1. Политическая демократия

1. Социалисты стремятся создать общество свободы демократическими средствами.

2. Без свободы нет социализма. Социализм может быть осуществлен только через демократию, демократия может быть полностью реализована только через социализм.

3. Демократия – это правление народа, осуществляемое народом для народа. Оно обеспечивает:

а) каждому человеку защиту его личной жизни от незаконного вмешательства со стороны государства;

б) политические свободы, такие как свобода мнения, печати, учебы и преподавания, свобода коалиций и собраний, право на забастовки, свобода религиозных вероисповеданий;

в) представительство народа путем проведения свободных выборов на основе всеобщего, равного избирательного права при тайном голосовании;

г) правление большинства и уважение прав меньшинства;

д) равенство перед законом всех граждан, независимо от их происхождения, вероисповедания, пола, языка или расы;

е) право на культурную автономию для групп, имеющих собственный язык;

ж) независимое судопроизводство, при котором человек имеет право на беспристрастный суд. Судьи подчиняются только закону.

4. Социалисты всегда боролись за соблюдение прав человека. Всеобщая декларация прав человека, принятая Организацией Объединенных Наций, должна быть осуществлена во всех странах...

2. Экономическая демократия

1. Социализм стремится преодолеть капиталистическую систему экономическим строем, при котором интересы общества стоят выше интересов прибыли. Непосредственными экономическими целями социалистической политики являются следующие: полная занятость, увеличение производства, постоянное повышение благосостояния, социальное обеспечение и справедливое распределение доходов и собственности.

2. Для достижения этих целей необходимо в интересах народа планировать производство. Такая плановая экономика несовместима с концентрацией экономической власти в руках немногих; она требует действенного демократического контроля над экономикой. Демократический социализм, таким образом, вступает в острое противоречие как с монопольным капитализмом, так и с любой формой тоталитарного планирования экономики, поскольку эти формы экономической организации исключают общественный контроль над производственным процессом экономики и не обеспечивают справедливость распределения результатов производства.

3. Социалистическое планирование может обеспечиваться различными методами. Размеры общественной собственности и формы планирования зависят от структуры, существующей в той или иной стране.

4. Коллективная собственность может быть создана путем национализации частнокапиталистических концернов и предприятий или путем создания новых общественных концернов или муниципальных предприятий, потребительских и производственных кооперативов...

3. Международная демократия

1. Социализм с самого начала был движением международным.

2. Он является международным потому, что ставит своей задачей освобождение всех людей от любой формы экономического, духовного и политического рабства.

3. Он является международным потому, что он признает, что ни один народ не может разрешить своих экономических и социальных проблем в одиночку.

4. Система неограниченного национального суверенитета должна быть преодолена.

5. Новый мировой порядок, за который борются социалисты, может плодотворно развиваться в условиях мира только в том случае, если он основан на добровольном сотрудничестве между нациями. Для этого нужна демократия в международном масштабе, основанная на международном праве, которое гарантировало бы свободу народов и уважение прав человека.

6. Демократический социализм рассматривает создание Организации Объединенных Наций как важный шаг на пути к международному сообществу, он требует строгого претворения в жизнь принципов ее устава.

7. Демократический социализм борется против любой формы империализма. Он борется против угнетения и эксплуатации любого народа.

8. Одного лишь сопротивления империализму недостаточно.

В огромных районах мира миллионы людей страдают от крайней нищеты, неграмотности и болезней. Бедность в одной части мира является угрозой благосостоянию в других частях. Бедность является препятствием на пути развития демократии. Демократия, благосостояние требуют перераспределения богатств всего мира и увеличения производительности труда в слаборазвитых районах. Все народы заинтересованы в поднятии материального и культурного уровня жизни в этих районах. Их экономическое, социальное и культурное развитие должно быть вдохновлено идеями демократии, чтобы они не подпали под новые формы угнетения. 9. Демократический социализм видит в сохранении мира во всем мире высшую задачу нашего времени. Мир может быть обеспечен только с помощью системы коллективной безопасности. Эта система создаст предпосылки для всемирного разоружения. 10. Борьба за сохранение мира неразрывно связана с борьбой за свободу. Именно угроза или насилие над народом являются непосредственной причиной, порождающей опасность войны в наше время.

Социалисты борются за обеспечение мира и достижение свободы, за такой мир, в котором не было бы эксплуатации и порабощения человека человеком и народа народом, за мир, в котором развитие личности является предпосылкой плодотворного развития человечества.

Они взывают к солидарности всех трудящихся в борьбе за эти великие цели.

В КАЧЕСТВЕ КОММЕНТАРИЯ Э. Гидденс

Энтони Гидденс (р. в 1938 г.) – современный английский социолог и политолог.

Социальная справедливость в программной дискуссии европейской социал-демократии[87]

<...> Не может быть общества без какого-либо понятия социальной справед-ливости, каким бы извращенным или коррумпированным это понятие ни бы-ло. И социальной справедливости не может быть без перераспределения, да-же если оно осуществляется нежелательным образом. Социальная справедли-вость, независимо от того, как ее определять, является универсальным свой-ством приличного общества. Постановка социал-демократами социальной справедливости во главу угла абсолютно оправдана. Социальная справедли-вость – это доминирующая черта, разделяющая левых и правых. Я задаюсь вопросом, почему ныне в Европе так много левоцентристских партий нахо-дится у власти. Население отклоняет бессилие левых перед лицом глобализа-ции рынков, оно хочет социальной защиты против неравенства, против но-вых рисков, которые современное общество привносит в жизнь. Мне кажет-ся, что понятие социальной справедливости довольно легко разъяснить, и для этого не нужно далеко отходить от классического представления левых о ней

Позвольте предложить свое краткое определение. Для меня социальная спра-ведливость предполагает эгалитарное общество, т. е. такое общество, где ак-цент делается на равенстве; при этом равенство рассматривается в качестве условия свободы и самоопределения, которые в свою очередь обусловливают солидарность. Общество, в котором существует слишком много неравенств, не может быть солидарным. Таким образом, между социальной справедли-востью и солидарностью существует глубокая взаимосвязь. Социальная спра-ведливость включает в себя заботу о безопасности социально слабых людей, и не только о них, но и обо всех нас в том случае, если мы становимся уязви-мыми из-за снижения степени защищенности. Таким образом, солидарность и защита социально слабых являются, как мне представляется, базовыми цен-ностями социальной справедливости, и если вы социал-демократ, вы должны что-то предпринять, чтобы выработка этих ценностей не стала прерогативой патрульного полицейского. Правительство должно активно защищать эти ценности. Глубокие изменения, происходящие в нашем обществе, требуют принципиальной дискуссии о социальной справедливости. В то же время нельзя вести дискуссию по этой теме, не осознавая в полной мере драматизма, скорости и последовательности этих изменений.

Фашизм

Бенито Муссолини «Доктрина фашизма»

Глава первая - ОСНОВНЫЕ ИДЕИ      

…Мир для фашизма есть мир не только материальный, манифестирующий себя лишь внешне, в котором человек, являющийся независимым индивидом, отдельным от всех других, руководится естественным законом, инстинктив-но влекущим его к эгоистической жизни и минутному наслаждению.      Для фашизма человек это индивид, единый с нацией, Отечеством, подчиняющийся моральному закону, связующему индивидов через традицию, историческую миссию, и парализующему жизненный инстинкт, ограниченный кругом мимолетного наслаждения, чтобы в сознании долга создать высшую жизнь, свободную от границ времени и пространства. В этой жизни индивид путем самоотрицания, жертвы частными интересами, даже подвигом смерти осуществляет чисто духовное бытие, в чем и заключается его человеческая ценность.

     Итак, фашизм есть духовная концепция, возникшая также из общей реакции века против ослабляющего материалистического позитивизма 19-го века. Концепция антипозитивистская, но положительная; не скептическая, не агностическая, не пессимистичная, не пассивно оптимистическая, каковыми являются вообще доктрины (все негативные), полагающие центр жизни вне человека, который может и должен своей свободной волей творить свой мир.      Фашизм желает человека активного, со всей энергией отдающегося действию, мужественно сознающего предстоящие ему трудности и готового их побороть. Он понимает жизнь, как борьбу, помня, что человеку следует завоевать себе достойную жизнь, создавая прежде всего из себя самого орудие (физическое, моральное, интеллектуальное) для ее устроения. Это верно как для отдельного человека, так и для нации и для человечества вообще.

Поэтому фашист представляет себе жизнь серьезной, суровой, религиозной, полностью включенной в мир моральных и духовных сил. Фашист презирает "удобную жизнь".

Вне истории человек ничто. Поэтому фашизм выступает против всех ин-дивидуалистических на материалистической базе абстракций 19-го века; он против всех утопий и якобинских новшеств. Он не верит в возможность "счастья" на земле, как это было в устремлениях экономической литерату-ры 18-го века, и поэтому он отвергает все… учения, согласно которым в известный период истории возможно окончательное устроение челове-ческого рода. Последнее равносильно доставлению себя вне истории и жизни, являющейся непрерывным течением и развитием.      Политически фашизм стремится быть реалистической доктриной; практически он желает разрешить только задачи, которые ставит сама история, намечающая или предуказывающая их решение. Чтобы действовать среди людей, как и в природе, нужно вникнуть в реальный процесс и овладеть действующими силами.            Фашистская концепция государства антииндивидуалистична; фашизм признает индивида, поскольку он совпадает с государством, представляющем универсальное сознание и волю человека в его историческом существовании.      Фашизм против классического либерализма, возникшего из необходимости реакции против абсолютизма и исчерпавшего свою задачу, когда государство превратилось в народное сознание и волю. Либерализм отрицал государство в интересах отдельного индивида; фашизм утверж-дает государство, как истинную реальность индивида.      Если свобода должна быть неотъемлемым свойством реального человека, а не абстрактной марионетки, как его представлял себе индивидуалистиче-ский либерализм, то фашизм за свободу. Он за единственную свободу, которая может быть серьезным фактом, именно за свободу государства и свободу индивида в государстве. И это потому, что для фашиста все в государстве и Ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен и фашистское государство, как синтез и единство всех ценностей, истолковывает и развивает всю народную жизнь, а также усиливает ее ритм.           Вне государства нет индивида, нет и групп (политических партий, обществ, профсоюзов, классов). Поэтому фашизм против социализма, который историческое развитие сводит к борьбе классов и не признает государственного единства, сливающего классы в единую экономическую и моральную реальность; равным образом фашизм против классового синдикализма.      Но в пределах правящего государства фашизм признает реальные требования, из которых берут начало социалистическое и профсоюзное движения, и реализует их в корпоративной системе интересов, согласованных в единстве государства.           Индивиды составляют: классы соответственно категориям интересов, профсоюзы соответственно различным, объединенным общим интересом сферам экономической деятельности; но прежде и главнее всего они составляют государство. Последнее не является числом в виде суммы индивидов, образующих большинство народа. Поэтому фашизм против демократии, приравнивающей народ к большинству, и снижающей его до уровня многих.      Но он сам является настоящей формой демократии, если народ понимать, как должно, качественно, а не количественно, т. е. как наиболее мощную, моральную, истинную и последовательную идею. Эта идея осуществляется в народе через сознание и волю немногих, даже одного, и, как идеал, стремится осуществиться в сознании и воле всех.      Именно тех, кто сообразно этнической природе и истории, образует нацию, будучи направляемы единым сознанием и волей по одной линии развития и духовного склада.      Нация не есть раса, или определенная географическая местность, но длящаяся в истории группа, т. е. множество, объединенное одной идеей, каковая есть воля к существованию и господству, т. е. самосознание, следовательно, и личность.            Эта высшая личность есть нация, поскольку она является государством. Не нация создает государство, как это провозглашает старое натуралистическое понимание, легшее в основу национальных государств 19-го века. Наоборот, государство создает нацию, давая волю, а следовательно, эффективное существование народу, сознающему собственное моральное единство.      Право нации на независимость проистекает не из литературного и идейного сознания собственного существования, и тем меньше из фактического более или менее бессознательного и бездеятельного состояния, но из сознания активного, из действующей политической воли, способной доказать свое право, т. е. из своего рода государства уже in fieri. Государство, именно как универсальная этическая воля, является творцом права.          Нация, в форме государства, есть этическая реальность, существующая и живущая, поскольку она развивается. Остановка в развитии есть смерть. Поэтому государство есть не только правящая власть, дающая индивидуальным волям форму закона и создающая ценность духовной жизни, оно есть также сила, осуществляющая во вне свою волю, и заставляющая признавать и уважать себя, т. е. фактически доказывающая свою универсальность во всех необходимых проявлениях своего развития. Отсюда организация и, экспансия, хотя бы в возможности. Таким образом, государственная воля уравнивается по природе с человеческой волей, не знающей в своем развитии пределов и доказывающей своим осуществлением собственную бесконечность.          Фашистское государство, высшая и самая мощная форма личности, есть сила, но сила духовная. Она синтезирует все формы моральной и интеллектуальной жизни человека. Поэтому государство невозможно ограничить задачами порядка и охраны, как этого хотел либерализм. Это не простой механизм, разграничивающий сферы предполагаемых индивидуальных свобод.      Государство есть внутренняя форма и норма, дисциплинирующая всю личность и охватывающая, как ее волю, так и разум. Его основное начало главное вдохновение человеческой личности, живущей в гражданском обществе, проникает в глубину, внедряется в сердце действующего человека, будь он мыслитель, артист или ученый: это душа души.          В результате фашизм не только законодатель и создатель учреждений, но воспитатель и двигатель духовной жизни. Он стремится переделать не форму человеческой жизни, но ее содержание, самого человека, характер, веру.      Для этой цели он стремится к дисциплине и авторитету, проникающему дух человека и в нем бесспорно властвующему. Поэтому его эмблема ликторская связка, - символ единения, силы и справедливости.

Глава вторая – ПОЛИТИЧЕСКАЯ И СОЦИАЛЬНАЯ ДОКТРИНА

…Прежде всего фашизм не верит в возможность и пользу постоянного мира, поскольку в общем дело касается будущего развития человечества, и оставляются в стороне соображения текущей политики. Поэтому он отвергает пацифизм, прикрывающий отказ от борьбы и боязнь жертвы.      Только война напрягает до высшей степени все человеческие силы и налагает печать благородства на народы, имеющие смелость предпри-нять таковую. Все другие испытания являются второстепенными, так как не ставят человека перед самим собой в выборе жизни или смерти. Поэтому доктрина, исходящая из предпосылки мира, чужда фашизму      Также чужды духу фашизма все интернациональные организации общественного характера, хотя они ради выгоды при определенных политических положениях могут быть приняты. Как показывает история, такие организации могут быть развеяны по ветру, когда идейные и практические чувства взбаламучивают сердца народов.      Этот анти-пацифистский дух фашизм переносит и в жизнь отдельных индивидов. Гордое слово дружинника "Меня не запугать" (me ne frego), начертанное на повязке раны, есть не только акт стоической философии, не только вывод из политической доктрины; это есть воспитание к борьбе, принятие риска, с ней соединенного; это есть новый стиль итальянской жизни      Таким образом фашист принимает и любит жизнь; он отрицает и считает трусостью самоубийство; он понимает жизнь, как долг совершенствования, завоевания. Жизнь должна быть возвышенной и наполненной, переживаемой для себя самого, но главное для других, близких и далеких, настоящих и будущих.            Демографическая политика режима вывод из этих предпосылок.      Фашист любит своего ближнего, но этот "ближний" не есть для него смутное и неуловимое представление; любовь к ближнему не устраняет необходимой воспитывающей суровости и тем более разборчивости и сдержанности в отношениях.      Фашист отвергает мировые объятия и, живя в общении с цивилизованны-ми народами, он не дает обмануть себя изменчивой и обманчивой внешнос-тью; бдительный и недоверчивый, он глядит им в глаза и следит за состоянием их духа и за сменой их интересов.           Подобное понимание жизни приводит фашизм к решительному отрицанию доктрины, составляющей основу, так называемого, научного социализма Маркса; доктрины исторического материализма, согласно которой история человеческой цивилизации объясняется исключительно борьбой интересов различных социальных групп и изменениями средств и орудий производства.      Никто не отрицает, что экономические факторы - открытие сырьевых ресурсов, новые методы работы, научные изобретения - имеют свое значение, но абсурдно допускать, что их достаточно для объяснения человеческой истории без учета других факторов.      Теперь и всегда фашизм верит в святость и героизм, т. е. в. действия, в которых отсутствует всякий - отдаленный или близкий - экономический мотив.      Отринув исторический материализм, согласно которому люди представляются только статистами истории, появляющимися и скрывающимися на поверхности жизни, между тем, как внутри движутся и работают направляющие силы, фашизм отрицает постоянную и неизбежную классовую борьбу, естественное порождение подобного экономического понимания истории, и прежде всего он отрицает, что классовая борьба является преобладающим элементом социальных изменений.      После крушения этих двух столпов доктрины от социализма не остается ничего, кроме чувствительных мечтаний, - старых, как человечество, - о социальном существовании, при котором будут облегчены страдания и скорби простого народа. Но и тут фашизм отвергает понятие экономического "счастья", осуществляющегося в данный момент экономической эволюции социалистически, как бы автоматически обеспечивая всем высшую меру благосостояния. Фашизм отрицает возможность материалистического понимания "счастья" и предоставляет его экономистам первой половины 18 века, т. е. он отрицает равенство: - "благосостояние-счастье", что превратило бы людей в скотов, думающих об одном: быть довольными и насыщенными, т. е. ограниченными простой и чисто растительной жизнь.          После социализма фашизм борется со всем комплексом демократических идеологий, отвергая их или в их теоретических предпосылках, или в их практических применениях и построениях.      Фашизм отрицает, что число, просто как таковое, может управлять человеческим обществом; он отрицает, что это число посредством периодических консультаций может править; он утверждает, что неравенство неизбежно, благотворно и благодетельно для людей, которые не могут быть уравнены механическим и внешним фактом, каковым является всеобщее голосование.      Можно определить демократические режимы тем, что при них, время от времени, народу дается иллюзия собственного суверенитета, между тем как действительный, настоящий суверенитет покоится на других силах, часто безответственных и тайных. Демократия это режим без короля, но с весьма многочисленными, часто более абсолютными, тираническими и ра-зорительными королями, чем единственный король, даже если он и тиран.

