История пишется

То, что отличает исторический текст от публицистического, не имеет отношения к интриге. Тем не менее, чтобы выяснить, в чём заключается различие между ними, достаточно просто открыть книгу. Дело в том, что научная история обнаруживает себя гораздо более очевидными признаками, и в частности наличием справочного аппарата и постраничных сносок.

Сноски – непременный атрибут истории: они представляют собой вполне осязаемый признак аргументации. Ведь доказательство приемлемо лишь постольку, поскольку оно поддается проверке. Истина в истории, говорили мы, – это то, что доказано. Но то, что доказано, – это то, что может быть проверено¹. Исторический текст предстает закованным в сноски потому, что он не ссылается на авторитеты. Историк не просит, чтобы ему оказывали безусловное доверие: ему достаточно одного согласия следовать за ним по ходу выстроенной им интриги.

«Отметины историчности» выполняют в историческом тексте специфическую функцию: они отсылают читателя за пределы текста, к представленным в нём документам, которые и позволили реконструировать прошлое. Они, эти отметины являются своего рода программой контроля.

Кшиштоф Помян: Историческое повествование

Повествование, следовательно, имеет вид исторического, когда; оно несет на себе отметины историчности, удостоверяющие намерение автора дать читателю возможность покинуть его текст и предусматривающие операции, позволяющие проверить сделанные ссылки либо воспроизвести те познавательные акты итогом которых рассчитывают стать его утверждения. Короче говоря, повествование имеет вид исторического, когда оно открыто демонстрирует свое намерение предстать для проверки своего соответствия прошлой экстратекстуальной реальности, о которой в нём говорится. Но для того, чтобы повествование было историческим, надо, чтобы заявленное намерение не было пустым; это значит, что те контрольные операции, которые оно предусматривает, должны действительно быть осуществимыми для компетентного читателя, если только невозможность, их осуществить не возникла вследствие событий, произошедших уже после того, как было составлено это повествование (например, уничтожение архивов, пропажа, кража или иные происшествия такого рода).

Pomian K. Histoire et fiction // Le Debat. 1989. №54, mars-avril. P. 121.

Вот почему так трудно принести сноски в жертву, хотя к этому вынуждают многие публикующие историческую литературу издательства, для того чтобы не обескураживать своих покупателей. Но разве книга по истории, выходящая по случаю Нового года, богато иллюстрированная, но не снабженная критическим аппаратом, имеет что-либо общее с историей? Чтобы можно было ответить утвердительно, надо допустить, что все необходимые сноски все же где-то существуют, например – в рукописи автора или в его черновиках. Нужно, чтобы критический аппарат, по крайней мере, сохранял, так сказать, виртуальное существование. При чтении его присутствие ощущается тогда, когда историк дает точные примеры в подтверждение того, что он говорит, или когда он берет под сомнение цитируемый источник².

Тем не менее, критический аппарат – не такая уж яркая отличительная черта исторического текста, как это могло бы показаться с первого взгляда. Его присутствие или отсутствие, а также его полнота больше зависят от адресата этого произведения, чем от его автора. Данные характеристики не столько подчеркивают различие между любителями и профессионалами, сколько соответствуют двум покупательским рынкам. Однако обстоятельное изучение вопроса без особого труда позволяет выявить между историческим и другими текстами более тонкие и одновременно более глубокие различия¹.

ОСОБЕННОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ТЕКСТА

НАСЫЩЕННЫЙ ТЕКСТ

Текст историка предстает, прежде всего, как цельный текст. Это – следствие самого его построения, придания ему формы интриги. Он обладает внутренней связностью, структурой, которая сама по себе уже является аргументацией и указывает на; то, какие именно положения будут развиваться. План книги по истории является одновременно канвой повествования и канвой аргументации: это главное, и в каком-то смысле можно сказать, что сам текст служит лишь тому, чтобы доставить необходимые доказательства и облечь плотью имеющийся скелет. Именно поэтому у студентов вырабатывают привычку начинать чтение книги с её оглавления².

Указанная черта не свойственна самой истории. Но зато текст историка предстает перед нами напичканным фактами, уточнениями: в нем учитывается буквально все. Это цельный, насыщенный текст, в котором нет дыр, нет пробелов. Не то что их вообще не существует: они неизбежны, но они либо незаметны, так как касаются незначительных деталей, либо историк их маскирует, либо, наконец, он берёт на себя ответственность за них. Есть два способа это сделать: показать, что данные пробелы не имеют большого значения для его темы, или отметить, что они подлежат восполнению будущими исследованиями, выразив сожаление по поводу невозможности сделать это за недостатком времени и источников. Примеры такой самокритики весьма многочисленны: они являются распространенным общим местом в нашей специальности и встречаются в изобилии, в частности в заключительном слове на защите диссертаций, а также в конце предисловий к книгам...

Замкнутость исторического изложения на самом себе, закрытость цельного текста противостоят открытости исследования, где ссылки свидетельствуют о наличии и неизбежности недостатков и о бдительном отношении к ним автора, причем внутри законченного текста. Исследователь идёт от пробела к пробелу, он всегда неудовлетворен и с каждым шагом всё больше осознает своё невежество. Он не может закрыть дело, не открыв при этом сразу несколько других. Отсюда, кстати, проистекают те трудности, которые связаны с переходом от исследования к написанию, и неудовлетворенность историка законченной книгой. Ведь ему-то, как никому другому, известны все те мосты, которые он перекинул над зияющими пропастями незнания, в то время как в его тексте они в лучшем случае лишь намечены, ибо, что сказал бы читатель, если бы на каждой странице он встречал признание в невежестве?

Замкнутость исторического текста носит также хронологический характер: книга начинается с одной даты и с неумолимостью идёт к другой, каковы бы ни были отклонения от заданного направления, предпринимаемые историком для того, чтобы сделать интригу интереснее. Исследование было более извилистым, двигаясь во времени во всех направлениях. Обосновав хронологию своей темы (если, конечно, он это сделал, хотя ему следовало бы всегда это делать), историк пишет так, как если бы завязка и развязка разумелись сами собой. В исследовании же конец и начало представляются весьма проблематичными, и исследователь знает, что возможны были также и другие точки отсчета, которые по каким-то причинам он отмел.

Наконец, с открытостью исследования контрастирует замкнутость текста на избранной интриге. Ведь приходится ограничиться рассмотрением одной темы: историк знает, что он вынужден пойти на вычленение, и ищет доводы для обоснования правомерности такого членения. Но в ходе исследования он видел и все те смежные темы, которые примыкали к избранной им и которые он также мог бы, а иногда и желал бы рассмотреть.

Это означает, что между, собственно говоря, историческим исследованием и работой, ставшей его результатом, существуют большие различия, хотя последнее и несёт на себе отпечаток первого. Перейти от исследования истории к её написанию – всё равно, что перейти Рубикон... Делать это необходимо, ибо, зачем нужны исследования, если нет книг? Но не следует представлять себе преемственность исследования и письменного изложения абсолютно линейной¹.