяясь друг к другу в своём прямом (на)значении, образуют морфемную внутреннюю форму (по выражению А.А.Потебни): «слав» (а не, напр., «чест») + «ить» = «славить» (в возвратной форме: «Славься, отечество наше свободное...»). В непервичном же (на)значении корня получается «славить по всему городу» то есть «распространять дурные слухи» (С.И.Ожегов). Если же «чест’» (а не «слав») + «ить» = «честить», т.е. «бранить, обзывать обидными словами»: «Честит меня и дураком, и неучем» (С.И.Ожегов).

По линии присоединения в непрямом (на)значении образуется противоречивая внутренняя форма слова, напр.: «за» + «трапез» + «н» + «ый» = «затрапезный»; лексема «спортсменка», обескураживающая англичан, ведь «man» по-английски – мужчина.

По линии трансформации здесь образуются многозначные слова.

6.7. Структура понятийного уровня слова.

Но покинем словообразовательный уровень слова и обратимся к его понятийному аспекту. Здесь феномен многозначности предстаёт перед нами совсем с иной, даже прямо противоположной стороны, и на первый план выступает не понятийная близость и преемственность значений, а их понятийное размежевание в речи, в контексте. Возьмём тот же самый глагол «биться». Действительно, одно дело (понятие) сказать «Посуда бьётся к счастью», и совсем другое (понятие) – «Сердце бьётся, бьётся, бьётся и добьётся своего!» (из репертуара Любови Орловой). Понятийное смешение различных значений слова в речи недопустимо и приводит к анекдотическим ситуациям, вроде следующей:

- Товарищ майор! А в суп мясо не положено!

- Раз не положено, значит не положено!

- Да нет, положено-то оно положено, только в суп не положено.

- А раз положено – жрите!

(из журнала «Крокодил»)

По линии отождествления на понятийном уровне слова образуется понятийная синонимия. Так, разные языковеды предпочитают то или иное название для «своей» науки, то есть фактически, понятийно, одного и того же: лингвистика («Очерки по истории лингвистики» Т. А. Амировой, Б. А. Ольховикова и Ю. В. Рождественского) = языкознание («История языкознания» - более поздняя книга тех же авторов) = языковедение («Введение в языковедение» А. А. Реформацкого) = наука о языке («Наука о языке» Р. А. Будагова) = наука о языках («Введение в науку о языках» О. С. Широкова) = глоссематика (в датском структурализме).

Операция противопоставление реализуется здесь в понятийной антонимии, напр., «сердце» # «разум»:

Только сердце у людей сильнее разума...

(из эстрадной песни)

Или «сердце» # «ум»:

...Пусть добрым будет ум у вас,

А сердце мудрым будет...

(Самуил Маршак)

По линии присоединения по прямому (на)значению образуются устойчивые словосочетания (коллокации). Напр., «дождь» + «косой» (а не, скажем, «наклонный») = «косой дождь»:

Я хочу быть понят

своей страной,

А не буду понят –

что ж,

Над своей страной

пройду стороной,

Как проходит косой дождь.

(Владимир Маяковский)

По линии присоединения по непрямому (на)значению здесь образуются фразеологизмы. Так, в предложении «Кореец съел собаку», слово «собака» присоединяется к глаголу «съел» в своём (к сожалению) непосредственном, прямом значении как наш четвероногий друг. Во фразеологизме же «он на этом деле собаку съел» - в переносном, непрямом, идиоматическом. Подобные языковые явления часто обыгрываются литераторами. Вспомним, как Владимир Высоцкий пел о летающих тарелках:

Мы на них собаку съели,

если повар нам не врёт.

Прежде чем рождается то или иное слово, в нашем сознании возникает некоторое представление, понятие о том отрезке действительности, который мы хотим назвать. Это-то понятие и трансформируется в слово: понятие  слово. Обозначаемые же словом явления могут быть реальными и вымышленными. Так, сказочные представления о красавице с рыбьим хвостом в словотворчестве обрели название «русалка»:

Там чудеса, там леший бродит,

русалка на ветвях сидит.