Фашизм отвергает в демократии абсурдную ложь политического равенства, привычку коллективной безответственности и миф счастья и неограниченно-го прогресса. Но, если демократию можно понимать иначе, т. е. если демо-кратия обозначает: не загонять народ на задворки государства, то автор этих строк может определить фашизм, как "организованную, централизованную и авторитарную демократию"

Неолиберализм

Ф. фон Хайек

Дорога к рабству

В современном обществе основной формой ограничения возможностей человека является ограниченность его доходов. Поэтому многие ненавидят деньги, усматривая в них символ этих ограничений, налагаемых нашей отно-сительной бедностью. Но причина при этом смешивается со следствием. Было бы правильнее видеть в деньгах величайший из когда-либо изобретен-ных человеком инструментов свободы. Именно деньги открывают теперь перед бедными гораздо большие возможности, чем несколько поколений назад были открыты перед богатыми. Чтобы лучше понять значение денег, надо как следует представить, что произойдет в действительности, если, как предлагают многие социалисты, на смену «экономическим мотивам» придут «внеэкономические стимулы})., Тогда вместо денежного вознаграждения люди будут получать общественные отличия, привилегии или влиятельные должности, лучшее жилье или пищу, возможности для путешествий или для получения образования,— это будет означать, что они полностью лишатся свободы выбора. А те, кто станет все это распределять, будут принимать решения не только о размерах, но и о форме вознаграждения.

Экономические ценности только потому не имеют для нас большого зна-чения, что, решая экономические вопросы, мы имеем возможность выбирать, что для нас важно, а что нет. Иначе говоря, потому что в нашем обществе мы сами, лично решаем свои экономические проблемы. Если же наши экономи-ческие действия окажутся под контролем, то мы не сможем сделать и шага, не заявляя о своих намерениях и целях. Но, заявив о намерениях, надо еще доказать их правомерность, чтобы получить санкцию у властей. Таким обра-зом под контролем оказывается вся наша жизнь. Поэтому проблема экономического планирования не ограничивается только вопросом, сможем ли мы удовлетворять свои потребности так, как мы этого захотим. Речь идет о том, будем ли мы сами решать, что для нас важно, или это будут решать за нас планирующие инстанции. Планирование затронет не только те наши маргинальные нужды, которые мы обычно имеем в виду, говоря о «чистой» экономике. Дело в том, что нам как индивидам не будет позволено судить, что является для нас маргинальным. Власти, управляющие экономической деятельностью, будут контролировать отнюдь не только материальные стороны жизни. В их ведении окажется рас-пределение лимитированных средств, необходимых для достижения любых наших целей. И кем бы ни был этот верховный контролер, распоряжаясь средствами, он должен будет решать, какие цели достойны осуществления, а какие нет. В этом и состоит суть проблемы. Экономический контроль неот-делим от контроля над всей жизнью людей, ибо, контролируя средства, нель-зя не контролировать и цели. Монопольное распределение средств заставит планирующие инстанции решать и вопрос о ценностях, устанавливать, какие из них являются более высокими, а какие — более низкими, а в конечном счете — определять, какие убеждения люди должны исповедовать и к чему они должны стремиться. Идея централизованного планирования заключается в том, что не человек, но общество решает экономические проблемы, и, сле-довательно, общество (точнее, его представители) судит об относительной ценности тех или иных целей. Так называемая экономическая свобода, которую обещают нам сторонники планирования, как раз и означает, что мы будем избавлены от тяжкой обязан-ности решать наши собственные экономические проблемы, а заодно и от свя-занной с ними проблемы выбора. Выбор будут делать за нас другие. И по-скольку в современных условиях мы буквально во всем зависим от средств, производимых другими людьми, экономическое планирование будет охваты-вать практически все сферы нашей жизни. Вряд ли найдется что-нибудь, на-чиная от наших элементарных нужд и кончая нашими семейными и дружес-кими отношениями, от того, чем мы занимаемся на работе, до того, чем зани-маемся в свободное время,— что не окажется так или иначе под недремлю-щим оком «сознательного контроля» *. * То, что экономический контроль распространяется на все сферы жизни, хорошо видно на при-мере операций с иностранной валютой. На первый взгляд государственный контроль за обменом валюты никак не затрагивает личную жизнь граждан, и для большинства из них безразлично, су-ществует он или нет. Однако опыт большинства европейских стран показал мыслящим людям, что введение такого контроля является решающим шагом на пути к тоталитаризму и подавлению сво-боды личности. Фактически эта мера означает полное подчинение индивида тирании государства, пресечение всякой возможности бегства,— как для богатых, так и для бедных. Когда людей лиша-ют возможности свободно путешествовать, покупать иностранные журналы и книги, когда контак-ты с заграницей могут осуществляться только по инициативе или с одобрения официальных ин-станций, общественное мнение оказывается под гораздо более жестким контролем, чем это было при любом абсолютистском режиме XVII или XVIII века. Власть планирующих органов над нашей частной жизнью не будет ослабле-на, если они откажутся от прямого контроля за нашим потреблением. Возможно, в планируемом обществе и будут разработаны какие-то нормы потребления продуктов питания и промышленных товаров, но в принципе контроль над ситуацией определяется не этими мерами, и можно будет пред-оставить гражданам формальное право тратить свои доходы по своему усмотрению. Реальным источником власти государства над потребителем является его контроль над производственной сферой. Свобода выбора в конкурентном обществе основана на том. что, если кто-то отказывается удовлетворить наши запросы, мы можем обратиться к другому. Но сталкиваясь с монополией, мы оказываемся в ее полной власти. А орган, управляющий всей экономикой, будет самым крупным монополистом, кото-рого только можно себе представить. И хотя мы, вероятно, не должны боять-ся, что этот орган будет использовать свою власть так же, как и монополист-частник, т. е. задача получения максимальной финансовой прибыли не будет для него основной, все же он будет наделен абсолютным правом решать, что мы сможем получать и на каких условиях. Он будет не только решать, какие товары и услуги станут доступными для нас и в каком количестве, но будет также осуществлять распределение материальных благ между регионами и социальными группами, имея полную власть для проведения любой дискри-минационной политики. И если вспомнить, почему большинство людей под-держивают планирование, то станет ясно, что эта власть будет использована для достижения определенных целей, одобряемых руководством, и пресече-ния всех иных устремлений, им не одобряемых. Контроль над производством и ценами дает поистине безграничную власть. В конкурентном обществе цена, которую мы платим за вещь, зависит от сложного баланса, учитывающего множество других вещей и потребностей. Эта цена никем сознательно не устанавливается. И если какой-то путь удов-летворения наших потребностей оказывается нам не по карману, мы вправе испробовать другие пути. Препятствия, которые нам приходится при этом преодолевать, возникают не потому, что кто-то не одобряет наших намере-ний, а потому только, что вещь, необходимая нам в данный момент, нужна где-то кому-то еще. В обществе с управляемой экономикой, где власти осу-ществляют надзор за целями граждан, они, очевидно, будут поддерживать одни намерения и препятствовать осуществлению других. И то, что мы смо-жем получить, зависит не от наших желаний, а от чьих-то представлений о том, какими они должны быть. И поскольку власти смогут пресекать любые попытки уклониться от директивного курса в производственной сфере, они смогут контролировать и наше потребление так, будто мы тратим наши до-ходы не свободно, а по разнарядке. Но власти будут руководить нами не только и не столько как потребителями. В еще большей степени это будет касаться нас как производителей. Два этих аспекта нашей жизни нераздельны. И поскольку большинство людей прово-дит значительную часть времени на работе, а место работы и профессия не-редко определяют, где мы живем и с кем общаемся, то свобода в выборе ра-боты часто оказывается более существенной для нашего ощущения благопо-лучия, чем даже свобода тратить наши доходы в часы досуга. Конечно, даже в лучшем из миров эта свобода будет существенно ограниче-на. Лишь очень немногие могут считать себя действительно свободными в выборе занятий. Важно, однако, чтобы у нас был хоть какой-то выбор, чтобы мы не были привязаны к конкретному месту работы, которого мы не выбира-ли или выбрали в прошлом, но теперь хотим от него отказаться; а если нас влечет другая работа, у нас должна быть возможность, пусть ценой какой-то жертвы, попробовать приложить свои силы в другом месте. Ничто так не де-лает условия невыносимыми, как уверенность, что мы не можем их изменить. И даже если нам никогда недостанет смелости принести жертву, сознание, что мы могли бы изменить свою жизнь такой ценой, облегчало бы наше положение.

В стране, где единственным работодателем является государство, оппозиция означает медленную голодную смерть. Старый принцип - кто не работает, тот не ест — заменяется новым: кто не повинуется, тот не ест. (Л. Д. Троцкий, 1937 г. – СОГЛАСНО ССЫЛКЕ Ф. Хайека) В числе необходимых условий подлинной свободы, помимо пресловутой «экономической свободы», часто, и с большим основанием, называют также экономическую защищенность. В определенном смысле это верно. Независимый ум или сильный характер редко встречаются у людей, не уверенных, что они смогут сами себя прокормить. Однако понятие экономической защищенности, как и большинство понятий в этой области, двусмысленно и расплывчато. Поэтому опасно выдвигать его в качестве безусловного требования. Действительно, стремление к абсолютной за-щищенности сплошь и рядом не только не повышает шансов свободы, но становится для нее серьезной угрозой. Подходя к этой проблеме, надо с самого начала различать два рода защи-щенности: ограниченную, которая достижима для всех и потому является не привилегией, а законным требованием каждого члена общества, и абсолют-ную защищенность, которая в свободном обществе не может быть предостав-лена всем и не должна выступать в качестве привилегии,— за исключением некоторых специальных случаев, таких, например, как необходимые гаран-тии независимости судей, имеющие в их деятельности первостепенное значе-ние. Таким образом, речь идет, во-первых, о защищенности от тяжелых физи-ческих лишений, о гарантированном минимуме для всех и, во-вторых, о за-щищенности, определяемой неким стандартом, уровнем жизни, о гарантиро-ванном относительном благополучии какого-то лица или категории лиц. Иными словами, есть всеобщий минимальный уровень дохода и есть уровень дохода, который считается «заслуженным» или «положенным» для опреде-ленного человека или группы. Мы увидим в дальнейшем, что защищенность первого рода может быть обеспечена всем, будучи естественным дополнени-ем рыночной системы, в то время как защищенность второго рода, дающая гарантии лишь некоторым, может существовать только в условиях контроля над рынком или его полной ликвидации. В обществе, которое достигло такого уровня благополучия, как наше, ничто не мешает гарантировать всем защищенность первого рода, не ставя под уг-розу свободу. Конечно, есть множество сложных вопросов, связанных с оп-ределением необходимого минимального уровня обеспеченности. Есть очень важный вопрос, должны ли те, кто находится на общественном иждивении, пользоваться теми же свободами, что и прочие члены общества *.

* С этим связаны и серьезные проблемы в международных отношениях, ибо сам факт гражданства может давать право на уровень жизни более высокий, чем в других странах.

