Объективированный и авторитетный текст

Вторая достойная упоминания особенность исторического текста состоит в том, что он берет в скобки личность историка. «Я» упраздняется. Самое большее, оно иногда появляется в предисловии, когда автор – хотя бы даже и Сеньобос – разъясняет свои намерения². Но как только доходят до сути «я» исчезает. Высказывания, которые историк представляв качестве фактов (А есть В), исходят от него самого (Н говорит, что А есть В), но он держится в тени и появляется лишь изредка – либо в каких-то определенных местах (начало или конец главы, сноски и споры с другими историками), ли? смягченной форме: «мы», объединяющее автора и читателей или адресующее ко всей корпорации историков, либо неопределённо-личные и безличные конструкции. Кроме того, историк старается не вмешиваться в свой текст, не занимать чью-либо сторону, не возмущаться, не волноваться и не восхищаться. Это те приёмы, к которым обычно прибегают авторы, и чтобы считать себя от них свободным, надо, по-видимому, добиться совершенно исключительной институциональной и мультимедийной легитимности¹. По существу, законченное произведение предлагает читателю одни лишь объективированные высказывания, анонимный дискурс Истории; оно состоит из высказываний без высказывания.

Дело в том, что историческое произведение пишется с точки зрения самой её величества Истории (здесь напрашивается употребление прописной буквы); оно этого требует «или подразумевает, что видно из целого ряда признаков в самом тексте. Во-первых, частота посвящений другим историкам, помещающая автора новой книги в длинную когорту профессионалов, которая, как и Человечество, по О. Конту, состоит больше из мертвых, чем из живых. Скромность, настоящая или напускная, историка-ремесленника требует, чтобы он был всего лишь подмастерьем, который трудится на огромно стройке Истории.

Второй признак: бесчисленные отсылки к другим историкам. Этим автор новой книги хочет не только обозначить свою принадлежность к профессии; он даёт понять, что его текст является частью своего рода коллективного гипертекста, который он призван в некоторых отношениях дополнить, в некоторых – оспорить, а в ряде случаев – обновить. Чаще всего он ограничивается тем, что по-своему воспроизводит этот коллективный дискурс, не добавляя в него, по существу, ничего нового, но при этом непременно ссылаясь на его авторитетность. Текст историка – нечто большее, чем просто текст, это элемент превосходящего и поглощающего его целого. Новая книга разделяет накопленный престиж и влияние дисциплины в целом.

Таким образом, до того, как стать книгой Петра или Павла, сочинение историка является книгой Истории. Оно претендует на объективность и действительно её достигает, по крайней мере, до определенной степени: это высказывающее себя или постепенно разворачивающееся знание, ибо ему требуются пространство и время для того, чтобы развить свою интригу и свою аргументацию. Это уже не точка зрения, неизбежно спорная, Петра или Павла, это – дискурс самой Истории.

Историк не обращается за советом к своему читателю, даже если предположить, что тот – вполне образованный человек; он не спрашивает его мнения, так как, по определению, отрицает за читателем даже самую возможность его сформулировать по причине его относительного невежества. В самом крайнем случае историк берёт его в свидетели, чтобы ещё вернее увлечь за собой. Он не вступает с ним в спор, противопоставляя свое авторское «я» читательскому «вы»: в противном случае это означало бы для текста дать слабину.

Итак, мы видим, какую роль предназначает историк сам себе: он помещает себя с более или менее полным правом на место того самого объективного знания, которое учреждено профессией, и именно оттуда говорит со своим читателем. Претензия на такую компетенцию выставляется к тому же на обороте титула или на обложке вместе с официальными званиями автора, характеризующими его как историка, и с указанием уже опубликованных им книг. Особенно это притязание заметно в популярных изданиях, где возможность недоразумения заставляет специально подчеркивать легитимность авторов: так, журнал Histoire помещает рядом с каждой статьей заметку об авторе, примечания и краткую библиографию. Чтобы пользоваться авторитетом, дискурс историка должен опираться не только на знание, носителем которого он себя называет, но и на то, как это знание вписывается в общий созидательный труд корпорации ученых. А это в свою очередь, порождает наставническое отношение автора к своим читателям, присутствующее даже в самой структуре текста: кто знает, тот и объясняет, а кто не знает – пусть учится. Другими словами, всякий историк – так или иначе, педагог: он всегда более или менее вызывающе относится к своим читателям как к ученикам.

При таком раскладе справочный аппарат играет роль (чтобы не сказать – ведет двойную игру). С одной стороны, он делает возможной проверку того, о чем говорится тексте; и в этом смысле из-за него текст как бы проигрывает в своей авторитетности. Наличие справочного аппарата означает: «То, что я говорю, изобрел не я; пойдите и посмотрите сами, и вы придёте к тем же выводам». Но, с другой стороны оно является наглядным свидетельством научности и выставлением напоказ учёности автора и в этом смысле может служить доводом в пользу его авторитетности. Некоторые историки обращаются с критическим аппаратом, как с оружием устрашения: он служит им для того, чтобы запугать читателя показать ему масштабы его незнания и внушить тем самым уважение к такому учёному автору. Бывает также, что изобилие ссылок служит для предупреждения критики со стороны коллег: автор выказывает им свое уважение или демонстрирует, что он в курсе всех ведущихся споров. Но когда делаются ненужные ссылки, то это уже свидетельствует о том, что автор не уверен в своей компетентности, что ему нужно укрепить свой недостаточно прочный авторитет, без чего, по его мнению, невозможно представление исторического текста на суд публики.

Мишель де Серто: Поучительный дискурс.

[...Дискурс] функционирует как назидательный дискурс, тем более, если он скрывает, откуда исходит (стирает «я» автора), если он облекается в форму референциального языка (с вами говорит само «реальное»), если он больше рассказывает, чем рассуждает (рассказ не оспаривают) и если он застает своих читателей там, где они находятся (он говорит на их языке, хотя иначе и лучше, чем они). Семантически насыщенный (в интеллигибельности нет дыр), «сжатый» (благодаря «максимальному сокращению взаимных переходов и расстояния между функциональными центрами повествования», Ф. Амон) и плотный (сеть катафор и анафор¹ обеспечивает беспрестанные ссылки текста на самого себя как на направленную целостность), этот дискурс не оставляет лазеек. Его внутренняя структура строго выдержана. Она порождает определённый тип читателя: это адресат, к которому обращаются, как к знакомому, и поучают его именно за счёт того, что он помёщен в ситуацию хроники перед лицом некоего знания.

Certeau M. de. L'Ecriture de I'histoire. Paris: Gallimard, 1975.P. 113.