(А. С. Пушкин)

6.8. Структура узуально-стилистического уровня слова.

Но не только понятие составляет значение слова. Посмотрим на следующий ряд слов: отдать Богу душу – преставиться – скончаться – умереть – окочуриться – отбросить копыта – околеть. Казалось бы, речь идёт об одном и том же, то есть эти слова обозначают одно и то же понятие «умереть», но стилистически «делают» это совершенно по-разному: то возвышенно, то нейтрально, то грубо. Эта особенность слов, а также их высокая или малая употребительность, узуальные нормы использования того, а не иного слова в той или иной ситуации и т. п. составляют их узуально-стилистический аспект.

По линии размежевания на этом уровне слова происходит разграничение стилистических синонимов, понятийно тождественных:

лицо

(нейтральное)

лик морда

(высокое) (грубое)

На этом языковом явлении строится грубоватая шутка «дать по морде лица».

Операция отождествление на этом уровне слова структурирует так называемую узуально-стилистическую гиперонимию (родо-видовые отношения). Так, в слове «часы» нейтрализуются (стираются) видовые различия между наручными и настенными часами:

часы

наручные = настенные

Этого не происходит, например, в английском языке, в котором всегда в обязательном порядке противопоставляются эти разновидности часов: watch (наручные часы) # clock (настенные часы). Обобщающего же слова «часы» (любые) у англичан просто нет.

По линии противопоставления здесь образуется обратное явление - так называемая узуально-стилистическая гипонимия (видо-родовые отношения). Так, родовое слово «конечность» в обыденной речи используется крайне редко, что называется, малочастотно, малоупотребительно, и поэтому его видовые понятия «рука» и «нога» в русском языке (в отличие, напр., от английского, французского) почти всегда противопоставляются:

конечность

рука # нога

Это языковое явление обыграл поэт-юморист Владимир Вишневский:

«Давайте уважать в ноге конечность!».

По линии присоединения по прямому (на)значению те или иные слова узуально закрепляются в тех или иных устойчивых словосочетаниях. Часто приводимые здесь примеры: «закадычный друг» и «заклятый враг», что обыгрывается в сочетании «заклятые друзья».

В плане же присоединения по непрямому (на)значению осуществляется идиоматическое (непрямое) использование слова. Так, «сидеть» (а не, напр., «пребывать») + «дома» = «сидеть дома» : «У него жена в декрете. Дома сидит». Вспоминается бурная реакция французских студенток, изучавших русский язык по поводу этого фразеологизма: «Ничего себе русские говорят «сидит»!». Ведь всем известно, какой тяжкий, хотя и радостный труд выпадает на долю молодой матери.

По линии трансформации образуются стилистически окрашенные слова путём таких переходов, как: «глаза» (нейтральное)  «зенки» (грубое: «Залил зенки...») или «глаза»  «очи» (высокое: «У неё не глаза, а очи»,- А. Фадеев).

6.9. Структура лексического членения действительности.

Словарный состав того или иного языка, обозначая те или иные явления реальной либо вымышленной действительности, как бы набрасывает на эту действительность некую образно-понятийную сетку, членит эту действительность на множество фрагментов, образуя, как говорят, своеобразную языковую картину мира. Это ещё один очень важный аспект слова, который называют лексическим членением действительности.

По линии размежевания здесь образуются различные словоупотребления одного и того же слова:

виновник

дорожно-транспортного «Дитя моё, судьба мне не сулила

происшествия виновником быть вашего блаженства»

(А. С. Пушкин)

По линии отождествления осуществляется лексическое неразличение тех или иных отрезков действительности в том или ином языке. Так, в английском языке с обязательной необходимостью различаются пальцы на руках (fingers) и на ногах (toes), обобщающего же слова (гиперонима) «палец» («вообще», в принципе) в этом языке просто не существует. В русском же языке всё наоборот: у нас слово «палец» - слво-гипероним (как на руках, так и на ногах):