Невнимание к этим проблемам может повлечь за собой серьезные политические затруднения. Но нет никакого сомнения, что определенный минимум в еде, жилье и одежде, достаточный для сохранения здоровья и работоспособности, может быть обеспечен каждому. И в самом деле, защищенность этого рода для большинства населения Англии давно уже стала реальностью. Точно так же ничто не мешает государству помогать гражданам, ставшим жертвами непредвиденных событий, от которых никто не может быть застра-хован. Болезнь, несчастный случай, короче говоря, любые ситуации, в кото-рых оказание помощи не ослабляет желания человека избежать неожидан-ности или ее последствий, требуют организации социального обеспечения на государственном уровне. Сторонники и противники конкуренции могут спо-рить о деталях такой системы, поскольку под маркой социальных гарантий можно проводить политику, реально ослабляющую эффективность конкурен-ции. Но в принципе стремление государства обеспечить таким образом защи-щенность граждан совместимо с индивидуальной свободой. То же самое можно сказать и о государственной помощи жертвам стихийных бедствий — землетрясений, наводнений и т. п. Несчастья, которых человек не в силах ни предусмотреть, ни избежать, несомненно требуют общественной помощи, облегчающей участь пострадавших. Наконец, есть еще в высшей степени серьезная проблема борьбы с последствиями спадов в экономической активности и сопровождающим их ростом массовой безработицы. Это один из самых сложных вопросов нашего времени. И хотя его решение требует планирования, речь может (и должна) идти о таком планировании, которое не ставит под угрозу и не подменяет собой рынок. Некоторые экономисты видят выход в особой кредитно-денежной политике, что совместимо даже с принципами либерализма XIX в. Правда, есть и другие, которые считают единственным спасением развертывание в нужный момент широкого фронта общественных работ. В последнем случае могут возникнуть серьезные ограничения для развития конкуренции, и поэтому, экспериментируя в этом направлении, мы должны действовать предельно осторожно, дабы избежать постепенного подчи-нения экономики правительственным инвестициям. Но это далеко не единственный и, по-моему, не лучший путь обеспечения экономической защищенности. Во всяком случае, необходимость гарантий от последствий экономической депрессии вовсе не равнозначна введению системы такого планирования, которое представляет очевидную угрозу для нашей свободы. * Планирование, опасное для свободы,— это планирование во имя защищен-ности второго рода. Его цель — застраховать отдельных индивидов или группы от того, что является нормой и случается сплошь и рядом в обществе, основанном на принципе конкуренции,— от уменьшения уровня их доходов. Такое уменьшение ничем морально не оправдано, чревато лишениями, но оно является неотъемлемой частью конкуренции. Требование защищенности такого рода — это, по сути дела, требование справедливого вознаграждения, т. е. вознаграждения, соотнесенного с субъективными достоинствами человека, а не с объективными результатами его труда. Но такое понятие о справедливости несовместимо с принципом свободы выбора человеком своего жизненного поприща. В обществе, где распределение труда основано на свободном выборе людьми своих занятий, вознаграждение должно всегда соответствовать пользе, приносимой тем или иным тружеником в сравнении с другими, даже если при этом не учитываются его субъективные достоинства. Часто результаты работы соразмерны затраченным усилиям — но отнюдь не всегда. Бывает, что какое-нибудь занятие оказывается вдруг бесполезным,— это может случиться в обществе любого типа. Всем понятна трагедия профессионала, чье мастерство, приобретенное порой в результате многолетнего учения, обесценивается внезапно каким-то изобретением, имеющим несомненную общественную пользу. История последнего столетия пестрит примерами такого рода, затрагивающими иногда интересы сотен тысяч людей. Когда доход человека падает, а надежды рушатся, хотя он трудился в поте лица и был мастером своего дела, это, несомненно, оскорбляет наше чувство справедливости. И когда пострадавшие требуют от государства обеспечить «положенный» им уровень дохода, требование это находит всеобщее сочувствие и поддержку. В результате правительства повсюду не только принимают меры, обеспечивающие тем, кто попал в такие обстоятельства, минимальные средства к существованию, но и гарантируют им получение стабильного дохода на прежнем уровне, т. е. создают условия полной независимости от превратностей рыночной экономики *. Однако, если мы хотим сохранить свободу выбора занятий, мы не можем гарантировать стабильность доходов для всех. А если такие гарантии да-ются лишь части граждан, они оказываются в привилегированном положе-нии, причем за счет остальных, чья относительная защищенность очевидно снижается. Нетрудно показать, что создание для всех людей гарантий ста-бильности их доходов возможно лишь при уничтожении свободы выбора жизненного поприща. И хотя такие всеобщие гарантии часто рассматривают как цель, к которой все мы должны стремиться, в действительности все про-исходит совсем не так. На деле эти гарантии даются по частям то одной группе людей, то другой, а в результате в тех группах, которые остались в стороне, постоянно растет «суверенность в завтрашнем дне. Поэтому неудивительно, что ценность таких гарантий в общественном сознании постоянно увеличивается, их требование становится все более настойчивым, и постепенно растет желание получить их любой ценой, даже ценой свободы. Если защищать тех, чей труд стал менее полезным в силу обстоятельств, которые они не могли предвидеть или предотвратить, компенсируя их убытки, и в то же время ограничивать доходы тех, чья полезность возросла, то вознаграждение очень быстро потеряет всякую связь с реальной общественной пользой. Она будет зависеть только от взглядов авторитетных чиновников, от их представлений о том, чем должны заниматься те или иные люди, что они должны предвидеть и насколько хороши или дурны их намерения. Решения, принимаемые и такой ситуации, не могут не быть произвольными. Применение этого принципа приведет к тому, что люди, выполняющие одинаковую работу, будут получать различное вознаграждение. При этом разница в оплате не будет более служить стимулом, заставляющим людей совершенствовать свою деятельность в интересах общества. Более того, они даже не смогут судить, насколько полезным и эффективным могло бы стать то или иное нововведение. Но если перетекание людей из одной сферы деятельности в другую, необходимое в любом обществе, не будет стимулировано «поощрениями» и «взысканиями» (не обязательно зависящими от их субъективных достоинств), остается один путь: прямые приказания. При гарантированном уровне дохода человеку нельзя позволить ни оставаться на данном месте работы просто потому, что ему нравится здесь работать, ни выбирать работу по своему желанию. Ведь это не он выигрывает или проигрывает, если он уходит или остается. Поэтому и право выбора принадлежит не ему, а тем, кто занимается распределением доходов. Проблема, которая здесь возникает, обсуждается обычно как проблема стимулирования. Но вопрос, каким образом заставить человека хотеть работать лучше, хотя и является важным, далеко не исчерпывает всей проблемы. Дело не только в том, что для хорошей работы человек должен иметь стимул. Гораздо более существенно, что, если мы предоставляем людям право выбора занятий, им необходимо дать и какое-то простое, наглядное мерило относительной социальной полезности того или иного поприща. Человек, даже движимый самыми благими намерениями, не в состоянии сознательно выбрать одно занятие из многих, если преимущества, предоставляемые каждым из них, никак не связаны с их пользой для общества. Чтобы человек решился сменить работу и профессиональную среду, с которой он свыкся и которую, может быть, полюбил, необходимо, чтобы изменившаяся социальная ценность каждого занятия выражалась в соответствующем вознаграждении. Но вопрос, по существу, еще серьезнее, потому что наш мир устроен так, что только при условии личной заинтересованности люди готовы в течение долгого времени отдавать все силы работе. По крайней мере, очень многие могут по-настоящему хорошо работать, только имея какой-то внешний стимул или испытывая давление извне. В этом смысле проблема стимулирования является вполне насущной как в сфере производительного труда, так и в области организации и управления. Применение методов инженерного проектирования к целой нации,— а это как раз и означает планирование,— «ставит вопрос дисциплины, решить который совсем не просто»,— пишет американский инженер, обладающий большим опытом планирования на правительственном уровне. К eго словам стоит прислушаться: «Для успешного решения инженерной задачи необходимо, чтобы вокруг существовала сравнительно большая зона непланируемой экономической деятельности. Должен быть какой-то резервуар, из которого можно черпать работников. А если работник уволен, то он должен исчезать не только с места работы, но и из платежной ведомости. При отсутствии такого резервуара дисциплину можно будет поддерживать только телесными наказаниями, как при рабском труде». В сфере администрирования вопрос о санкциях за халатность стоит иначе, но не менее серьезно. Однажды было верно подмечено, что если при конкурент-ной экономике последней инстанцией является судебный исполнитель, то при плановой экономике — палач. В последнем случае директор завода бу-дет также наделен значительными полномочиями. Но его положение и доход будут в условиях плановой экономики столь же независимыми от успеха или неудач вверенного ему предприятия, как положение и доход рабочего. И по-скольку не он рискует и не он выигрывает, то решающим фактором является не его личное мнение и забота об интересах дела, а некая правилосообраз-ность в его поведении. Так, ошибка, которой «ему следовало избежать»,— это не просто ошибка, а преступление против общества, со всеми вытекаю-щими из такой трактовки последствиями. Пока он следует по безопасному пути «честного выполнения своего служебного долга», он может быть уверен в стабильности своего дохода гораздо больше, чем частный предпринима-тель. Однако стоит ему поскользнуться,— и последствия будут хуже, чем банкротство. Пока им довольно начальство, он экономически защищен, но защищенность эта покупается ценой свободы. Таким образом, мы имеем дело с фундаментальным конфликтом между двумя несовместимыми типами общественного устройства, которые часто называют по их наиболее характерным проявлениям коммерческим и воени-зированным. Термины эти оказались, пожалуй, не очень удачными, посколь-ку они фокусируют внимание не на самых существенных признаках обеих систем и скрывают тот факт, что перед нами действительная альтернатива и третьего не дано. Либо мы предоставляем индивиду возможность выбирать и рисковать, либо мы лишаем его этой возможности. Армия в самом деле во многих отношениях является хорошей иллюстрацией организации второго типа, где работу и работников распределяет командование, а в случае огра-ниченности ресурсов все садятся на одинаковый скудный паек. Это единст-венная система, гарантирующая каждому экономическую защищенность, и, распространяя ее на все общество, мы сможем защитить всех. Однако такого рода безопасность неизбежно сопряжена с потерей свободы и с иерархиче-скими отношениями армейского типа. Это безопасность казарм и бараков. Конечно, вполне возможно создавать в свободном обществе какие-то остров-ки жизни, организованной по этому принципу, и, по-моему, нет причин де-лать такой образ жизни недоступным для тех, кто его предпочитает. Действительно, добровольная трудовая служба, организованная по военному образцу,— это, наверное, лучший способ, которым государство может дать всем работу и минимальные средства к существованию. И если до сих пор такие предложения отвергались, то только потому, что люди, готовые по-жертвовать свободой ради защищенности, требовали лишить свободы также и тех, кто на это не согласен. Но это уже чересчур. Однако армия, какой мы ее знаем, дает лишь очень приблизительное пред-ставление о том обществе, которое целиком организовано наподобие армии. Когда только часть общества организована по военному образцу, присутст-вующая в ней несвобода смягчается сознанием того, что рядом есть и сво-бодная жизнь, куда можно уйти, если ограничения станут слишком тягост-ными. Чтобы представить себе общество, устроенное, как об этом мечтали многие поколения социалистов, наподобие большой фабрики, надо обратить-ся взором к древней Спарте или к современной Германии, которая, пройдя долгий путь, кажется, приблизилась к этому идеалу. В обществе, привыкшем к свободе, вряд ли найдется сразу много людей, сознательно готовых получить такой ценой уверенность в завтрашнем дне. Но действия правительства, предоставляющего привилегии защищен-ности то одной социальной группе, то другой, очень быстро могут при-вести к созданию условий, в которых стремление получить гарантии экономической стабильности окажется сильнее, чем любовь к свободе. Ведь гарантированная защищенность одних оборачивается большей незащищенностью всех остальных. Если один твердо знает, что он всегда получит определенный кусок постоянно меняющегося в размерах пирога, то другие рискуют остаться голодными. При этом все время снижается значение главного фактора безопасности, присутствующего в конкурентной системе, — огромного многообразия открытых для каждого возможностей… Катализатором, сильно ускорившим развитие событий, стал ряд дополни-тельных факторов, явившихся еще одним следствием распространения со-циалистических идей: резкое снижение относительного процента деятель-ности, связанной с экономическим риском, и моральное осуждение высоких доходов, оправдывающих риск, но доступных лишь немногим. Мы не можем сегодня осуждать молодых людей, предпочитающих твердую зарплату риску предпринимательства, ибо в течение всей своей сознательной жизни они слышат, что такое положение является и более надежным, и более нравствен-ным. Нынешнее поколение выросло в такой обстановке, когда школа и прес-са делали все, чтобы дискредитировать дух свободной конкуренции и пред-ставить предпринимательство как занятие аморальное, когда человека, наняв-шего на работу сотню других людей, называли не иначе как эксплуататором, а человека, командующего таким же количеством подчиненных,— героем. Люди постарше могут усмотреть здесь преувеличение, но мой опыт ежеднев-ного общения со студентами не оставил у меня никаких сомнений, что анти-капиталистическая пропаганда изменила ценности нового поколения, и это случилось раньше, чем стали меняться социальные институты. Вопрос, таким образом, заключается в том, не разрушим ли мы ценности, которые по-преж-нему считаем высшими, приспосабливая сегодня организацию общества к новым требованиям. Я сомневаюсь, что можно силой подавить дух свободы, по я не уверен, что каждый народ смог бы противостоять его медленному удушению, происхо-дившему в Германии. Когда только государственная служба обеспечивает положение в обществе, а исполнение служебного долга рассматривается как нечто несравненно более достойное, чем свободный выбор собственного по-ля деятельности, когда все занятия, не дающие признанного места в государ-ственной иерархии или права на стабильный гарантированный заработок, считаются чуть ли не постыдными, трудно ожидать, что найдется много лю-дей, которые предпочтут защищенности свободу. И если при этом альтерна-тивой защищенному, но подчиненному положению является позиция в выс-шей степени шаткая, вызывающая презрение как в случае неудач, так и в случае успеха, стоит ли удивляться, что лишь очень немногие смогут побо-роть искушение променять свободу на обеспеченность. Когда все зашло так далеко, свобода превращается почти что в издевательство, так как обрести ее можно, только отказавшись от всех земных благ. Люди, доведенные до тако-го состояния, начинают думать, что «свобода ничего не стоит», и они с радо-стью принесут ее в жертву, променяв на гарантии защищенности. Это можно понять. Гораздо труднее понять профессора Гарольда Ласки, выдвигающего в Англии тот же аргумент, ставший роковым для немецкого народа *.

* «Каждый, кому знаком быт бедняков с его постоянным чувством надвигающейся катаст-рофы, с судорожной погоней за всегда ускользающей мечтой, сможет понять, что свобода без экономической защищенности ничего не стоит» (Н. J. L a s k i. Liberty in the Modern State.- Pelican edition, 1937, p. 51).

Безусловно, предоставление гарантий па случай невзгод и лишений должно быть одной из основных целей политики правительства. Так же как и приня-тие мер, способствующих выбору более перспективных занятий. Но чтобы эти меры были успешными и не угрожали свободе личности, любые гарантии необходимо предоставлять вне сферы рыночных отношений. Конкуренция должна функционировать беспрепятственно. Какие-то экономические гаран-тии нужны даже для сохранения свободы, ибо большинство людей согласны рисковать, только если риск не очень велик. Тем не менее нет ничего страш-нее модной ныне в среде интеллектуалов идеи обеспечения защищенности в ущерб свободе. Нам надо опять учиться смелости, ибо мы должны без страха признать, что за свободу приходится платить и каждый должен быть готов ради свободы идти па материальные жертвы. И надо вновь вспомнить слова Бенджамина Франклина, выражающие кредо англосаксонских стран, но равно применимые как к странам, так и к людям: «Те, кто в главном отказываются от свободы во имя временной безопасности, не заслуживают ни свободы, ни безопасности». К Р Е Д О Л И Б Е Р А Л И З М А

Социализм можно осуществить на практике только с помощью мето-дов, отвергаемых большинством социалистов. В прошлом этот урок усво-или многие социальные реформаторы. Старым социалистическим партиям не хватало безжалостности, необходимой для практического решения постав-ленных ими задач. Им мешали их демократические идеалы. Характерно, что как в Германии, так и в Италии успеху фашизма предшествовал отказ социа-листических партий взять на себя ответственность управления страной. Они действительно не хотели применять методы, к которым вело их учение, и все еще надеялись прийти к всеобщему согласию и выработать план организации общества, удовлетворяющий большинство людей. Но другие между тем уже поняли, что в планируемом обществе речь идет не о согласии большинства, но лишь о согласованных действиях одной, достаточно большой группы, го-товой управлять всеми делами. А если такой группы не существует, то о том, кто и как может ее создать. Есть три причины, объясняющие, почему такая относительно большая и сильная группа людей, обладающих общим сознанием, будет в любом об-ществе включать не лучших, но худших его представителей. И критерии, по которым она будет формироваться, являются по нашим меркам почти исключительно негативными. Прежде всего чем более образованны и интеллигентны люди, тем более раз-нообразны их взгляды и вкусы и тем труднее ждать от них единодушия по поводу любой конкретной системы ценностей. Следовательно, если мы хо-тим достичь единообразия взглядов, мы должны вести поиск в тех слоях об-щества, для которых характерны низкий моральный и интеллектуальный уровень, примитивные, грубые вкусы и инстинкты. Это не означает, что лю-ди в большинстве своем аморальны, просто самую многочисленную ценност-но-однородную группу составляют люди, моральный уровень которых невы-сок. Людей этих объединяет, так сказать, наименьший общий нравственный знаменатель. И если нам нужна по возможности многочисленная группа, до-статочно сильная, чтобы навязывать другим свои взгляды и ценности, мы ни-когда не обратимся к людям с развитым мировоззрением и вкусом. Мы по-йдем в первую очередь к людям толпы, людям «массы» — в уничижитель-ном смысле этого слова,— к наименее оригинальным и самостоятельным, которые смогут оказывать любое идеологическое давление просто своим числом. Однако если бы потенциальный диктатор полагался исключительно на людей с примитивными и схожими инстинктами, их оказалось бы все-таки слишком мало для осуществления поставленных задач. Поэтому он должен будет стре-миться увеличить их число, обращая других в свою веру. И здесь в силу вступает второй негативный критерий отбора: ведь проще всего обрести поддержку людей легковерных и послушных, не имеющих собственных убеждений и согласных принять любую готовую систему цен-ностей, если только ее как следует вколотить им в голову, повторяя одно и то же достаточно часто и достаточно громко. Таким образом, ряды тоталитар-ной партии будут пополняться людьми с неустойчивыми взглядами и легко возбудимыми эмоциями. Третий и, быть может, самый важный критерий необходим для любого ис-кусного демагога, стремящегося сплотить свою группу. Человеческая при-рода такова, что люди гораздо легче приходят к согласию на основе не-гативной программы — будь то ненависть к врагу или зависть к преус-певающим соседям,— чем на основе программы, утверждающей пози-тивные задачи и ценности. «Мы» и «они», свои и чужие — на этих проти-вопоставлениях, подогреваемых непрекращающейся борьбой с теми, кто не входит в организацию, построено любое групповое сознание, объединяющее людей, готовых к действию. И всякий лидер, ищущий не просто политиче-ской поддержки, а безоговорочной преданности масс, сознательно использу-ет это в своих интересах. Образ врага— внутреннего, такого, как «евреи» или «кулаки», или внешнего — является непременным средством в арсенале всякого диктатора.

Одно из внутренних противоречий коллективистской философии заключает-ся в том, что, поскольку она основана на гуманистической морали, развитой в рамках индивидуализма, областью ее применения могут быть только относи-тельно небольшие группы. В теории социализм интернационален, но как только дело доходит до его практического применения, будь то в России или в Германии, он оборачивается оголтелым национализмом. Поэтому, в част-ности, «либеральный социализм», как его представляют себе многие на Запа-де,— плод чистой теории, тогда как в реальности социализм всегда сопряжен с тоталитаризмом. Коллективизм не оставляет места ни гуманистическому, ни либеральному подходу, но только открывает дорогу тоталитарному партикуляризму. Если общество или государство поставлены выше, чем индивид, и имеют свои цели, не зависящие от индивидуальных целей и подчиняющие их себе, тогда настоящими гражданами могут считаться только те, чьи цели совпада-ют с целями общества. Из этого неизбежно следует, что человека можно ува-жать лишь как члена группы, т. е. лишь постольку и в той мере, в какой он способствует осуществлению общепризнанных целей. Этим, а не тем, что он человек, определяется его человеческое достоинство. Поэтому любые гума-нистические ценности, включая интернационализм, будучи продуктом инди-видуализма, являются в коллективистской философии чужеродным телом. Коллективистское сообщество является возможным, только если существует или может быть достигнуто единство целей всех его членов. Но и помимо этого есть ряд факторов, усиливающих в такого рода сообществах тенденции к замкнутости и обособленности. Одним из наиболее важных является то об-стоятельство, что стремление отождествить себя с группой чаще всего во-зникает у индивида вследствие чувства собственной неполноценности, а в таком случае принадлежность к группе должна позволить ему ощутить превосходство над окружающими людьми, которые в группу не входят. Иногда, по-видимому, сама возможность дать выход агрессивности, сдержи-ваемой внутри группы, но направляемой против «чужих», способствует вра-станию личности в коллектив. «Нравственный человек и безнравственное об-щество» — таков блестящий и очень точный заголовок книги Рейнгольда Нибура. И хотя не со всеми его выводами можно согласиться, но по крайней мере один тезис в данном случае стоит привести: «современный человек все чаще склонен считать себя моральным, потому что он переносит свои пороки на все более и более обширные группы». В самом деле, действуя от имени группы, человек освобождается от многих моральных ограничений, сдержи-вающих его поведение внутри группы…

Подобно формальным законам, нормы индивидуалистской этики являются пусть не всегда скрупулезными, но общими по форме и универсальными по применению. Они предписывают или запрещают определенного рода действия независимо от того, какие эти действия преследуют цели. Так, красть или лгать, причинять боль или совершать предательство считается дурно, даже если в конкретном случае это не приносит прямого вреда, если от этого никто не страдает или если это совершается во имя какой-то высокой цели. И хотя иногда нам приходится из двух зол выбирать меньшее, каждое из них тем не менее остается злом. Утверждение «цель оправдывает средства» рассматривается в индивидуа-листской этике как отрицание всякой морали вообще. В этике коллективист-ской оно с необходимостью становится главным моральным принципом. Нет буквально ничего, что не был бы готов совершить вдувательный коллективист ради «общего блага», поскольку для него это — единственный критерий моральности действий.

