Допущения интриги

Если мы рассматриваем законченное историческое произведение, то прекрасно видим, что оно имеет своё лицо, обладает своеобразием, отличающим его от других. Спутать Гизо с Мишле так же невозможно, как Джеймса Хэдли Чейза с Агатой Кристи. И это для истории – так же, как и для детективов – вопрос не только стиля, но и самого замысла, или, точнее, интриги. Подобная констатация обязывает нас задаться вопросом о допущениях интриги, о том, из чего исходит историк, когда делит свою интригу. X. Уайт пытался на него ответить на основе изучения творчества четырех историков и четырех философов прошлого века. Его исследование является слишком формально-систематическим, чтобы выглядеть вполне убедительным, но ход его мысли открывает интересные перспективы для эпистемологии истории.

Чтобы формализовать различия между типами истории, которую пишут историки, X. Уайт стремится выявить исторические стили. Первый шаг в этом направлении совершается с переходом от хронологии к истории в смысле такого хронологического членения, которое ставит одни события в начало, а другие – в конец. Но настоящая история предполагает объяснение. Для X. Уайта история фактически сочетает три способа объяснения: посредством интриги, посредством аргументации и посредством идеологической подоплеки. Их сочетанием и определяются исторические стили.

В соответствии с этим на первом уровне X. Уайт различает четыре способа построения интриги: романтический, сатирический, комический и трагический¹. История, написанная в романтическом стиле, – это история героя, который в конце концов торжествует и приводит к торжеству добра над злом. Комический тип характерен для историй с хорошим концом; их счастливая развязка содействует примирению человека с человеком, миром и обществом. В трагическом стиле нет ни победы героя, ни всеобщего примирения. Это не значит, что общий тон рассказа должен быть непременно мрачным: трагическое берется здесь в своем литературном смысле, когда развязка истории возвещается ещё в начале повествования и когда история ставит себе целью вскрыть природу конфликтующих сил. В этом смысле можно сказать, что Токвиль стал воплощением трагического стиля, тогда как Мишле являет собой пример стиля романтического. Сатирический стиль показывает человека — пленника вселенной, а не её повелителя; читатель чувствует себя обманутым, так как и история и объяснение остаются незавершенными.

На втором уровне X. Уайт выделяет четыре типа формальной аргументации, или, так сказать, четыре общие объяснительные парадигмы: формистская, органическая, механистическая и контекстуалистская². Формистская аргументация настаивает на уникальности различных акторов и на том, что отличает их друг от друга; она отдает предпочтение цвету, живости и разнообразию исторического поля. К этому типу аргументации можно отнести Мишле, как и вообще всю романтическую историю. Органическая парадигма является более синтетической и интегрирующей; в ней индивиды соединяются вместе для того, чтобы составить целое; история становится консолидацией или кристаллизацией поначалу разрозненного ансамбля; она, таким образом, устремлена к достижению некоторой цели. Механистическая парадигма более склонна к упрощениям: факты обнаруживают существование механизмов, они подчиняются действию причин и даже законов; эмпирические данные лишь выявляют эти закономерности. Типичным представителем подобного типа аргументации был Маркс, но X. Уайт обнаруживает её признаки также у Токвиля. Правда, у последнего механизмы имеют иную природу и обусловлены скорее самой природой институтов. Наконец, контекстуалистская аргументация стремится сопоставить каждый из элементов со всеми остальными и показать их взаимозависимость; она уделяет большое внимание духу времени.

На третьем уровне необходимо учитывать типы идеологической подоплеки, т. е. общее отношение историка к обществу¹. X. Уайт обозначает их терминами, которые он, однако, употребляет не в их прямом политическом смысле. Это — анархизм, консерватизм, либерализм и радикализм (в англосаксонском понимании). Либералы мыслят приспособление индивидов к обществу в рамках устойчивой структурной связи, реализующейся через посредство различных общественных институтов; их взоры обращены в будущее, но они откладывают осуществление своей утопии до очень отдаленных времен, чтобы её не пришлось осуществлять прямо сейчас. Разумеется, Токвиль выступает здесь как фигура либеральная. Консерваторы мыслят эволюцию по аналогии с природным миром; они больше обращены к прошлому и сосредоточены на постепенном усовершенствовании современного общества. Радикалы и анархисты в большей степени склонны допускать катастрофические изменения (или даже желать их), но если первые считают осуществление утопии неминуемым, то вторые усматривают её в отдаленном прошлом, хотя, по их мнению, она может в любое время осуществиться вновь. В этом смысле Мишле был бы для X. Уайта анархистом, но не потому, что мечтал о революционном беспорядке, а потому, что ни одно из последующих обществ не в состоянии воплотить в жизнь его идеал.

