Верно выразить неверными словами

История постоянно играет на преемственности смысла слов. Если я говорю о рабочем начала XX в. или о средневековом крестьянине, современный читатель меня понимает, потому что в нашей стране все ещё остаются рабочие и крестьяне (хотя, возможно, уже ненадолго). Кажется, что эти термины сохраняли на протяжении веков неизменный смысл. Историк называет прошлое словами, имеющимися в настоящем.

Но эта простота обманчива. Смысл слов в течение времени постоянно дрейфует. Обычно отклонение смысла бывает более сильным для отдалённых периодов, но зато для относительно близких по времени периодов оно оказывается более коварным, ибо оно менее явно. Есть подозрение, что средневековый «крестьянин» имеет очень мало общего с современным сельскохозяйственным производителем. А по поводу рабочего начала века можно даже не сомневаться, что под этим термином скрывается совершенно другой персонаж, нежели его ближайший и, тем не менее, уже отдалённый преемник. Когда мы говорим «рабочий», мы видим перед собой металлурга в синей рабочей блузе – и напрасно, так как этот образ уже устарел. Рабочий начала века носит кепку, блузу, часто фланелевый пояс³; он чаще работает на стройке, в шахте или на текстильном станке, чем на предприятиях черной или цветной металлургии он живет в перенаселенных квартирах, не имеющих удобств; по сравнению с которыми всеми ругаемое современное жилье для малоимущих кажется настоящими хоромами; он купается в народной культуре, слабым и искаженным подобием которой могут служить песни Брюана; он страдает от ныне исчезнувшей сезонной безработицы; он не имеет материального лечения на случай болезни и, чтобы выжить, должен работать на старости лет. Его мир не имеет ничего общего с тем, могло бы вызвать в воображении читателя употребление этого термина в отсутствие тех комментариев, которые я только набросал. Добавлю, что сегодня термин рабочий означает «квалифицированный рабочий», тогда как в начале века обозначал скорее квалифицированного рабочего в отличие поденщика или подмастерья.

Мы видим, какая дилемма стоит перед историком. Либо употребляет сегодняшние слова, и его легко понимают, но понимание неизбежно будет искаженным, а это уже анахронизм, т. е. «самый тяжкий грех» историка (Л. Февр). Либо он употребляет вчерашние слова, говоря о вилланах и ленниках, дружинниках и сублимах, и рискует быть непонятым, ибо слова являются для наших современников пустым звуком. Кто знает, кем был сублим во времена Дени Пуло?

Естественным решением в данном случае будет то, которое я только что применил: какие бы слова ни употреблял историк, сегодняшние или вчерашние, ему никуда не деться от необходимости дать комментарий. Расхождение между прошлым и настоящим смыслом используемых терминов и понятий должно быть восполнено либо описанием того конкретного смысла, который этот термин имел в прошлом, либо объяснением его отличия от современного смысла. Таким образом, рядом, на полях своего рассказа, историк дает пунктиром параллельный текст, метатекст, в котором объясняется смысл терминов – то через сноску внизу страницы, то через описание, включенное в сам текст, то с помощью вводного предложения при первом употреблении термина. Но от этого трудности только удваиваются, ибо метатекст, в свою очередь, пишется словами, поднимающими те же самые проблемы, – но ведь мы не можем отводить многие часы и страницы составлению исторического словника.

Бег времени, таким образом, увеличивает трудности любого дискурса, стремящегося высказать другого: должен ли он высказать другого своими собственными словами или же словами этого другого? Проблема «я и другой», находившаяся в центре исторического понимания, абсолютно логично встает вновь при переходе к письменному изложению¹.