Нетерпимость и грубое подавление всякого инакомыслия, полное пренебрежение к жизни и счастью отдельного человека — прямые следствия фундаментальных предпосылок коллективизма. Соглашаясь с этим, сторонники коллективизма в то же время утверждают, что строй этот является более прогрессивным, чем строй, где «эгоистические» интересы индивида препятствуют осуществлению целей общества.

Коллективисты всегда видят перед собой великую цель, оправдывающую

любые жестокие действия, ибо никакие права и ценности личности не должны, по их убеждению, служить препятствием в деле служения обществу.

Чтобы все служили единой системе целей, предусмотренных социаль­ным планом, лучше всего заставить каждого уверовать в эти цели. Для успешной работы тоталитарной машины одного принуждения недоста­точно. Важно еще, чтобы люди приняли общие цели как свои собствен­ные. И хотя соответ-ствующие убеждения навязывают им извне, они долж­ны стать внутренними убеждениями, общей верой, благодаря которой каждый индивид сам действу-ет в «запланированном» направлении.

Даже стремление к равенству путем управления экономикой могло бы при-вести только к официально санкционированному неравенству, то есть к прину­дительному определению статуса каждого индивида в новой иерархи-че­ской структуре, а большинство элементов гуманистической морали, та­ких, как уважение к человеческой жизни, к слабым и к личности вооб­ще, при этом просто бы исчезли. Впрочем, как ни отвратительно это для большинства лю-дей, как ни оскорбителен для их морального чувства коллективистский эти-ческий кодекс, его все же не всегда можно назвать прямо аморальным. Для строгих моралистов консервативного толка он, наверное, даже привлекатель-нее в каких-то своих чертах, чем мягкие и снисходительные нормы либераль-ного общества.

Но тоталитарная пропаганда приводит и к более серьезным последст­виям, разрушительным для всякой морали вообще, ибо она затрагивает то, что служит основой человеческой нравственности: чувство правды и уважение к правде. По самой природе своих целей тоталитарная пропа­ганда не может ограничиться теми ценностями и нравственными убежде­ниями, в которых человек и так следует взглядам, принятым в обществе, но должна распространяться также и на область фактов, к которым че­ловеческое сознание находится уже в совсем другом отношении…Мы уже убедились, что всенародная солидарность со всеобъемлющим этическим кодексом или с единой системой ценностей, скрыто присутст­вующей в любом экономическом плане,— вещь неведомая в свободном обществе.

…стремление навязать людям веру, которая должна стать для них спасительной, не является изобретением нашей эпохи. Новыми являются, пожалуй, только аргументы, которыми наши интеллектуалы пытаются это обосновать. Так, они заявляют, что в существующем общество нет реальной свободы мысли, потому что вкусы и мнения масс формируются пропагандой, рекламой, модой, образом жизни высшего класса и другими условиями, заставляющими мышление двигаться по проторенным дорожкам. Из этого они заключают, что поскольку идеалы и склонности большинства людей обусловлены обстоятельствам::, поддающимися контролю, мы должны использовать это, чтобы сознательно на­правлять мышление в русло, которое представляется желательным.

Возможно, это и верно, что большинство людей не способны мыслить самостоятельно, что они в основном придерживаются общепринятых убеждений и чувствуют себя одинаково хорошо, исповедуя взгляды, ус­военные с рождения или навязанные в результате каких-то более позд­них влияний. Свобода мысли в любом обществе играет важную роль лишь для меньшинства. Но это не означает, что кто-либо имеет право определять, кому эта свобода может быть предоставлена. Никакая груп­па людей не может присваивать себе власть над мышлением и взглядами других. Из того, что большинство подвержено интеллектуальным влияниям, не следует, что надо руководить мыслью всех.

П У Б Л И Ц И С Т И К А

С.Г.Кара-Мурза Из сборника «Покушение на Россию»

…Легитимность — это убежденность большинства общества в том, что данная власть действует во благо народу и обеспечивает спасение страны, что эта власть сохраняет главные ее ценности. Такую власть уважают (разумом), а многие и любят (сердцем), хотя при всякой власти у каждого отдельного человека есть основания для недовольства и обид..легитимность власти зависит от мнения именно тех граждан, которые одновременно мыслят в двух уровнях — и о благе людей (включая себя и своих близких), и о благе страны (включая будущие поколения народа). Мнение космополитов, даже очень богатых, для которых в любом Париже готов и стол, и дом, не так существенно. Им, конечно, нравится власть, при которой они богаты и не испытывают притеснений, но расчленение или даже исчезновение их страны трагедией для них лично не будет. Мнение таких отщепенцев, которые есть в любом народе, авторитета власти не придает. Важно мнение тех, кто поливает свою землю потом, а иногда и кровью, и «запасной» родины не имеет. Хотя и бывают моменты в истории, когда именно отщепенцы распоряжаются у власти, но это всегда моменты смуты, долго длиться они не могут.

Думаю, едва ли не каждый согласится, что, начиная с перестройки, наша государственная власть и строй, который она пытается создать, переживает кризис легитимности. Людям хочется верить, но никак не складывается ощущение, что этот строй — во благо народу, что при этой власти спасение страны гарантировано. Не позволяет реальность сделать такой оптимистический вывод… дело вовсе не в том, что сегодня тяжело жить. Можно пережить даже тяжелейшие бедствия, если наши тяготы нужны для спасения и укрепления будущего страны — как было и во вре-мена форсированной индустриализации, и во время войны и послевоенного восстановления. Но сегодня явно другой случай — наш труд и наше здоровье обращаются в барыш олигархов, который уплывает из России. И никакого надежного будущего хотя бы для внуков из этого не строится.

Виновата ли власть в таком ходе событий? Может, «хотели как лучше»? Может, и впрямь народ виноват — большой список недостатков ему предъявили реформаторы. Эти доводы, как говорится, «не катят». Ни другого климата, ни другого народа у нас нет и не будет. А есть жесткий и неоспоримый факт — при другой власти этот же народ в пух и прах распушил объединенные Гитлером силы всей Европы и построил державу со вторым по мощи хозяйством.

Теперь насчет «хотели как лучше». Давайте вспомним, чего хотели, вникнем в проект реформ. Где он? Где записаны черным по белому главные данные проекта — цель, сроки, цена? Нету! Сегодня видные идеологи реформ да-же утверждают, что никакого проекта и не было, все само собой так по-катилось — и вот, докатилось… Как хотите, а по мне, так одно это дела-ет всю эту власть нелегитимной. Она произвела исторического масшта-ба обман. То есть, парализовав разум и волю людей чередой шумных спек-таклей (многие с кровью!), поступила с народом, как фокусник-мошенник.

В рамках этого общего обмана (не названа цель, названы неверные сроки и многократно занижена «цена») была цепь обманов частных, но каждый из них огромен по масштабам. Украдены сбережения граждан в Сбербанке — сотни миллиардов долларов; тайком набран внешний долг в 140 млрд. долларов, который исчез неизвестно куда, но который теперь надо платить; присвоена властью и распределена среди «своих» промышленность — и за долю каждого ему сунули в зубы фальшивый «ваучер»; минеральные богатства, хотя бы нефть и газ, олигархи продают на Запад, а деньги присваивают себе, хотя не имеют на это права — так распорядилась власть; власть сама построила «пирамиду», которая с грохотом рухнула в 1998 г., разорив «средний класс» и неприлично обогатив кучку чиновников. Все это — не просто не во благо народа, а подло и мерзко. Эта власть — мошенник. Так это выглядит с позиции здравого смысла, но я признаю, что любовь зла и логикой влюбленного не проймешь.

Бывает, впрочем, что и мошенник, обобрав простаков, умело вкладывает деньги и становится рачительным хозяином, понемногу возвращая простакам «долг». У нас — не тот случай. Рачительным хозяином эта власть не стала, она попросту угробила созданное раньше хозяйство. Это видно хотя бы по тому, в какое состояние она привела все жилищно-коммунальное хозяйство страны. Уж тут-то нечего было мудрить — содержи в порядке то, что получила по наследству, меняй вовремя ржавые трубы, не воруй деньги, отложенные на ремонт. Ничего не получилось. Хотели как лучше, но тяга к воровству пересилила.

Про то, как эта власть обеспечивает безопасность страны и лично граждан, даже говорить не будем — слишком тяжелая тема. А вот то, что власть сумела расколоть на враждующие части народ, в котором давно уже утихли распри и взаимные обиды, составляет особую историческую вину. И главное, власть продолжает вести нас по этой же дорожке в пропасть. Например, разделение между новыми богатыми и новыми бедными продолжает углубляться, и починить этот разлом будет все труднее. Да и желания власти не видно. С. Г. КАРА-МУРЗА

Александр Серебряков

«Собачье сердце» как зеркало русской контрреволюции

От редакции «Скепсиса» «Собачье сердце» — культовое произведение. Кто не читал саму книгу — тот смотрел фильм Владимира Бортко, который сделал героев повести известными каждому, — их цитируют сплошь и рядом все: от студентов до политиков. Булгаковское произведение постигло и официальное признание: в министерский стандарт по литературе для девяти-летней школы в список текстов, предлагаемых для обязательного изучения на всей терри-тории РФ, из ХХ века включены всего четыре крупных произведения, среди которых — «Собачье сердце»…

Так что, «Собачье сердце» — бесспорный шедевр? «Скепсис» предлагает вашему вниманию статью, автор которой рассмотрел повесть как феномен массовой культуры и подверг сомнению и адекватность сложившейся трактовки повести, и безусловность её художественной ценности, и художественный вкус большинства отечественных интеллектуалов последних двух десятилетий. Насколько убедительно сделал это Александр Серебряков — судить вам. Мы же надеемся, что полемическая заостренность проблем, поднятых в статье, станет основанием для дальнейшего обсуждения темы.

Какими культурными ресурсами обладали реформаторы, берясь за такую грандиозную задачу? Шутками Хазанова и песнями Аллы Пугачевой? Где их поэты, которые могли бы соблазнить людей буржуазностью?

С.Г. Кара-Мурза. Потерянный разум

Однажды в каком-то ток-шоу я увидел новорусского «бизнесмена», который заявил с предельной откровенностью: «Да что вы всё говорите: народ да народ! А вот я как про-фессор Преображенский. Ну, не люблю я пролетариата!». Этот субъект мало был похож на профессора — скорее на его всем известное изделие. «Да, профессор! — подумал я. — Попали вы в компанию!» Но тут же вспомнил, какой восторг у зрителей вызывала горде-ливая реплика Преображенского «Да, я не люблю пролетариата!» в Московском ТЮЗе, на спектакле Г. Яновской, — как будто зал был битком набит потомственными аристократа-ми. Это был неплохой повод задуматься о превратностях судьбы художественного произ-ведения в общественном сознании. Хотя, может быть, ничего превратного здесь нет, и всё, напротив, очень логично? Если Преображенский создал Шарикова, тот имеет полное право заявить о своем сходстве с ним.

В. Маяковский в комедии «Клоп» предрекал, что через 50 лет имя М. Булгакова будет внесено в словарь умерших слов. Поэт ошибся только в сроке. Булгакова в наше время, разумеется, не забыли, он остается культовым автором «шестидесятников», неолибералов 1980-х гг., но и «властителем дум» его назвать трудно. Булгаковский бум «перестроечного» периода возник в 1987 г., тогда же было опубликовано («Знамя», № 7) и несколько раз инсценировано «Собачье сердце». Оно имело определенный — но не ажиотажный — успех, прежде всего у фрондирующего бомонда. Интересно, что даже В. Бортко не читал повести, пока ему не предложили ее экранизировать [1]. Его фильм, вышедший на экраны в ноябре 1988 г., идеально вписался в эпоху, когда в обществе нарастали антисоветские настроения, и сам внес немалый вклад в этот процесс. Тогда «Собачье сердце» и стало феноменом массового сознания. Апологеты Булгакова причислили это сочинение к «золотому фонду» русской классики. Однако истинная классика не допускает нелепостей, а эта повесть изобилует нонсенсами и алогизмами.

Бесспорно, что «художника нужно судить по законам, им самим над собой поставленным». Писатель может быть малоправдоподобен с точки зрения реальной действительности, но он имеет право на выстраивание собственного художественного мира. Требование здесь одно: этот эзотерический мир должен быть внутренне достоверен. «Собачье сердце» ущербно именно потому, что оно не достоверно ни по внешним критериям, ни по своим собственным. Впрочем, нужно сделать принципиальную оговорку. Для научной фантастики — формальные атрибуты которой есть в этой повести — желательно соответствие текста хотя бы научной картине мира (если, конечно, автор сознательно не стремится ее опровергнуть). Так, герои Г. Уэллса читают друг другу подробные лекции, обосновывая принципиальную возможность своих открытий и объясняя методику своей работы [2]. Булгаковские персонажи тоже пытаются что-то объяснять — хотя бы себе, — но их комментарии таковы, что изумляешься: полно, неужели это написано врачом?

С конца 1980-х гг. в советское сознание вошел концепт «шариковщина» как символ патологической душевной низости. Одновременно профессор Преображенский стал восприниматься едва ли не как эталон интеллигентности и, главное, мудрости.

Позволю себе усомниться в справедливости таких оценок. Профессор Преображенский, каким он предстает в повести, — человек очень недалекий, он не в ладах ни с логикой, ни даже с русским языком. Он, например, спрашивает: «Зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно» (о тавтологии — двойном «когда» — не говорю, но Спинозу можно было бы согласовать в числе и получше).

«Собачье сердце», как ни странно, очень плохо написано. Это заявление — не эпатаж и не провокация. Автор статьи сам долго не мог поверить собственным впечатлениям и выводам, поскольку он успел усвоить, что Булгаков — гений и классик. Повесть написана рукой очень талантливого человека, но — неудачно. Она элементарно не доработана, и приведенный выше пример — далеко не единственный. (Чего стоит хотя бы именование Клима, из которого был «сфабрикован» Шариков, то Чугункиным, то Чугуновым!) Повесть противоречива, не продумана концептуально, изобилует натяжками и нестыковками, а грубейшие и вульгарнейшие алогизмы и просто глупости профессора превращают книгу в сатиру на Преображенского, что явно не предполагалось автором. А обличительная сила повести поразительна!

Вот уже почти двадцать лет многие граждане России рукоплещут монологу о разрухе. В нем находят образец «здравого смысла и жизненной опытности». Это мнение подкрепляется следующим заявлением профессора: «Я — человек фактов, человек наблюдения. Я — враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод». Посмотрим, как он делает выводы из фактов.

Любопытно, что монолог произносится в ситуации противоречия. Преображенский задал вторгшимся к нему «жилтоварищам» иронический вопрос: «Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию?» (намекая, что ему пора обедать), после чего они удалились. Но именно во время обеда уже сам Преображенский открыл дискуссию — формально с Борменталем, но заочно — с советской властью как таковой [3], а значит и со Швондером и его присными. Так что мог бы их и не выставлять.

Монолог о разрухе — это почти классическое пособие «Как не следует вести спор». Для корректной дискуссии нужно прежде всего договориться о терминах, затем выдвинуть тезис и обосновать его. Здесь же всё происходит наоборот. Сначала Борменталь очень робко обозначает что-то наподобие тезиса: «Разруха, Филипп Филиппович…». Преображенский, словно компенсируя синтаксическую неполноту речи «оппонента», высказывает антитезис очень категорично и явно избыточно: «Нет, — совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, — нет. Вы первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этого слова. Это — мираж, дым, фикция». Этот поток излишних слов выражает не столько стремление убедить «оппонента», сколько внушить ему определенную мысль.

Затем Преображенский пытается определиться с терминологией, но вместо этого прибегает к метафорам: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы?» [4]. Потом профессор повторяет антитезис (без аргументации): «Да ее вовсе и не существует» — и опять делает попытку определить главный термин. «Что вы подразумеваете под этим словом? — яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки (!), висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее». (В высшей степени характерные для него черты — самоупоение, менторский тон и полное пренебрежение к собеседнику!) Далее Преображенский говорит: «Это вот что». Мы настраиваемся на дефиницию (которая сводится к простому слову — «бесхозяйственность»), но вместо нее получаем выразительные и малограмотные иллюстрации-описания: «(…) если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах». С последним заявлением можно согласиться, за исключением слова «следовательно». Это типичное навязывание готового резюме, но отнюдь не логический вывод.