палец

на руке = на ноге

Поэтому нам остаётся лишь догадываться, какой пальчик заморозил в «Евгении Онегине» пушкинский шалун, чего не случилось бы у англичан:

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и грустно и смешно…

Ментальная операция противопоставление на этом уровне слова проявляется в непременном лексическом различении тех или иных элементов, отрезков действительности. Например, как известно, русские всегда различают цвета «голубой» и «синий», общего же для них «blue», как в английском, не существует:

Ø

голубой # синий

Поэтому несколько как бы по-английски звучит пастернаковское:

Цвет небесный, синий цвет,

Полюбил я с детских лет…

По линии присоединения по прямому (на)значению в слове формируется тот или иной смысловой комплекс. Так, в понятии «правда» у нас соединяются значения «истина» и «справедливость», о чём хорошо писал Н.К. Михайловский: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительною внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое».

Фактически о семном составе слова «мятеж» миниатюра С. Я. Маршака:

Мятеж не может кончиться удачей,

В противном случае его зовут иначе.

Присоединение по непрямому (на)значению здесь проявляется в ненормативном использовании слова, в противоречии его смыслового комплекса тому, что им иногда называют. Так, давно стали притчей во языцех наши обращения, когда кого только не называют девушкой и молодым человеком.

И, наконец, по линии трансформации осуществляется переход «означающее  означаемое» (слово как знак  отрезок действительности). Так, когда русские говорят «целеустремлённый», в сознании слушателя возникает представление о человеке, имеющем ясную и определённую цель, стремящегося к её достижению (С. И. Ожегов). Во французском же языке, как это ни странно, такого слова (означающего) не существует, хотя, конечно, целеустремлённых французов – множество (чего стоит один Наполеон Бонапарт!). Очевидно, соответствующий концепт в сознании французов имеется, а вот языкового знака для него нет.

6.9.Структура сопряжённых со словом представлений о действительности.

По линии размежевания здесь, видимо, образуются несовместимые концепты, как «гений» и «злодейство» по Пушкину.

По линии отождествления – концептуальное неразличение (иногда в одном каком-то плане) явлений действительности. Так, после войны Севера и Юга в США установились постепенно начали устанавливаться представления о равенстве белых и чёрных американцев:

американец

белый = чёрный

По линии противопоставления – противоположные представления о лексически одном и том же. Например, о машине – «Это золото, а не машина» и «Это не машина, а консервная банка!»:

машина

дорогая иномарка # разбитый запорожец

По линии присоединения в первичном (на) значении – фоновые (то есть сопутствующие) знания. Так, в России в ванных комнатах устанавливаются раковины как с пробкой (импортные), так и без пробки (обычно отечественные). Этот факт принадлежит к числу наших фоновых знаний о раковинах. Для русских, как правило, безразлично, присоединена ли к их раковине на цепочке раковина, или нет: мы умываемся под струёй воды. Совсем по-иному принято у англичан: они умываются из раковины, заполнив её водой. Таким образом, в Великобритании пробка присоединяется к раковине в своём прямом назначении, в России же она обычно излишний придаток.

По линии присоединения (здесь – элемента концепта) в непервичном (на)значении – подмена понятий. Так, в словосочетании «заниматься любовью» доминирует концептуальный компонент «секс». Об этой подмене понятий писала ещё Анна Ахматова:

Мы чёрным унизительным недугом

Наш называем несказанный рай…

По линии трансформации осуществляется переход «означаемое  означающее» (отрезок действительности  слово как знак).

Один американец поинтересовался у русского туриста:

- А что, в России тоже есть индейцы?

- Нет.

- А почему же у вас тогда говорят «белые» и «красные»?

Наш коммунизм плохо знаком рядовым американцам, так же как и наши «белые» и «красные». Поскольку же для них это неизвестные русские реалии (означаемые), им будут непонятны и соответствующие слова (означающие), в частности строки одного поэта времён перестройки, связанные с последовательностью цветов на российском триколоре: «Россия, поднимайся от красного к белому!».