Надо ли говорить, что эта проблема не имеет теоретического решения; она логически неразрешима. И всё же историк должен решать её в своей повседневной работе. Он делает это с помощью целого ряда более или менее удачных компромиссов, проходящих непрерывной нитью по всем его сочинениям и лекциям. Есть много весьма трудолюбивых историков, в работах которых, как рубцы, видны следы этих трудностей. Другие же, более искусные, заставили бы нас и вовсе забыть о них, если бы не необходимость, перед тем как перевернуть страницу, прояснить смысл какого-нибудь термина, напоминающая о дистанции, отделяющей нас от другого, и об удаленности прошлого. Литературная культура, писательская практика и художественный вкус способны оказать здесь неоценимую помощь. История не может обойтись без работы литературного свойства, имеющей, конечно, специфические черты особого жанра. Вот почему писание истории всегда будет искусством и трудом. И, возможно также, – удовольствием.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ИСТИНА И СОЦИАЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ ИСТОРИИ

У того, кто решит писать об истории, есть две выигрышные позиции.

Первая – позиция новатора. Если говорить, что историю надо писать так, как её всегда писали, то это никому не будет интересно, даже если это и правда¹. А вот заявление что её надо писать по-другому и что об этом-то вы и хлопочете, может стать событием и может заставить о себе говорить, даже если здесь явное преувеличение. Я говорю вполне искренне, хотя являюсь новатором не меньше других². Но, как вы видели, я стою на других позициях: мой основной тезис — все истории хороши при условии, что они хорошо сделаны. Можно ведь и в до-мажоре написать еще много хорошей музыки.

Вторая престижная позиция – позиция демистификатора. Занять её означает признавать за собой опыт, ум и трезвость взгляда, в то время как ваши оппоненты заранее отбрасываются в разряд наивных и отсталых. Общественное мнение легче следует за пресыщенным критиком, чем за простым человеком с твердыми убеждениями ³. Гиперкритический скептик высмеивает иллюзии, которым предаются менее умные или менее информированные авторы, – уж он-то не попадется на удочку, он не из тех простаков, которые верят ещё в какую-то правду истории. Он с блеском доказывает, что она никакая не наука, а всего лишь более или менее интересный дискурс.

Позиция демистификатора во многом обязана тем идеям, которые развивались двумя интеллектуальными течениями последней трети XX в. Вдохновителем первого был Мишель Фуко, а дух 1968 г. еще более содействовал его усилению. Это течение во всем усматривает действие механизмов власти, и в соответствии с этим дискурс историков видится ему как заявка на господствующее положение, как своего рода акт насилия, посредством которого историки могли бы навязать читателям свое видение мира.

Это течение усилилось благодаря американскому linguistic turn предоставившему существенные аргументы в его поддержку. Применяя к историческим сочинениям методы литературной критики, обновленной данными психоанализа, лингвистики и семиотики, представители этого направления заключали в скобки собственно исторический метод работы над источниками и конструирования объяснений и рассматривали тексты лишь сами по себе. При этом исчезала связь текста с той реальностью, о которой он [текст] намеревался рассказать, а вместе с ней – граница между историей и вымыслом. Что из того, что историк, как он утверждает, видел архивные документы? Он заявляет, что знает о существовании некой внешней по отношению к тексту и независимой от него реальности? Да все это – риторические приёмы для завоевания доверия читателя; не нужно им доверять: разве не понятно, что историку важно заставить нас в это поверить? Короче говоря, с помощью перестановки, в результате которой критика источников заменяется критикой категорий и приёмов письменного изложения, а вопрос: о чём говорится? – вопросом: кем говорится? – навязывается вывод о том, что в истории нет ничего, кроме текстов, ещё раз текстов и всегда только текстов, уже, однако, не соотносимых ни с каким внешним контекстом; история – это вымысел, субъективные интерпретации, которые без конца пересматриваются и переписываются; история – это литература. Историки «не конструируют такое знание, которое могли бы использовать другие, они генерируют дискурс о прошлом»¹. Всякая история сводится к тому, что говорится автором ².

ИСТОРИЯ И ИСТИНА

ПОСЛЕДСТВИЯ РАЗОЧАРОВАНИЯ

Демистификаторская эпистемология предлагает историкам навсегда распрощаться и с тотальной историей, и с правдивой историей, что не может не сказаться как на самих историках, так и на читательской публике.