«Основания» профессора очень экстравагантны. Не говорим уже о том, что один человек не может «петь хором» (впрочем, Преображенский как раз поет у себя в квартире, не признавая этого права за другими: это, видимо, только профессорам разрешается в «Ресефесере»), примем это как гиперболу. Но всё остальное — грубейшее нарушение закона достаточного основания. Во-первых, какова прямая и однозначная связь между операциями, пением и разрухой? От одного пения стены не обрушатся, если, конечно, ему не аккомпанирует оркестр иерихонских труб. Во-вторых, когда человек превращает свою квартиру в операционную, у него больше шансов привести ее в упадок. Именно это, кстати, и произошло, причем вызвало разруху не в одной квартире, а во всем доме. Профессор сотворил Шарикова, который бил стекла, устроил потоп, да еще убил кошку у мадам Поласухер! Да, всему виной — Преображенский, который у себя в квартире оперировал неизвестно кого. Уж лучше бы он пел! (Разумеется, мы понимаем, что он имел в виду: если я перестану зарабатывать и начну петь в свое удовольствие, как «жилтоварищи», то я допоюсь до полного краха, — но из текста не следует, что Швондер со товарищи поют вместо работы, а не после нее.) Второй пример — с теми, кто якобы мочится мимо унитаза, — еще замечательнее: это параноидальные фантазии взбесившегося демофоба. Так и хочется повторить за Вольтером: «Пусть нет любви — зачем же ненавидеть!» А Филипп Филиппович убежден, что «жилтоварищи» ведут себя именно так [5]!

Затем Преображенский делает универсальный вывод: «Разруха не в клозетах, а в головах» — на основании очень шатких посылок. Они субъективны, это частные и весьма фантастические допущения. Чтобы вывод действительно из чего-то вытекал, профессору следовало бы опираться на другие посылки: «Если человек следит за своим жильем, у него никогда не настанет разруха» и «Если человек не следит за жильем, разруха у него настанет обязательно». Из этого еще можно было бы вывести указанное заключение, и то с оговоркой: «если нет экстраординарных обстоятельств». Порядок в квартире трудно сохранять во время стихийного бедствия, войны или экономической — извините — разрухи. От которой никуда не денешься, если она есть.

Характеризуя объект дискуссии, Преображенский прибегает и к подмене термина. Он семантически опустошает слово «разруха», вкладывает в него собственный смысл и отвергает все остальные. Несомненно, бесхозяйственность — т.е. та «разруха», которая в головах, — реально существует. Но из этого не вытекает, что разруха как следствие гражданской войны придумана здесь же Борменталем («Что такое эта ваша разруха?»). С тем же успехом профессор стал бы отрицать самую гражданскую войну. Его побуждения понятны: это желание мещанина, неплохо устроившегося в голодное и неуютное время, обосновать свое право на комфорт (представим себе, что Преображенскому стали бы подражать интеллигенты блокадного Ленинграда!). Не существует бедствий, просто плебеи не умеют жить. Однако бедствуют не только они, но и интеллигенция, столь явно противопоставляемая автором пролетариату. Преображенский живет роскошнее всех: столовых больше нет ни у кого в Москве. Но, узнав, что столовой нет даже у Айседоры Дункан, профессор с упорством маниака продолжает стоять на своем: может, Айседора Дункан так и делает, но я не Айседора Дункан. Он говорит так, будто великая танцовщица отказалась от столовой просто из эксцентричности, и то же самое сделали — исключительно из привередливости — все пролетарии Москвы. Мария-Антуанетта уже высказывала подобные взгляды: если у простолюдинов нет хлеба, пусть едят пирожные. И, по совести, можно ли возмущаться радикальным средством, которое было прописано ей от столь глубокого маразма!

Почти так же, как о разрухе, профессор рассуждает о контрреволюции: «Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно — что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый смысл и жизненная опытность». Но если абсолютно неизвестно, что скрывается под контрреволюцией, откуда профессор знает, что в его словах ее нет? Можно было бы признать за ним хотя бы «здравый смысл и жизненную опытность» — вместо логики. Однако профессор снова переоценивает себя. Здравый смысл признает объективную данность жизненных реалий, а Преображенский ее отрицает, руководствуясь какими-то солипсистскими представлениями. А что до «жизненной опытности»… Видимо, профессор не знал, что «пошлый опыт — ум глупцов».

Один из наиболее эпатирующих тезисов Преображенского, который так импонирует нашим неолибералам, общеизвестен: «Да, я не люблю пролетариата». У него для этого есть важное основание: пролетарии, по его мнению, украли его калоши: «На нем [пролетарии] есть теперь калоши и эти калоши мои! (Отметим как особый курьез: Преображенский забыл свои собственные слова «Вы, господа, напрасно ходите без калош»! Что делать — профессор весь соткан из противоречий, его сознание расщеплено — А.С.) Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, — кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй Саблин? (…). Смешно даже предположить. Сахарозаводчик Полозов? (…) Ни в коем случае!». Преображенский судит о проблеме с позиций вульгарного социологизма: буржуи красть не могут (вероятно, потому, что они уже всё украли: La propriété c’est le vol*). Но почему Преображенский так уверенно судит обо всех буржуях, когда с полной ответственностью он мог бы говорить лишь о себе? А вдруг упомянутые буржуи Саблин и Полозов после революции от огорчения сошли с ума и впали в клептоманию? А почему не заподозрить Дарью Петровну или Федора? (Зину оставим в покое: в тексте неоднократно подчеркивается, что она «невинная девушка».) Разве прислуга не способна воспользоваться удобным моментом и стянуть то, что плохо лежит? Но если калоши украли не перечисленные выше лица, из этого не следует, что это сделали Швондер или Вяземская. А если даже Преображенского обокрали какие-то пролетарии, то не уместнее ли предположить, что те самые — с приставкой «люмпен-»? Но кого же именно не любит этот «ненавистник пролетариата»? Если имеется в виду Швондер, то он не пролетарий, а советский бюрократ. Если речь идет о Шарикове, то и он не пролетарий, что, как ни странно, понимает даже политически малограмотный профессор: «– Почему же вы — труженик? — Да уж известно — не нэпман». Чугункин, из которого сфабриковали Шарикова, был люмпеном и уголовником, а Шариков, как и его наставник Швондер, сделался бюрократом, возглавив подотдел очистки. К пролетариям в этой повести ближе всех стоят швейцар Федор, Зина и Дарья Петровна. Чем же они так не угодили Преображенскому? За что ж вы Ваньку-то Морозова? Ведь он ни в чем не виноват. (Безусловно, профессор вообще не понимает, что такое пролетариат — как, кстати, и пес Шарик: для них это просто пугало, абстрактный жупел, вроде «пришедшего Хама».) *СОБСТВЕННОСТЬ – ЭТО КРАЖА (Ж. ПРУДОН)

Но, может быть, Преображенский на столь пещерном уровне рассуждает лишь о бытовых и социальных вопросах, а в науке — его основном деле — всё обстоит иначе? А что мы, в сущности, знаем об этом?

Научная значимость профессора преподносится в повести как нечто само собой разумеющееся. Ее констатируют все, Преображенского знает каждая собака — в буквальном смысле слова! Все, даже враги, убеждены в его величии, но откуда такая уверенность? Это величие констатируют в основном некомпетентные люди, не исключая наивного и «девственного», т.е. почти невежественного, Борменталя (который даже не уверен, что адреналин нужно впрыскивать в сердце). Нам достоверно известно только о репутации Преображенского, но не о его реальной значимости. В принципе, эти вещи могут не совпадать (как было, возможно, с И.В. Мичуриным и К.Э. Циолковским).

Разумеется, есть еще и мировое общественное мнение, но с этим тоже не всё понятно. За что его почитают в мире — за научные открытия или за хирургическое искусство? Ведь даже трижды гениальный хирург — не обязательно великий ученый (например, нобелевский лауреат А. Каррель, один из пионеров трансплантологии). Во всяком случае, советской общественности Преображенский известен именно как практикующий врач.

Понятие «великий ученый» содержит, по крайней мере, три важных компоненты. Он не только совершает выдающиеся открытия, но является глубоким теоретиком: он адекватно понимает свою деятельность на научном уровне и прогнозирует ее последствия. Кроме того, он помнит, что действительность больше, чем наука, и подчиняет свою жизнь высокой гуманистической сверхзадаче. Подходит ли под эти критерии Ф.Ф. Преображенский? И вот здесь хотелось бы вернуться к тому, с чего мы начали, — к двум реальностям: к той, в которой мы живем, и той, которая создана Булгаковым. Конечно, если бы Преображенский разъяснил загадочную функцию гипофиза, этому открытию позавидовали бы лучшие физиологи мира. В действительности открытие существует только в воображении Булгакова: гипофиз не определяет человеческий облик, а обеспечивает гормональный баланс в организме. Но в фикциональном (вымышленном) мире булгаковской повести, возможно, всё иначе [6]?

Но и там «концепция» Преображенского выглядит более чем оригинально. Вот замечательная фраза этого профессора медицины: «(…) гипофиз — закрытая камера, определяющая человеческое данное лицо. Данное!»). Значит ли это, что у каждого человека специфический, особый гипофиз, в отличие от других органов? (Интересно, у близнецов — тоже? Или у них один и тот же гипофиз?) Итак, нет человеческого гипофиза, а есть гипофиз Преображенского, Борменталя, Булгакова и т.д.? По-видимому, так это и следует понимать. Каким образом гипофиз определяет данное лицо — спрашивать бессмысленно. Сказано же: это «закрытая камера» (она же — «черный ящик» на жаргоне современной науки). Но тогда резонно возникает вопрос: а почему результат данного эксперимента называется «открытием»? Что, собственно, открыл Преображенский, если механизм работы гипофиза ему неясен, а связь между гипофизом и человеческой индивидуальностью проблематична? (Как известно, один эксперимент ничего не доказывает [7].)

Кроме того, если живой организм — это система, то почему у гипофиза, отдельно от остальных органов, оказалась столь специфическая роль — определять человеческое лицо? Если, например, собачье сердце заменить человеческим, собака почему-то не очеловечится [8], а с гипофизом это возможно. И, разумеется, та же закономерность относится к животным, у которых есть тот же орган: именно гипофиз делает собаку собакой, обезьяну — обезьяной и проч., т.е. существуют особые собачьи, обезьяньи и другие гипофизы. Но вообще-то Булгаков дошел до мракобесия эпохи Э. Дженнера, когда считалось, что от прививания коровьей оспы у людей вырастут рога.

Но допустим, что Преображенский все-таки сделал великое открытие (состоящее в изложенном выше). Однако это произошло случайно, профессор «шел в комнату — попал в другую». Преображенскому такое открытие и не снилось: это не Менделеев, увидевший периодическую таблицу во сне именно потому, что проблема наяву им была глубоко осмыслена. Возможно, поэтому Филипп Филиппович не испытывает подлинного триумфа, ибо радость победы им не заслужена. Как теоретик он оказался не на высоте. А практический результат общеизвестен.

Кстати, о практическом результате. У Преображенского была и сверхзадача — плод его мизантропии: он «заботился (…) об евгенике, об улучшении человеческой породы». И он же создал Шарикова. Трудно представить большее надругательство над человеческой природой и злейшую насмешку над грандиозными прожектами профессора. Но столь же трудно представить себе, как он вообще собирался улучшать человечество! Добиться декрета о всеобщей обязательной пересадке звериных желез? Или он намеревался, например, вставить пятидесятилетней нимфоманке яичники обезьяны и посмотреть, какое выйдет потомство? Допустим, в «булгаковской» реальности такие чудеса возможны. Однако мы бы очень удивились, если бы Преображенский для омоложения нимфоманки пересадил ее яичники обезьяне! Преображенский омолаживает людей — зачем же он пересаживает половые железы и гипофиз от человека собаке, а не наоборот?

Можно лишь догадываться, в чем могла быть его логика: если человеческие железы приживутся у собаки, то не исключено, что собачьи органы приживутся у человека; если удастся омолодить собаку человеческим гипофизом, то и собачий гипофиз повлияет на омоложение человека (хотя непонятно, зачем омолаживать молодое и здоровое животное железами хронического алкоголика). Это мы можем предполагать, сам Булгаков ничего не разъясняет. Но допустим, что предположение правильно. Тогда как с этим согласовать следующий ученый диалог между Борменталем и Преображенским?

– Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?

– Да! — рявкнул Филипп Филиппович. — (…) Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего. Но на какого дьявола? (…) Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно.

Во-первых, «чрезвычайно высокостоящий», которого можно «соорудить» из собаки, — это кто? Суперэлитарный пес? Человек? Сверхчеловек? Голем? Или Филипп Филиппович сам этого не знает? По-видимому, так и есть.

Во-вторых, из диалога следует, что «Спиноз» можно было бы «фабриковать» не из людей, пересаживая им собачьи органы, а из собак, пересаживая им мозги вышеупомянутых «Спиноз»! Значит, ученые мужи изменили свое отношение к проблеме, а равно и методику, на диаметрально противоположные? Из «омоложенных» людей не получится ничего положительного — так не попробовать ли собак? Но профессор до операции вообще не подозревал, что это приведет к очеловечиванию собаки. Тогда зачем оперировал?

Доктор Борменталь в своем журнале формулирует цель операции с исчерпывающей полнотой и точностью: «постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем и о его влиянии на омоложение организма у людей». Сразу же возникает загадка: если ученые пересадили гипофиз и семенники, то почему их интересует только гипофиз? А семенные железы — должны прижиться и влиять на чье-то омоложение или нет? И зачем их вообще понадобилось пересаживать? Ведь если они приживутся, как мы отделим влияние на омоложение их гормонов от гормонов гипофиза?

Или Преображенский намеревался омолаживать людей с помощью «особаченного» человеческого гипофиза? Допустим, что у Булгакова это возможно. Но как Преображенский собирался проверить корректность опыта? На пациентах? Но ведь они платили ему за реальное омоложение, а не за эксперименты над ними! Преображенский должен был до этого убедиться, что «особаченный» гипофиз омолаживает людей, т.е. кому-то его пересадить. Кому? Неужели Борменталю? Или, может быть, себе?

И, что самое таинственное: зачем для всего этого врачам понадобилась мертвая собака? Ведь профессор Преображенский не сомневался, что животное умрет у него на столе. Даже трижды повторил это во время операции, а «что трижды скажу, тому верь». Поместить в собачий труп вместе с семенниками человеческий гипофиз (от покойника же!), подождать, пока он не приживется — в трупе (насчет семенников ничего не сказано, видимо, это не принципиально), потом пересадить гипофиз человеку… Но какое отношение это имеет к науке? Верно, никакого! И, кстати, Булгаков этого не скрывает. Преображенского именуют «магом», «чародеем», «волшебником», «жрецом»! (Правда, Преображенский говорит: «Ведь я же все-таки ученый». Но Воланд тоже называл себя профессором.) И вся операция описана так, словно это жертвоприношение: пса убьют, и его смерть даст гипофизу омолаживающую силу. Это уже какая-то некромантия! Сеанс черной магии с ее разоблачением [9].

Впрочем, скорее без. «Разоблачения» не происходит: ученые мужи не в состоянии подвести итоги, хоть сколько-нибудь осмыслить то, что они сотворили, сделать выводы из ошибки: «Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей». «Доктора», учитывая его умственный уровень, это, возможно, убедило. Но как можно представить это в реальности? Ведь природа развивается так медленно, что любой шаг науки вперед — это уже форсирование. Как науке можно двигаться «параллельно с природой»? Продвигаться на микроны за тысячелетия? И как это выглядит на практике? Подождать миллион лет, когда собака и человек эволюционным путем приблизятся друг к другу, а уже потом оперировать? Подождать можно — дождаться проблематично. (Не говорю о явной глупости, связанной с «мозгом Спинозы». Природа уже создала Спинозу, а еще раньше — Леонардо, Аристотеля… Как же тогда Преображенский «форсирует вопрос»? Это ведь он отстал от природы, которая давным-давно приготовила ему для операций «материал» получше Чугункиных! Другой вопрос — как этот «материал» добыть, ибо осталось только уговорить «Спинозу». Впрочем, зная методы «работы» этих ученых, резоннее предположить, что они вступили бы в сговор с работниками Института мозга или гробовщиками Ваганьковского кладбища. Но для героев это не проблема. Борменталь деловито спрашивает: «(…) а если бы мозг Спинозы?» [10], а Преображенский преспокойно отвечает: нет нужды, а вообще-то можно… Интересно, кто-нибудь отметил нелепость этого диалога?) А что значит двигаться «ощупью»? Разве Преображенский делал это по-другому? За что же он себя укоряет?

В финале профессор возвращается к своим опытам. Боюсь, опять ничего не получится: вразумительных выводов он не сделал. На мой взгляд, причина провала Преображенского в его жадности в сочетании с авантюризмом. Он решает великую научную задачу «по дешевке»: используя бродячего пса и невостребованный криминальный труп хронического алкоголика и дегенерата — при этом не удосужившись изучить биографию Чугункина. Но большая наука не делается на негодном материале и не терпит крохоборства и безответственности [11].

Преображенский и — от его имени — Борменталь любят поучать Шарикова: «Вы, Шариков, чепуху говорите и возмутительнее всего то, что говорите ее безапелляционно и уверенно», «Вы в присутствии (…) людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости». Как будто университетское образование — гарантия ума! До «космических» масштабов Преображенского Шарикову далеко: «об евгенике» он и не думает! Так что приведенные цитаты можно переадресовать его обличителям: они воистину не ведают, что творят. Псевдоученая буржуазия (без кавычек!) развлекается еще и воспитанием, обвиняя Шарикова в паразитизме. Но полезно задуматься о реальной общественной пользе, приносимой персонажами повести. Шариков почти буквально следует сентенции профессора, что пролетарий должен заняться чисткой сараев, и поступает на службу в «очистку». А Преображенский, проституируя великую профессию врача, не лечит людей, не спасает умирающих, но «возвращает молодость» впавшим в эротический маразм нэпманам, а заодно оказывает такие же услуги советским сановникам [12]. Плоды его «научной» деятельности тоже известны, он и сам признает ее бессмысленность. Так что без Преображенского (как хирурга, так и ученого) Москва обойдется, без Шарикова — нет.