Исторический стиль, как уже говорилось, проистекает из сочетания типов интриги, аргументации и идеологической подоплеки. Однако не будем слишком углубляться в формализм этих перекрестных четвертичных делений. Анализ можно было бы усложнить или, наоборот, упростить, ибо различение этих типов носит не логический, а фактологический характер: Х. Уайт лишь оформляет те различия, которые он эмпирически наблюдает в произведениях разных авторов. К тому же он не устанавливает жесткого соответствия между тремя типологиями: какой-либо один тип интриги вовсе не обязательно соотносится с каким-то определенным типом аргументации; сочетания остаются гибкими, а сами типы скорее можно считать тенденциями – они не существуют в чистом виде. X. Уайт отмечает также, что в среде профессионалов формистский и контекстуалистский способы аргументации слывут обычно более легитимными, чем прочие, ибо в них меньше ощущается влияние философии истории. Тем самым моделирование исторического произведения возвращается в лоно традиции и увязывается с научной и одновременно социальной практикой историков. Но главное не в этом: Уайт показывает, что ещё до того, как историк определил свою интригу, он уже выбрал для себя своего рода интерпретационную стратегию, в соответствии с которой и будет ее конструировать¹.

Хейден Уайт: Префигурация

Прежде чем историк сможет доставить, чтобы затем применить его к данным исторического поля, концептуальный аппарат, который он будет использовать для изображения и объяснения последнего, он должен сначала мысленно представить себе это поле, т. е. сделать из него объект мысленного восприятия. Этот поэтический акт неотличим от лингвистического акта, посредством которого поле подготавливается для интерпретации как область особого типа. Это означает, что до того, как данная область сможет быть интерпретирована, она должна быть сначала сконструирована как территория, населенная некими поддающимися идентификации фигурами. Эти фигуры, в свою очередь, должны быть задуманы таким образом, чтобы их можно было отнести к различным порядкам, классам, родам и видам явлений. [...]

Короче говоря, проблема, стоящая перед историком, заключается в том, чтобы сконструировать лингвистический протокол, включающий лексический, грамматический, синтаксический и семантический уровни, который позволял бы описывать поле и его элементы в его, историка, собственных терминах (а не столько в тех терминах, в которых они фигурируют в самих документах) и, таким образом, подготовить их для того объяснения и представления читателю, которые затем он даст в своем рассказе (narrative). Этот допонятийный лингвистический протокол, в силу его сугубо опережающей, предваряющей природы, будет, в свою очередь, основываться на господствующей образной системе, в которой он интерпретируется и, следовательно, чтобы представить себе, «что в действительности произошло» в прошлом, историк должен начать с префигурации в качестве возможного объекта познания всего того набора событий, о которых говорится в документах. Этот акт префигурации поэтичен в той же мере, в какой он является до-познавательным и докритическим в структуре самосознания историка. [...] Поэтическим актом, предшествующим формальному анализу поля, историк создает свой объект изучения и одновременно определяет разновидности концептуальных стратегий, которыми он будет пользоваться для его объяснения.

Whit H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe. Baltimore; Londres: The Johns Hopkins Press, 1973, р. 30.

Заслуга этого анализа состоит в демонстрации того факта, что, придавая форму своей интриге, историк исходит из допущений, из предварительного мнения. Еще до того, как вычленить объект и окончательно выбрать способ изложения, он уже предварительно конструирует его посредством выбора (причем этот выбор редко бывает эксплицитным), касающегося одновременно видения мира (идеологическая подоплека), предпочтительности того или иного способа объяснения и типа интриги. В этом смысле можно говорить о поэтической деятельности историка в этимологическом смысле этого слова, т. е. деятельности творческой. Чтобы историк мог начать писать, он должен сотворить себе некий универсум, в котором его история становится возможной и постижимой.

В приведённых рассуждениях об истории говорится как о литературном жанре. Чем она, без сомнения, тоже является, однако не исключительно и не всецело¹.

Когда историю рассматривают под таким утлом зрения, её тем самым сближают с романом, вымыслом. П. Вейн прямо говорит: история – это роман. Но, добавляет он, роман правдивый. В этом-то и вся проблема. Ибо как быть с отношением истории к реальности и к истине, если она есть чистая интрига? Ведь если ограничиваться тем, что было сказано до сих пор, то это неизбежно приводит к ослаблению претензии истории на истинность и достоверность. Поэтому необходимым выводом из проделанного анализа был бы тот, что в истории нет окончательной истины, поскольку нет окончательной истории: «Есть лишь частичные истории». Любая истина соотнесена с интригой. Тот факт, что аргументация интриги основывается на доказательствах, что история пускает в ход разнообразные средства логического обоснования, недостаточен для преодоления этой трудности: истины все равно остаются частичными. А это означает, что они не могут складываться и накапливаться. Историку, следовательно, пришлось бы отказаться от мечты о более или менее кумулятивном знании, мечты, которую он всегда лелеет, что бы ни говорил, – подобно тому, как географы рассчитывают, что карты различных регионов, приведенные к одному масштабу, можно будет склеить и сделать из них общую карту.

В этом и заключается важнейшая эпистемологическая проблема, к которой мы еще вернемся. Но, может быть, мы найдем то, что укореняет историю в реальном и в истинном в самом процессе её написания?

12