Так, траур по тотальной истории влечет за собой отказ от крупных обобщающих трудов. Издательские проекты, которые приходят им на смену, такие, как разнообразные истории – сельской Франции, городской Франции, частной жизни, вышедшие в издательстве Seuil большая «История Франции» в нескольких тематических томах, вышедшая в том же издательстве; как «История женщин», выпущенная издательством Plon, и многие другие, начиная с семи монументальных томов «Мест памяти» под редакцией П. Нора в издательстве Gallimard, – являются коллективными трудами, в которых собраны вместе подчас весьма разноречивые разделы, написанные разными авторами. Отважность Броделя с его трехтомником «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV – XVIII вв.», смелость Марка Блока, представившего на нескольких сотнях страниц «Характерные черты истории сельской Франции» (1931), так же, как и дерзновенность Сеньобоса в его «Простодушной истории французской нации» (1933), – все это принадлежит к безвозвратно ушедшему прошлому.

Дело в том, что историки, хоть и не верят больше в грандиозные общие интерпретации, но продолжают, тем не менее, заботиться о верификации, сохраняют культ точности и полноты информации. Они отказываются присоединиться к опустошающей критике, сводящей историю к точке зрения автора. Они отвергают абсолютный релятивизм и продолжают верить, что то, что они пишут, – правда. Но верят они уже лишь в истины частичные и временные. Обобщение представляется не только иллюзорным и неосуществимым; заключенная в нём вера в то, что целое должно непременно иметь некий смысл, делает его опасным.¹

Этим обусловлен поворот в сторону тем, сочетающих историю представлений и микроисторию. Речь идет о том, чтобы расшифровывать общества «по-другому, проникая в хитросплетения составляющих их отношений и трений особым способом: через событие, малоизвестное или выдающееся, через жизнеописание, через сеть особенных практик – и полагая, что нет такой практики или структуры, которая не являлась бы продуктом противоречивых и сталкивающихся представлений, позволяющих индивидам и группам наделять смыслом мир, в котором они живут».

Избрав такое направление, историки превращаются в ювелиров или в часовщиков. Они производят маленькие драгоценности, чеканные тексты, где сверкают и переливаются их знания и умения, необъятность их эрудиции, их теоретическая культура и методологическая изобретательность, но при этом речь идет либо о совершенно ничтожных, хотя и превосходно разработанных сюжетах, либо о сюжетах, не представляющих серьезного интереса для их современников. Бывает также, что «они игриво упиваются систематическим экспериментированием с бесконечно «пересматриваемыми» гипотезами и интерпретациями».

Тем из коллег, кто читал их сочинения, остается лишь аплодировать этим упражнениям в виртуозности, а историческая корпорация могла бы в связи с этим стать клубом взаимного самопрославления, где с удовольствием и по достоинству оценивали бы эти маленькие кустарные шедевры. Ну а потом? Куда ведёт нас история, растрачивающая сокровищницу эрудиции и таланта на рассмотрение ничтожных предметов? Или, точнее, предметов, имеющих смысл и интерес только для историков, работающих в данной, области?

Вопрос о социальной функции истории, отказавшейся заниматься нашими сегодняшними проблемами, встаёт с особой остротой при попытке выяснить, что из этой разочаровавшейся во всем исторической продукции можно было бы использовать в сфере образования. Дело в том, что преподавание истории в школе продолжает основываться на обобщающих трудах, которым уже четверть века: что же это за обновление истории, если оно не касается школы? Кто-то, без сомнения, отклонит этот вопрос: в конце концов, преподавание в школе не является первейшей задачей истории; выбор её сюжетов подчиняется исключительно беспристрастному исследованию, и избавление истории от этой паразитирующей на ней социальной функции только развязало бы ей руки.

Следовательно, действительный консенсус исторической корпорации формируется не вокруг гиперкритических и даже нигилистических тезисов. Он устанавливается где-то посередине между сциентистской уверенностью начала века и релятивизмом, заверения в котором считаются сегодня хорошим тоном. История глаголет истину; но её истины не являются абсолютными¹. Как понимать это присущее исторической дисциплине противоречие?