Моральный облик Преображенского ясен: это не ученый и не интеллигент, а мещанин. Он эгоцентричен, спесив, капризен, груб, беспринципен, духовно ограничен (его интеллектуальная жизнь исчерпывается поездками на «Аиду» ко II акту!), равнодушен к ближнему и к общественным интересам. Плохо разбирается в социальных и даже бытовых вопросах, но обожает всех поучать. Внимателен к своим правам, но с чужими не считается. Преображенский — фарисей: он витийствует: «На преступление не идите никогда. Доживите до старости с чистыми руками», а сам не только совершает преступление в финале (что еще можно было бы принять за «самооборону»), но и замышляет его («Ей-богу, я, кажется, решусь»). Он лицемер и приспособленец: проклинает новую власть, но очень уютно при ней устроился, имеет высокое покровительство. В профессии он безответствен и корыстен: не изучил ее досконально, не знает возможных последствий, но извлекает из нее барыш, «омолаживая» пациентов и потакая человеческим порокам. Проницательный и циничный пес называет его «делягой», а его «квартирку» похабной [13].

Следует добавить еще две детали. Как истинный мещанин, для решения социальных проблем он предпочитает грубую силу, репрессии: «Городовой! Это и только это! И совершенно неважно — будет ли он с бляхой или же в красном кепи (!) Поставить городового рядом с каждым человеком (!) и заставить этого городового умерить вокальные порывы наших граждан» — хотя совсем недавно разглагольствовал о том, что террор «им» не поможет! Браво, профессор! Какая последовательность и верность идеалам гуманизма! А вот еще суждение — прямо христианское: «Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! (Теперь понятно, откуда Солженицын брал рецепты, «как нам обустроить Россию» [14]. А какое уважение к бедным людям! — А.С.) Это никому не удается, доктор». Отчего же «никому»? Любой руководитель проводит несколько мероприятий одновременно. А насчет двух богов… Можно было бы сказать, что Преображенский служит одному богу — мамоне, — однако и он совмещает два дела: «омолаживает» старых сатиров и думает об улучшении рода человеческого! Правда, получается — хуже некуда. Снова профессор раздваивается и опровергает себя. Это уже диагноз: «шизофрения, как и было сказано».

Почему же это произведение, не только неглубокое и нелогичное, но просто неумное, стало бестселлером «перестроечной» и постсоветской эпохи? Сказались усталость читателей от официоза и желание чего-то «крамольного». Большую роль сыграла общая нравственная и культурная деградация советской интеллигенции к началу «перестройки». Полуграмотные мещане с дипломами (в том числе профессорскими), скверно образованные деятели эрзац-культуры сочли Булгакова «антисоветским» и уже потому элитарным. Увы, миф об элитарности книги вскоре опроверг В. Бортко своим фильмом, который с восторгом приняли мещане, уже совершенно не похожие на Преображенского [15]. Имитируя «культурный флер» и преемственную связь с классической русской литературой, повесть Булгакова на деле предавала ее традиции. Русская литература основывалась на милосердии, гражданственности, патриотизме, отвергала стяжательство и себялюбие, она воспитывала и духовно поднимала народ, а не презирала его. Эта классика была обременительна для советских мещан, и они предпочли заменить ее таким «продолжателем».

В булгаковском творчестве мещанам импонируют фарисейство [16], моральная эластичность персонажей, реабилитация приспособленчества (о, как наши режиссеры любят ставить «Кабалу святош»!), союза с любой властью и силой, вплоть до сатанинской. В этом смысле симптоматичен opus magnum Булгакова «Мастер и Маргарита», где воплощается заветная мечта всех мещан и пседоинтеллигентов: получить максимум удовольствия от флирта с «князем мира сего» и сохраниться для вечного блаженства в мире ином. Причем не в раю. Не надо рая, оставьте их просто в покое. Чем плоха такая позиция? Ничем, кроме одной мелкой детали: можно ли с полной уверенностью получить покой из рук отца лжи? А ну как и в этот раз обманет? Впрочем, тема откровенной сделки с дьяволом всё же смущала псевдоинтеллигентов, особенно по мере клерикализации общества. И теперь они дошли до того, что превзошли «манихействующего» Булгакова. Он только утверждал паритет добра и зла, разумность и необходимость последнего, тогда как «интерпретаторы» уже произвели полную подмену, объявив самое зло добром и выдав Воланда за неузнанного Христа [17].

Когда-то В.Б. Шкловский, невысоко ценивший раннего Булгакова, назвал его успех «успехом вовремя приведенной цитаты» [18], имея в виду копирование Г. Уэллса, причем сильно ухудшенное. Теперь смысл этой формулировки изменился: уже Булгакова растаскали на цитаты, когда пришло время использовать его в разрушительных целях. В фильме В. Бортко первоисточник несколько отредактирован: изъят «компрометирующий» профессора как недостаточного либерала монолог о «городовом», показано тотальное одичание масс, подчеркнуты бесполезность и абсурдность советских учреждений и чиновников («швондеровцы» в основном поют и отправляют нелепые квазирелигиозные ритуалы; заодно явочным порядком реанимируется древняя бредовая идея «Большевизм — это тоже религия, но без Бога»), зло советской политической системы косвенным образом персонифицируется в образах Троцкого и Ленина (именно под их портретами занимаются своей деятельностью «швондеровцы»; фильм вышел в 1988 г., до этих пор «перестроечная» пропаганда ограничивалась обличением Сталина и Брежнева), показан угрожающе стремительный карьерный рост Шарикова. Важно было и распределение ролей: Б. Плотников уже давно ассоциировался у зрителей с образами почти святых персонажей (прежде всего христообразного Сотникова) — и его Борменталь был вознесен на ту же высоту, блестящая игра Е. Евстигнеева уничтожила глупость Преображенского (именно благодаря фильму он стал восприниматься как олицетворение мудрости). Р. Карцев (Швондер) сделал облик советской власти балаганным, В. Толоконников (Шариков) олицетворяет нечеловеческую гнусность «простонародья», да еще в кадре мелькает множество отвратительных физиономий люмпенов. Булгаковская демофобия доведена, условно говоря, до «социал-дарвинизма»: «буржуи» обладают аристократической (!) внешностью, показана их избранность, — зато «пролетариат» представлен толпой скотоподобных дегенератов.

Таким образом, этот киношедевр констатировал полную «генетическую» несовместимость интеллигенции (носительницы немыслимых духовных красот и добродетелей) и народа (экзистенциально мерзкого и ущербного). В булгаковской повести на интеллигенцию возлагалась вина за то, что она «разбудила зверя» и пострадала от своего же авантюризма. В фильме ситуация меняется. Так, реплика Борменталя о том, что гипофиз определяет не омоложение, а полное очеловечение, передается профессору. Перед этим он говорит: «Я вынужден признать свою ошибку», а Борменталь возражает: «От этого ваше открытие не становится меньше». Эта легчайшая перестановка акцентов многое меняет: констатируются величие Преображенского-ученого, его ответственность и самокритичность, а вина перекладывается на неискоренимую порочность природы человека.

В реальности 1980-х гг. фильм формировал специфические для того времени идеологемы. Советская, т.е. «народная», власть — это власть швондеров и шариковых, «недочеловеков» и дегенератов. Эта гениальная идея подавалась на фоне глумливого обыгрывания в «перестроечных» СМИ строки «Интернационала» «Кто был ничем, тот станет всем», перевирания слов Ленина «Мы и кухарку научим управлять государством» (Е. Евтушенко с обыкновенным для него остроумием даже придумал «диктатуру кухариата») и т.п. Именно «недочеловеки» виноваты в «застое», т.е. экономической разрухе. «Народовластие» скомпрометировало себя (хотя в СССР оно было лишь декоративным). Фильм подводил зрителей к почти протестантской мысли о предопределенном разделении людей на избранных («буржуев») и отверженных («пролетариев»). «Пролетарий» должен заниматься «чисткой сараев — прямым своим делом» — и уступить лидерство интеллигенции — «аристократии духа», которая будет править обществом по законам Разума. (Реализацией этой неопросвещенческой утопии стало гайдаровское правительство, состоявшее из профессоров и академиков и заслужившее презрительное наименование «правительства младших научных сотрудников». Результаты его деятельности общеизвестны [19].) Хотя высшим проявлением Разума является логика, а Преображенский, как мы убедились именно ею и не владеет. Впрочем, мышлением на бытовом уровне — тоже. И еще одна деталь, существенная в связи с реалиями «перестройки»: фильм внушает зрителям мысль о почти паразитизме «пролетариев» (= маргиналов, demi-люмпенов) и реабилитирует в глазах общества индивидуальное предпринимательство как единственную гарантию человеческой полноценности.

По большому счету булгаковский Преображенский был прав: в его словах не было контрреволюции [20]. Для этого у него слишком много беспринципности и слишком мало ума, политической и гражданской зрелости. Он уживается с властью, не посягающей на его комфорт, он не критикует власть, а предается мещанскому брюзжанию из-за отсутствия должного порядка [21] и предлагает практическую рекомендацию водворения оного — исполненную «здравого смысла и жизненной опытности»: приставить городового к каждому гражданину. Разумеется, это касается только плебеев: на самого Преображенского должно воздействовать только «лаской-с».

В повести еще не было контрреволюции. Но идеологи «перестройки» употребили это сочинение в контрреволюционных целях. Так что едва ли можно согласиться со словами С.Г. Кара-Мурзы, вынесенными в эпиграф. У «архитекторов перестройки» были «культурные ресурсы» — прежде всего во «вновь обретенной классике». Начинали «респектабельно» — с Набокова и Булгакова — потом докатились до уже совершенно бульварного Аверченки. Контрреволюция глупа и примитивна. Неолибералы создавали и всё еще пытаются создавать миф о своем моральном превосходстве и художественной утонченности. «Собачье сердце» — один из образчиков их культуры. Теперь эта квазикультура начинает обращаться против буржуазии. Во время последней предвыборной кампании, завершившейся позорным вышибанием СПС из Думы, Немцов не придумал ничего умнее, чем обзывать потенциальных избирателей шариковыми, жаждущими «всё отнять и поделить». Хотя многие из них, не настаивая на втором, не возражали бы против первого. Людям дорога социальная справедливость, они не считают правильным извлечение крупной буржуазией сверхприбылей из преступно присвоенной собственности. Они расценивают реституцию как паразитизм, поскольку собственность должна будет вернуться даже не к тем, кто хоть как-то участвовал в ее создании, а к их потомкам. Наконец, людям не по душе строй, при котором наглые и безграмотные журналисты и безголосые «поп-звезды» имеют возможность получать доходы, на несколько порядков превышающие зарплату тех, кто действительно трудится и создает подлинные материальные и духовные ценности. Люди протестуют против такого порядка вещей и желают отнять у буржуазии даже не столько собственность, сколько возможность неправедного обогащения. Выгоды лично для себя они в этом не усматривают. Так что они не шариковы. К шариковым ближе олигархи, в советские времена влачившие существование служащих средней руки, возникшие из ничтожества, отнявшие народное достояние и поделившие сферы влияния. Увы, такие элементарные вещи приходится повторять, потому что неолиберальная пропаганда внушает людям обратное.

Разоблачение псевдокультуры, причем «классической», — дело трудное, но необходимое. Пошляки и мещане не имеют права считать себя культурными. А общество должно ужаснуться степени своей духовной отсталости и глупости, как ужаснулся автор этих строк, который в годы «перестройки» тоже читал Булгакова и Алданова, Аверченко и Эрдмана [22], «Доктора Живаго» [23] и «Красное колесо», Рыбакова и Аксенова — к сожалению, считая всё это настоящей литературой.

P.S. Надеюсь, эстетическое и идейное убожество этой псевдокультуры будет со временем раскрыто. А пока выходят сериалы по «Московской саге» [24], «Доктору Живаго», «Кругу первому», «Детям Арбата» (насколько я понимаю, безо всякого успеха), зато на телеэкраны не может пробиться «Тихий Дон» С.Ф. Бондарчука. Недавно тот же Бортко, одарил зрителей своим новым булгаковским шедевром — «Мастером и Маргаритой». Вообще-то феномен Бортко — это курьез новорусского менталитета. Сам режиссер — крепкий «профи» голливудского типа, неплохо чувствующий конъюнктуру, и рано сформировавшийся антикоммунист (в 1970-х он даже пытался бежать из «этой страны» [25]). «Собачье сердце» он сделал на волне «булгаковского бума», а в начале 2000-х, когда «образованщина», выражаясь по Троцкому, «взалкала культуры», осчастливил ее холодным, элементарно-иллюстративным «Идиотом». Однако «образованщина», во главе с изобретателем этого термина [26], возликовала и объявила, что Бортко повернул телезрителей к «духовности» и высокой литературе, оторвал их от криминальных сериалов, — хотя он же сам и способствовал этой моде на уголовщину своими фильмами из «Ментов» [27] и «Бандитским Петербургом». Хотелось бы верить, что откровенно скучный и неизобретательный сериал «Мастер и Маргарита» несколько отрезвил интеллектуальных поклонников режиссера. (Подумать только: «Идиота» и «Мастера» мечтал экранизировать А. Тарковский, а нам в итоге достался Бортко!) Он объявил, что в «Мастере» нет никакой мистики, что это роман о Москве 30-х гг. [28] Иными словами, Бортко еще больше приблизил роман к обывателю, от которого, по мнению Э. Лимонова, книга и так не далека [29]. Вот редчайший случай, когда с литературными оценками Э. Лимонова можно согласиться (или, вернее, не хочется спорить).

Но при чем же здесь Бортко, если речь идет о Булгакове? Отнюдь! Речь о «Собачьем сердце» — едином, целостном феномене обывательской псевдокультуры и, что важнее, об элементе манипуляции массовым сознанием. А с этой точки зрения экранизация даже важнее повести. Которая, как было здесь показано, и сама — не шедевр (талантливый, но очень несовершенный, плохо продуманный, неряшливый текст молодого автора и, главное, — весьма безнравственное произведение), тогда как фильм художественно еще слабее. А «Мастер и Маргарита» упоминается для обозначения тенденции развития режиссера: если у Булгакова «Мастер и Маргарита» лучше «Собачьего сердца», то у Бортко все наоборот. Причем это не факт его личной судьбы, а выражение общей закономерности. Проще говоря — упадка.

Его второй «булгаковской» экранизации далеко до первой: она неэффективна даже для манипуляции сознанием — как и другие, названные выше сериалы. Примитивный антисталинизм, антисоветчина давно уже не котируются на рынке, но имеют некоторый спрос у ветеранов борьбы с «тоталитаризмом», особенно у ничего не получивших от неолиберальных реформ и ностальгирующих по «перестройке» или даже «оттепели». Сейчас мы наблюдаем деградацию того искусства, которое питало антисоветчиков, либералов и просто наивных людей 1960-80-х гг. Жалкое зрелище! Раньше авангардом этого искусства была литература, теперь ее, утратившую свое воздействие на умы, пытаются гальванизировать кинематографическими средствами — т.е. почти всегда ухудшают, примитивизируют (ибо фильмы снимают не Тарковский и не Муратова). Неолибералам угодно принимать эту агонию за культурный ренессанс. Некоторые не очень заблуждаются, но думают: «Пусть это плохо — зато без коммунизма» или «Пусть это плохо — зато без бандитизма». Прямо скажем, не самая почтенная аттестация произведений искусства и не самая завидная участь. Зато — заслуженная.

.К О М М Е Н Т А Р И И

1. Передача «Владимир Бортко: не подводя итоги…» (Телеканал «Культура». 7 мая 2006 г.)

2. У Г. Уэллса, разумеется, есть ошибки (например, человек-невидимка был бы слепым), но их довольно трудно учесть или заметить со стороны.

3. Это менее всего беседа с Борменталем, которого Преображенский в этот момент и не воспринимает (он даже обращается к какой-то «картонной утке», висящей на стене) — во всяком случае, когда обмен репликами перерастает в монолог профессора. Фактически это диатриба — мысленный спор с кем-то невидимым. Эта речь адресована "urbi et orbi". Urbi — значит: «властям», это косвенный совет поискать «разруху» в собственных головах, заняться чисткой сараев и проч. (если бы эти советы могли быть услышаны), orbi — столь же воображаемое воззвание к единомышленникам, к человечеству.

4. Эта странноватая метафора была расхожей в начале 1920-х гг. Ее источниками для Булгакова были, скорее всего, пьеса Валерия Язвицкого (1883-1957) «Кто виноват?» («Разруха») (Собачье сердце // Булгаковская энциклопедия — ссылка по: http://www.bulgakov.ru/s/dogheart/5/) и плакаты В. Маяковского.

5. В этой связи обратимся к фильму В. Бортко «Собачье сердце», в котором есть режиссерские «находки», отсутствующие у Булгакова. В них интересно несовпадение намерения и результата. Режиссер хотел показать варварство «пролетариев», но получилось прямо противоположное. Эпизод первый. Преображенский входит в подъезд. На лестничной клетке сушится белье. Место, разумеется, не самое подходящее, но видно, что люди не «мочатся мимо унитаза», а заботятся о гигиене. Эпизод второй. Швондер предупреждает какую-то старуху: «Если будешь паркетом топить печку, всех выселю». Значит, Швондер, во-первых, заботится о сохранности жилищного фонда, во-вторых, не страдает классовой предубежденностью: за нарушения правил общежития он готов наказывать и буржуя Преображенского, и пролетарское семейство.

6. Строго говоря, никакого «фикционального мира» здесь быть не должно: для него пришлось бы придумать какую-то особую — альтернативную науку — медицину и физиологию. Если Преображенский — профессор медицины, признанный во всем мире, то его деятельность должна опираться на традиционную науку, оцениваться по ее критериям — во всяком случае, не расходиться с ними слишком резко и грубо. (Отступления от этого принципа возможны — например, в футурологической фантастике, антиутопии-бурлеске и т.п., но «Собачье сердце» — реалистическая повесть о современности.) Однако попытаемся пренебречь даже этим обстоятельством.

7. Формулировку «один эксперимент» следует оговорить подробнее, поскольку ситуация может оказаться еще более абсурдной. У нас нет прямых доказательств, но косвенные данные говорят о том, что опыт на собаке вообще был у Преображенского первым. Профессор упоминает кроликов, обезьян, но о собаках не говорит ни слова. Мало того, он, по-видимому, впервые экспериментирует с человеческим мозгом: когда он настоятельно просит Борменталя не пропустить «подходящую смерть», речь явно не идет о привычном и налаженном деле. Я не настаиваю на этих предположениях, но если они верны, то неизбежно возникает недоумение: почему Преображенский не довел до конца опытов с обезьянами и кроликами, а пошел с новым животным на радикально новый эксперимент? Разве не логичнее было бы экспериментировать с человеком и обезьяной?

8. Кстати, еще одна несообразность текста — заглавие. Текст его отрицает! Сам Преображенский говорит, что у Шарикова не собачье, а человеческое сердце. Единственный эпизод, в котором собачье сердце упоминается в повести в точном смысле — сцена операции над Шариком, когда Борменталь не знает, куда нужно делать укол: в сердце или нет. Разумеется, мне известно наиболее вероятное объяснение заглавия: «Само название "Собачье сердце" взято из трактирного куплета, помещенного в книге А.В. Лейферта "Балаганы" (1922): "...На второе пирог — / Начинка из лягушачьих ног, / С луком, перцем / Да с собачьим сердцем". Такое название может быть соотнесено с прошлой жизнью Клима Чугункина, зарабатывавшего на жизнь игрой на балалайке в трактирах (по иронии судьбы, этим же зарабатывал себе на жизнь в эмиграции брат автора "Собачьего сердца" И.А. Булгаков» (Собачье сердце // Булгаковская энциклопедия — ссылка. по: http://www.bulgakov.ru/s/dogheart/5/), но это не делает его (заглавие) более уместным. Не говорю уже о том, что речи о сердце как образе человеческого характера вообще абсурдны в устах физиологов (тем более уже «открывших», что характер зависит от гипофиза)!

9. Безусловно, все это ирония. Никому не приходит в голову трактовать текст таким абсурдным образом. Мы адекватно понимаем Булгакова, хотя он выражается очень неудачно. Да, Преображенский только беспокоится о том, что собака не выживет, но выражается это беспокойство уж слишком неадекватно: «для него и так никакого шанса нету» (перед операцией), «ну, все равно издохнет» (по ее окончании). А вот парадоксальная реплика во время операции «Все равно он уже 5 раз у вас умер. Колите!», напротив, удачна и психологически точна, ибо речь идет о клинической смерти, тогда как в остальных — о биологической.

10. Вопрос сформулирован так, что он, по-видимому, предполагает условно-желательное наклонение: «а если бы [взять, использовать] мозг Спинозы?». Это вопрошание с косвенным оттенком побуждения к действию: а не попробовать ли нам со Спинозой?.. Даже неполная синтаксическая форма вопроса выглядит как своего рода соблазнение. (Тем более что это в стиле Борметаля: в той же сцене он соблазняет профессора уничтожить Шарикова.) Булгаков этого, конечно, не подразумевал, но он опять выбрал не самое удачное оформление речи.

11. Полезно сопоставить Преображенского с его антиподом — профессором Персиковым из «Роковых яиц». При этом интересно, что у обоих был общий прототип — Н.М. Покровский, дядя Булгакова.

12. Одним из прототипов Преображенского был С. Воронов, «который возглавлял лабораторию экспериментальной хирургии в Коллеж де Франс. На рубеже 1920-х и 1930-х годов его работы активно переводились на русский язык, что свидетельствовало, безусловно, об интересе, как к самой проблеме, так и к методам ее разрешения. Воронов был твердым сторонником идеи пересадки половых желез от обезьян к человеку. С 1913 года он начал прибегать к трансплантациям половых желез обезьян своим пациентам — сначала мужчинам, а позже и женщинам. К 1930 году метод Воронова получил развитие не только во Франции, но и в США, Великобритании, Португалии, Бразилии, Аргентине, Египте и др. местах. Огромный спрос на операции, выполняемые Вороновым с его ассистентами, побудил его задаться проблемой массовой доставки обезьян в Европу и создать целый питомник приматов в замке Гримальди на юге Франции . В свою очередь, работа Воронова побудила организаторов советского здравоохранения задуматься о возможности использования аналогичного опыта в СССР, одним из результатов чего стал беспрецедентный проект животновода-селекционера И.И. Иванова (1870-1932) по скрещиванию человекообразных обезьян с человеком» (Михель Д.В. Переливание крови в России, 1900-1940 ).

13. Кстати, носителями мещанского сознания в повести являются и пес Шарик, сравнивающий Преображенского с собой (!), и Шариков — эманация худшей части профессорской личности, так сказать, его собственный «мистер Хайд». (Срав. с устойчивым заблуждением, когда люди называют Франкенштейном не врача, а созданного им монстра; они имеют на то основание, ибо монстр — проекция личности его творца.)

14. Срав. со следующим шедевром: «И — откуда же набрать средств? А: до каких же пор мы будем снабжать и крепить — неспособные держаться тиранические режимы, насаженные нами в разных концах Земли, — этих бездонных расхитчиков нашего достояния? — Кубу, Вьетнам, Эфиопию, Анголу, Северную Корею, нам же — до всего дело! (…) Вот кто на это даст отрубный единомгновенный отказ — вот это будет государственный муж и патриот» (Солженицын А. Как нам обустроить Россию: Посильные соображения. Л., 1990, стр. 16.)

15. Автор статьи не намерен, однако, сравнивать их и с Шариковым, хотя имя последнего стало нарицательным. В известном смысле они были ниже Шарикова — люмпена, выбившегося в начальство и, что важнее, вкладывавшего в свое дело (истребление котов) всю душу, тогда как эти «совграждане» влачили полумаргинальное, полупаразитическое существование, халтурно и формально отбывая «трудовую повинность». Им было уместнее узнать себя не в Шарикове, а в Чугункине.

16. Чего стоит, например, псевдохристианская сентенция о трусости как худшем из грехов, если смалодушничавший Пилат получает прощение! Напомню, что библейский Христос объявляет худшим — и единственным непрощаемым! — грех против Святого Духа, т.е. именно фарисейство. Но именно библейского Христа Булгаков демонстративно не признает. Подлинный Христос — неудобен, проще выдумать своего, более эластичного.

17. Таково сочинение О. и С. Бузиновских «Тайна Воланда» (http://books.rusf.ru). Ту же «трактовку» образа Воланда предлагает Р. Виктюк (http://www.religio.ru).

18. Шкловский В.Б. Гамбургский счет. М., 1990, стр. 301.

19. См.: «Ученые как правители — идея вздорная. Кем бы ни был человек, но если он работник в системе власти, он действует по законам власти, а не науки» (Зиновьев А.А. Русская трагедия. М., 2003, стр. 381).

20. Если, разумеется, не принимать всерьез фантазии С. Иоффе о том, что Булгаков создал милую аллегорию конфликта Ленина и Троцкого со Сталиным (Тайнопись в «Собачьем сердце» Булгакова // Новый журн. New rev. Нью-Йорк, 1987., кн. 11-12); впрочем, и это еще не антисоветчина.

21. Хотя действительно умный человек — Б. Рассел, посетивший Россию в еще более трудное время, в 1920 г., писал о повседневной жизни в Москве, нисколько ее не идеализируя: «В целом создается впечатление добропорядочной, хорошо налаженной жизни» (Рассел Б. Теория и практика большевизма. Черчилль У. Вторая мировая война. М., 1998, стр. 60)

22. Имеется в виду прежде всего «культовая» комедия «Самоубийца» — реабилитация нового Смердякова, не способного даже на суицид, но готового ради своего спасения послать тещу в шахту. Эта пьеса написана в основном для того, чтобы утвердить право пресловутого «маленького человека» на бесчестье, и ради изреченной в пьяном кураже мерзенькой фразы «[Я] Маркса прочел и мне Маркс не понравился». (Шариков тоже не был согласен с Энгельсом, но хотя бы его действительно читал!) Но как же либеральная публика аплодировала подобным репликам на спектакле Театра Сатиры в конце 1980-х гг.!

23. Здесь не место доказывать, что «Доктор Живаго» — не безусловный шедевр, тем более что в этом мало кто сомневается — в противном случае не делали бы курьезного уточнения: «Это не проза, а проза поэта». (Что-то не помню таких оговорок по поводу прозы Бунина или Симонова.) Прозаическая часть «Доктора Живаго» написана неровно. Стихотворения — прекрасны, хотя и в них встречаются довольно неаккуратные строки. Например, чудовище в «Сказке» называется то змеем, то змеей, а то и вовсе драконом. И этот непонятный монстр еще истязает девицу очень странным способом: «Змей обвил ей руку / И оплел гортань, / Получив на муку / В жертву эту дань». Осталось только вообразить девицу и «змеедракона» в таком экстравагантном положении.

24. Рекомендую читателям насладиться разгромом аксеновского романа и его экранизации в статье В.С. Бушина «Gvadeluпщина» (см.: Бушин В.С. Измена: знаем всех поименно! М., 2005; сокращенный вариант: http://zavtra.ru/cgi//veil//data/zavtra/04/579/51.html).

25. «Владимир Бортко: не подводя итоги…».

26. Интеллект автора «Образованщины» подробно охарактеризован в книге В.С. Бушина «Александр Солженицын: Гений первого плевка».

27. В «Ментах» («Улицах разбитых фонарей») Бортко творил под псевдонимом Ян Худокормов.

28. «Владимир Бортко: не подводя итоги…».

29. «В "Мастере и Маргарите" обыватель с его бутылью подсолнечного масла, с его жэками и прочей низкой реальностью присоединяется к высокой Истории. К Понтию Пилату и Христу. Ну как же обывателю не любить такую книгу?! Он ее и любит с завидным простецким задором. Хотя, если считать по высокому гамбургскому счету, книга получилась вульгарная, базарная, она разит подсолнечным маслом и обывательскими кальсонами. Эти кальсоны и масло преобладают и тянут вниз и Понтия Пилата, и Воланда, и Христа» (Лимонов Э. Священные монстры. Гл. 27. Булгаков: льстит обывателю. — Цит. по: http://nbp-info.com/new/lib/lim_monsters/monstri27.htm).

...главным основанием и условием для православной монархии и самодержа-вия, должно быть единство христианского  идеала у монарха и у народа. У нас нет этого единства, демократия именно тогда и становится необходимым механизмом, когда в обществе нет единого религиозно-философского идеала, она позволяет сосуществовать разным картинам мира, разным мировоззрени-ям. Если ее не превращать в тоталитаризм либеральной идеи, как сейчас в Западной  Европе. …. Поразительное социологическое исследование я прочитала, в нем на вопрос: «Какое преступление нельзя оправдать ни при каких обстоятельствах»,  наши люди, нация — нищая и соблазняемая земным раем, подвергнутая двойной стерилизации — марксизмом и либерализмом, вдруг отвечала чуть ли не в один голос:  «Измену Родине»! Даже социоло-ги  остались в недоумении: ведь в цивилизованной Европе родина давно уже там, «где ниже налоги». (Н. А. Нарочницкая, российский историк)

Размышления контрреволюционера

Призрак бродит по Европе, призрак… революции. Последнее время он всё чаще материализуется вблизи границ России.

Как становятся революционерами

Позабыты не только предупреждавший о «бессмысленности и беспощадности» русского бунта А.С. Пушкин. Так и не подсчитанные до конца жертвы «бескровной» февральской революции, переросшей в полномасштабную Гражданскую войну. Позабыты уроки уже и нашего времени – «бархатной» революции августа 1991-го, а потом и октября 1993-го. Кем-то за аксиому велено считать, что абсолютно все проблемы народа сконцентрированы в несправедливой власти, которую необходимо срочно поменять не иначе как революционным путём!

Этот бунтарский дух в русском народе удивительно живуч. Привычка решать всё радикальными методами, не сдерживая себя никакими ограничениями; получение немедленного удовлетворения своим желаниям; уверенность в своей правоте; проявление нетерпения и принятие только своей «правды» — вот признаки настоящей «свободы» — той самой бациллы революции, приводящей в итоге к большой крови и ещё большим страданиям.

Природа всех революций и бунтов антропологична и зарождается в самом человеке, в его сердце, т.е. она, прежде всего, личностна, духовна и лишь опосредованно связана с социальными, экономическими, политическими и другими причинами. Не напрасно Церковь чётко называет и имя первого революционера и мятежника – бывшего ангела света бесплотного Люцифера, восставшего против Творца и его миропорядка и низвергнуто за это с Небес на землю архангелом Михаилом!

Однако, эта простая мысль постоянно ускользает от образованного человека или оказыва-ется непонятной обывателю, воспитанному на марксистских догматах и в материалисти-ческих координатах: «бытие определяет сознание»; вот он, бедолага, и начинает манипу-лировать своим правом быть услышанным: «Дайте мне то, что я прошу (хочу, требую и пр.) и тогда я стану законопослушным!». На лицо недовольство внешним: властями, зако-нами, порядками, обществом и прочим, при отсутствии желания без революций и потрясе-ний самому измениться внутренне.

Доказано не только историей, но психиатрией и социологией, что на уровне внутрилич-ностном, мятеж и революция это – конфликт с самим собой и как результат: депрессия, сумасшествие, шизофрения, суицид; на межличностном – это драки, поножовщина, скан-далы, ссоры, семейные конфликты; на социальном – Сенатская и Дворцовые площади, пистолетные выстрелы Каховского и залпы «Авроры». За тысячелетия – ничего нового. По тем же правилам и параметрам развивались события на Манежной площади и киевс-ком Майдане Незалежности, где революционеры-бунтари демонстрировали тот же ради-кализм, непримиримость, нетерпимость и агрессивность.

Для всех бунтов, мятежей, восстаний и пр. разновидностей хаоса характерна одна конеч-ная цель – вопрос власти. Она камуфлируется организаторами под более понятные толпе лозунги и требования «свободы» и «справедливости». Реализуются они по разному: от якобинской гильотины для врагов той самой «свободы» — до ваххабитской фетвы на уничтожение инакомыслящих; от построения коммунистического рая на земле — до все-мирного халифата. Заказчик таких «проектов века», как правило, один и тот же – первый мятежник и революционер. Отсюда и вопрос: бывают ли «хорошие» революции?

Времена меняются, но не меняются законы, приводящие в действия т.н. революционные массы. Один из них гласит, что революции без денег не делаются. С советских времён нам усиленно вдалбливали, что революция – это святое и поэтому бескорыстное дело. Так ли это? Ответить на это вопрос можно, изучив опыт прошлых революций. Давайте, с этой целью эксгумируем «труп», так называемой «первой русской революции».

Старые мифы о главном

Революционные события декабря 1905 года, центром которых стала Москва, зрели давно. Проблемы в огромной Империи, конечно, были, но нельзя сказать, что они были нерешае-мы. С конца XIX века Россия постепенно наращивала темпы производства, серьёзно тесня европейские страны по многим экономическим показателям. Росло благосостояние наро-да. Цены на продукты питания были самыми низкими в Европе. Вполне совершенны были и законы Империи. Например, оценивая российский закон о социальном страховании и пенсиях работникам, президент США У.Тафт нехотя признавал: «Русский Император со-здал такое совершенное рабочее законодательство, каким не может похвастаться ни одно демократическое государство».

Сложности были, скорее, в другом. В русском обществе с быстротой ветра распространя-лись либеральные веяния, не одно десятилетие дующее из прорубленного Петром евро-пейского «окна». Они же поработили волю, расслабили ум и разложили души людей, по-ставленных на стражу Закона и Порядка. Те, кто по долгу службы должны принимать принципиальные решения, сквозь пальцы смотрели на то, как над Россией и их головами собирались тучи.

Центральная власть в лице монарха, со своей стороны, сколько это было возможно, шла на уступки и компромиссы: ещё больше смягчала законодательство; издала Манифест 17 октября о свободах и созыве Думы; завершила неудачную войну с Японией на невыгод-ных условиях и т.д. Однако эти меры не способствовали умиротворению т.н. обществен-ности, ориентированной на западные, либерально-республиканские ценности. А опреде-лённые силы в лице большевистской партии и эсеров вообще устраивала только револю-ция – вооружённый мятеж. Решение о её проведении было принято на III съезде РСДРП, проходившем в Лондоне в апреле 1905 г., в разгар русско-японской войны. Т.е. заказ был сделан и проплачен. Кем? Силами, заинтересованными в ослаблении России. О них – ниже.

С советских времён принято было считать, что московское восстание было всеобщим, массовым. Однако максимальное количество вооружённых дружинников-боевиков в те дни едва достигало четыре тысячи человек. Для полуторамиллионной Москвы того перио-да – это меньше одного процента, капля в море. Второй миф – якобы именно рабочие были костяком т.н. народных дружин – его движущей силой. Реально же зачинщиками и главарями выступили эсеры и большевики: А.Соколов, Н. Рожков, В.Шанцер, М. Влади-мирский, М. Васильев-Южин, Е. Ярославский (Губельман), З.Литвин-Седой и другие. Из них прямого отношения к рабочему классу практически никто не имел. Факты упрямо свидетельствуют, что настоящих пролетариев, выступивших с оружием в руках против законной власти, было немного. Среди них отдельные рабочие типографии Сытина, фабрик Шмита, Прохорова, Морозова и железнодорожных мастерских. Были в рядах московских боевиков и кавказцы из числа студентов московских вузов.

Тех из рабочих, кто не хотел принимать участие в беспорядках, дружинники принуждали силой, заставляя строить их баррикады или просто бастовать. Таким образом, общими усилиями к 7 декабря им удалось привлечь к забастовке почти 100 тысяч рабочих. Требования носили в основном экономический характер и были в своём большинстве властями удовлетворены. Однако механизм кровопролития был уже запущен.

Сейчас прольётся чья-то кровь

Кровь пролилась 9 декабря 1905 года у дома И.Фидлера, где собралось около 200 вооружённых боевиков, среди которых больше всего было студентов. Они намеревались захватить Николаевский (ныне Ленинградский) вокзал, но были заблокированы в доме войсками и полицией. Предложение сложить оружие и сдаться, они отклонили, а вскоре, в завязавшейся перестрелке осколками от брошенной бомбы был убит руководивший операцией офицер. Это боестолкновение и послужило началом открытого противостояния. После этого впервые заговорили пушки. В городе начали возводиться баррикады, сбитых с толку полицейских, не получивших внятных команд и инструкций от начальства, разоружали или убивали. Одним из первых боевиками был на глазах семьи убит главный сыщик московской полиции А.Войлошни-ков. Участились нападения на воинские патрули и различные госучреждения, полилась кровь. А городские власти бездействовали или мало того — оказывали поддержку бунтов-щикам! Ненадёжными оказались и войска московского гарнизона. Только треть солдат подчинилась приказам командующего гарнизоном и заняла центр города.

Боевики чаще всего действовали исподтишка. Вот как описывал их тактику участник тех событий Л.Троцкий в своей книге «Наша первая революция»: «Идёт грузинская дружина – одна из самых отчаянных, в составе 24 стрелка, идёт отрыто, парами… навстречу 16 драгун с офицером. Дружина строится и берёт маузеры на изготовку. Едва показывается разъезд, дружина даёт залп. Офицер ранен, передние лошади ранены, взвиваются на дыбы; в рядах замешательство… «Теперь уходите», — говорит толпа, — сейчас привезут орудие. И действительно, скоро появляется на сцену артиллерия. После первого же залпа падают десятки убитых и раненых из безоружной толпы, которая никак не ожидала, что войска будут стрелять по ней. А в это время грузины уже в другом месте вступили в перестрелку с войсками…»

Ситуация, казалось, висела на волоске. Спасли её решительные действия государя и назначенного им генерал-губернатором Москвы адмирала В.Ф. Дубасова. По его инициативе в город начали прибывать верные присяге части из Петербурга. Из москвичей, в пику боевикам — дружинникам, были созданы добровольческие отряды милиции, члены которых вооружались револьверами и резиновыми дубинками. Надо сказать, что боевики были вооружены куда лучше не только милиционеров и полицейских, но даже регулярных войск. У них, помимо ножей, револьверов, ружей, гранат, пулемётов были и самые новые образцы вооружения. Например, самозарядный пистолет «Маузер» С-96, который был принят на вооружение Русской армии только накануне Первой мировой войны. И стоил он недешево.

С 15 декабря войска, совместно с полицейскими и казаками начали очищать город от бун-товщиков. В ходе этой операции в руки властей попали неопровержимые доказательства – документы и письма, свидетельствующие о главных спонсорах революции. Из захвачен-ных документов стали известны и тарифы, по которым оплачивался «труд» дружинников. За ночное «дежурство» рядовой боевик получал 3 рубля, командир боевой десятки – на 30 копеек больше. Напомним, что зарплата квалифицированного рабочего в то время состав-ляла примерно 35 рублей – в месяц.

Действуя жёстко и решительно, войска, среди которых особенно отличились гвардейцы-семеновцы (командир полка полковник Г.И.Мин), смогли задушить революцию. По дан-ным сводки из РГА ВМФ в боях на улицах Москвы в декабре 1905 года погибло 32 бое-вика, 34 воинских и полицейских чина и 267 гражданских лиц.

Вскрытие показало…

На какие же всё-таки деньги велась революция? Кто был заказчиком? Очевидно, что и большевики, и эсеры были лишь исполнителями, что подтверждают документы и обшир-ные мемуары главного большевика В.И.Ульянова-Ленина.(??????????!!!!!)

Известно, что прежде всех в поражении России была заинтересована Япония, на чьи день-ги закупалось и завозилось в страну оружие. За спиной императора Страны восходящего солнца стояла её союзница – Англия, почуявшая в России опасную соперницу и всеми способами пытавшаяся её ослабить. Не остались в стороне и США, чей президент Т.Руз-вельт прямо признал, что его страна в случае выхода вооружённого конфликта за рамки обоюдного, поддержит японцев. Эти две мощные державы и являлись главными креди-торами революционеров через японцев, чей представитель, разведчик и дипломат полков-ник Акаси провёл громадную подрывную работу.

Большую помощь революции оказали старообрядцы. Среди них было немало людей бога-тых, обладавших большим капиталом. Из 25 наиболее знатных и богатых купеческих ро-дов Москвы, половина была – старообрядцами. Противопоставляя себя традиционной Пра-вославной церкви, они становились врагами и государства, являясь своего рода пятой колонной для Российской империи.

Невозможно не отметить и роль в революции других, скрывавших своё существование сил.

Когда мечтать — вредно!

Вывод, который напрашивается после препарирования «трупа» первой русской револю-ции и сопоставления фактов назревающей нынешней, такой: тайная, подрывная война против России продолжается. Поменялись только некоторые заказчики и исполнители. Ну и, конечно, суммы, выделяемые на революцию. Сегодня они исчисляются куда большими цифрами!

Но главное не это. Не потушен главный реактор революций, её кипящий, клокочущий ко-тёл в мятежных душах граждан, чающих зажить счастливее, свободнее и, главное, спра-ведливее нынешнего! Но, друзья, вспомните уроки прошлого, задумайтесь: возможно ли насилием изменить что-либо в лучшую сторону, не меняясь при этом самим?

Роман ИЛЮЩЕНКО

В центре внимания

•

Главная

Русские украинцы или украинские русские?

• Актуальные темы • Политическая безопасность • Самое интересное

За возвращение утраченных территорий, населенных преимущественно этническими русскими. Распад Советского Союза стал крупнейшей геополитической катастрофой для России не только в XX веке, но и во всей истории Нового времени. После 1991 года территория России уменьшилась на 24%, появилась проблема раздельности физического существования страны (Калининградский анклав), значительно сократился промышленный и военный потенциал государства, к Москве перешли вешние долги СССР, общая сумма которых превысила 120 миллиардов долларов. Но главной потерей для России, стали 25 миллионов русских людей, которые вынужденно остались жить в бывших союзных республиках.

Об экономических и политических последствиях распада Советского Союза писалось и говорилось очень много. Весьма справедливо утверждать о том, «парад суверенитетов», начавший в 1990-х годах нанес России несравненно больший вред, чем республикам бывшего Советского Союза. Одни только экономические потери составили для России миллиардов долларов. Но для того, чтобы восстановить свой экономический и политический потенциал России хватило 15 лет. Но этого срока оказалось недостаточным для того, чтобы решить основные социальные проблемы, и в первую очередь вопрос русского населения, не по своей воле оставшегося на территориях теперь уже бывших советских республик.

Во времена СССР граждане Советского Союза расселялись по территории союзных республик, не обращая внимание на административные границы. Узбекистан, Киргизия, Таджикистан, Туркменистан, страны Балтии – все они тогда считались одной большой родиной. Эти республики были тесно интегрированы в единую хозяйственно-экономическую и военную систему Советского Союза. Так, например, республики Средней Азии были ключевой составляющей для советского ВПК, на долю Украины приходилась существенная часть промышленного производства, Белоруссия давала стране чуть ли не половину всей сельской продукции и так далее.

Кроме того, Москва была заинтересована в усилении этих республик, так как они являлись по своей сути периферией государства, то есть, защищали центр страны от возможной экспансии внешнего врага. Исходя из этого, Россия не жалела средств на то, чтобы эти республики не отставали в экономическом плане от центра. Один лишь пример, во времена Советского Союза в Грузии доход на душу населения был в несколько раз выше, чем в Российской Советской Федеративной Республике. И это при том, что роль Грузии в экономике СССР была минимальной и сводилась к поставкам на советский рынок фруктов, вина, минеральной воды и лаврового листа.

Для того, чтобы сделать советские республики полноценными, Россия жертвовала не только своими лучшими кадрами, но и своими землями. Русские люди строили в Средней Азии, на Кавказе, в Прибалтике дороги, школы, заводы, магазины, а русские земли позволили советским республикам усилить свою территорию и превратиться в полноценные государственные образования.

К моменту развала союзного государства в Азербайджане проживало 150 тысяч россиян, в Киргизии 756 тысяч или 17,1 % населения, в Туркмении около 400 тысяч (10 % населения) в Литве 354 тысячи (9,4 % населения), в Латвии 10 %, в Казахстане около 8 миллионов человек. Распад Советского Союза застал их в врасплох. Никто тогда не ожидал, чем обернется для них прекращение существования СССР.

Учитывая то, что во время СССР единство всех республик основывалось на коммунистической идеологии, кризис КПСС и системы ценностей создал духовный вакуум, который был заполнен националистическими идеями, базис которых сводился к кощунственному по своей сути утверждению о том, что, будучи в составе СССР, эти республики являлись колониями России. Клеймя Россию и вместе с ней русское население союзных республик, местные элиты, стремившиеся единолично владеть богатствами своих государств, искали поддержку среди титульных наций.

И, надо сказать, находили ее. Итогом такой борьбы за власть стало то, что во многих бывших республиках Советского Союза русских стали увольнять с работы и отдавать их рабочие места местным кадрам, лишать права заниматься государственной и общественной деятельности, ограничивать, а в отдельных случаях и лишать, политических, экономических и социальных прав.

Русский язык потерял статус государственного и для того, чтобы иметь возможность пользоваться равными правами с местным населением, русские люди должны теперь изучать местные языки. Наиболее радикально в этом плане поступают прибалтийские республики. Особенно сложно дела обстоят в Латвии, где преподавание в школе преимущественно ведется на латышском языке. И даже в Киргизии, конституция которой закрепила для русского языка статус официального языка общения, русский человек, не знающий киргизского языка никогда не станет президентом страны, потому что глава государства обязан сдавать экзамен по киргизскому языку. К 2000 году количество школ с русским языком обучения сократилось по всем странам СНГ от 46 % до 73 %.

В результате, уровень жизни русских людей значительно ухудшился, а это, в свою очередь, чревато социальными и политическими конфликтами. Указанные действия являются далеко не единственной формой нарушения прав и свобод человека, гарантированных международными правовыми актами. Не редкость также произвол по отношению к русскому населению административных, правоохранительных и судебных властей, ущемление прав соотечественников в области социального обеспечения.

Практически во всех странах СНГ введены унижающие человеческое и национальное достоинство ограничения для российского населения при решении вопросов гражданства, собственности, приватизации, приобретении земли, предпринимательской деятельности, получения образования. Усугубляет ситуацию и то, что у соотечественников, живущих в СНГ нет опыта жизни в условиях разделенного народа. У многих из них в России остались близкие родственники, но их сообщение теперь затруднено.

А правящие на постсоветском пространстве новые бюрократии, рекрутированные в основном из "титульных наций", не обладают историческим опытом государственного руководства и, как следствие, достаточной терпимостью и уважением к «инородцам». Отсутствие иммунитета к жизни в условиях разделенного народа сказалось и на самой России, чиновники которой сегодня не могут адекватно реагировать на вынужденную иммиграцию русского населения из стран СНГ, тем самым нанося им новые, в первую очередь, психологические травмы.

Сегодня основные права и свободы наших соотечественников ущемляются и по национальному признаку. Русские, проживающие в странах СНГ, пытаются противостоять ущемлению их собственных прав, но зачастую эти попытки не приносят успеха. Не имея политической поддержки со стороны России, они вынуждены либо продолжать существовать в неравноправных условиях, либо покидать свои дома и возвращаться на историческую родину, в Россию.

За пятнадцать лет, прошедших с распада СССР, из стран СНГ в Россию наблюдалось три волны массового переселения соотечественников. В начале 90-х годов прошлого века в Россию уехали большинство молодых русских семей, в середине и в конце 90-х стали уезжать их родители и молодежь. Однако сегодня в бывших союзных республиках все еще продолжает жить около 25 миллионов русских людей. И жизнь их за эти годы не улучшилась. К примеру, в 2006 году, после того, как Владимир Путин подписал указ о госпрограмме по оказанию содействия добровольному переселению в Россию соотечественников, только в Киргизии о своем желании переехать в Россию заявили 60 тысяч русских граждан.

Но почему русские люди должны покидать свои исконные земли из-за произвола местных властей, которые, между прочим, заполучили свои государства практически даром? Возьмем, к примеру, Казахстан. Существовало ли государство Казахстан до того, как казахский народ вошел в состав России? Нет. А владели ли казахи теми территориями, что достались им после распада Советского Союза? Нет. Для того, чтобы сделать из Казахстана полноценную республику, во время СССР Россия отдала казахам исконные русские территории Южного Урала — земли бывшего Уральского казачьего войска — и Южной Сибири. Площадь отданной территории в несколько раз превышала площадь Франции.

После того, как распался Советский Союз, Казахстан не вернул эти земли обратно России, они составили его восточную часть, населенную в основном русскими. В ответ же казахское руководство, состоящее в основном из казахов, создает невыносимые условия для коренных жителей этих земель – наших соотечественников, с одной лишь целью: чтобы они покинули эти земли. Но Казахстан - это лишь один пример из череды искусственных государств, созданных Россией.

Еще одним таким квазигосударством является Украина, которая вышла из состава СССР с территорией в пять раз превышавшей ту, с которой она вошла в состав Московской Руси в 1654 году. Приращение украинской территории происходило исключительно за счет земель Российской империи и РСФСР. Донбасс и Луганск – это все российские земли, которые в 20-х годах прошлого столетия были переданы Украине Владимиром Лениным. Такая же судьба и у Крыма. Что же касается Севастополя, входящего сегодня в состав Украины, то этот российский город никогда не принадлежал Украине, и, находясь на переданной ей российской территории, финансировался из бюджета Министерства обороны, так как считался военно-морской крепостью.

Очень похожа история и с Грузией. Такого государства не было во время Российской империи. На этой территории были две губернии — Кутаисская и Тифлисская. Армении и Азербайджана тоже не было.

На что претендуют прибалтийские страны – тоже непонятно. Там, видимо, забыли, что 200 лет тому назад с 1721 по 1920 года все эти территории, называвшиеся тогда Курляндия, Лифляндия и Эстляндия, входили в состав Российской империи по итогам Северной войны. А после распада СССР Прибалтике досталось не только русское население, жившее на этих землях в течение столетий, но и санатории, пансионаты, предприятия точного машиностроения, тонкой нефтепереработки, построенные еще в советское время и до сих пор приносящие прибыль, а Эстонии достался и весь новейший рефрижераторный флот СССР.

На этом фоне претензии правящих элит на обладание этими территориями являются необоснованными и незаконными. Незаконными, потому что эти земли им не принадлежат, и достались им в результате исторической ошибки. Не принадлежит им и русское население, у которого никто не спрашивал согласия ни на передачу русской земли в управление новых государств, ни на то, согласны ли они жить в этих государствах.

В том, что Советский Союз распался без большой крови – это заслуга в первую очередь России. Но эта заслуга не будет полной до тех пор, пока на русских землях будут унижать русский народ. Сам по себе исход русского населения из бывших союзных республик не решит этой проблемы. Историческая несправедливость будет исправлена лишь тогда, когда с русским народом в лоно России вернутся ее исконные земли.

KM.RU WWW.UA-PRAVDA.COM

Четверг, 14 Февраль 2013 09:56