Интрига и нарративное объяснение

В определении исторического произведения как интриги объяснение вытекает уже из самой конфигурации. При этом следует проводить различие между рассказом и картиной.

Ясно, что в рассказе история является интригой в литературном смысле этого слова: как в романах, театральных пьесах и фильмах. Давайте в этой связи обратимся к П. Вейну, который в порыве критики количественного сциентизма утверждает, что всякая история есть событийный рассказ¹.

Поль Вейн: История есть рассказ о реальных событиях

История есть рассказ о событиях: из этого вытекает все остальное. Поскольку она изначально – рассказ, то не заставляет переживать всё заново, так же, как и роман. Пережитое, в том виде, в каком оно выходит из-под пера историка, – это не то, что переживалось самими участниками; это повествование, что позволяет устранить некоторые недоразумения. Как и роман, история перебирает, упрощает, организует, умещает один век на одну страницу, и этот синтез рассказа является не менее спонтанным, чем синтез нашей памяти, когда мы вспоминаем последние из прожитых нами лет. [...]

Событие выделяется на фоне однообразия; это нечто иное, нечто, чего мы не могли знать, а priori: история – служанка памяти. Люди рождаются, едят и умирают, но лишь одна история может поведать нам об их войнах и их империях; они жестоки и живут сегодняшним днем, они не слишком добры, но и не так уж злы, но лишь история скажет нам, что было для них важнее в данную эпоху – бесконечно заботиться об увеличении своих доходов или, сколотив состояние, уйти на покой, – и как они воспринимали и классифицировали цвета. [...] История является анекдотической, она увлекает ходом повествования, как роман. Только она имеет одно существенное отличие от романа. Предположим, что мне рассказывают о каком-то мятеже, и мне известно, что речь идет об истории, и что этот мятеж действительно имел место. В моем представлении он будет тем, что произошло в определённый момент времени в жизни определённого народа; я сделаю из этой древней нации, которая ещё минуту назад была мне неизвестна, главного героя, и она станет для меня центром рассказа или, точнее, его необходимой опорой. Так же поступает и любой читатель романа. Только здесь роман настоящий, что избавляет его от необходимости быть увлекательным: история мятежа может себе позволить быть скучной, при этом, не теряя своей ценности.

Поль Вейн. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М.: Научный мир, 2003. – С. 8 – 9.

История рассказывает и именно по ходу своего рассказа объясняет. Вспомним пример с дорожным происшествием и свидетелем, который встречает дежурного полицейского и говорит ему: «Сейчас я вам объясню...». Что делаем мы в повседневной жизни, когда хотим «объяснить»? Мы рассказываем. Говорить о рассказе, что он объясняющий, – это плеоназм Можно отделить рассказ от документального аппарата, на котором он основывается, от доказательств, которые в нём приводятся, но нельзя изолировать его от той объяснительной связи, которую он устанавливает между событиями и которая как раз и делает его рассказом в отличие от простого списка фактов, даже если последний составлен в хронологическом порядке. Рассказать значит объяснить. «Объяснение того, почему нечто произошло, и описание того, что произошло, совпадают. Рассказ, который не может объяснить, – меньше, чем рассказ; рассказ, который объясняет, – это просто рассказ»¹. Надо сказать, что этому меня учили мои учителя. Так, Г.-П. Пальмад, подготовивший к агрегации несколько поколений выпускников Эколь Нормаль, не допускал, чтобы они отделяли изложение фактов от их объяснения; в истории, говорил он, объяснение должно рождаться из самого изложения фактов².

Если объяснение неразрывно связано с рассказом, то это происходит потому, что оно заключено в самих фактах. Они являются вместе со своим объяснением. Об этом очень хорошо сказал П. Вейн: факты обладают объективным сцеплением. «Факты имеют естественную организацию, которую историк, выбрав для себя тему, находит уже готовой и которая является неизменной: усилия историка как раз и направлены на обнаружение этой организации»³.

Такое объяснение посредством рассказа, по сути, не выходит за рамки здравого смысла, как об этом шутливо говорит П. Вейн:

...Король выступил в поход и был побежден – что ж, такое действительно иногда случается. Продолжим наше объяснение: итак, из любви к славе, что совершенно естественно, король выступил в поход и был побеждён по причине численного превосходства противника, ибо понятно, что малочисленные батальоны, за редким исключением, отступают перед крупными. История никогда не выходит за рамки этого очень простого уровня объяснения; по большому счету, она всегда остается рассказом, и то, что называют объяснением, – не более чем способ, с помощью которого рассказ выстраивается в понятную читателю интригу⁴.

Мы вновь сталкиваемся здесь с вышеупомянутой преемственностью экспликативных схем, применяемых в повседневной жизни, и тех, которыми пользуется история, т. е. с естественным рассуждением. Преемственность рассказа о действиях, совершающихся на наших глазах, и рассказа истории очевидна. Например, с лингвистической точки зрения и тот и другой характеризуются широким употреблением проективных глаголов и глаголов действия.

Тем не менее, повествование отличается от рассказа, современного действию, тремя чертами. Прежде всего, нарратор не является непосредственно ни участником, ни зрителем действия; он приходит много позже и уже знает развязку¹. Он не описывает действие, как радиокомментатор спортивную встречу; он о нем повествует, поскольку отделён от него временным отрезком, который сам вписывается в канву его изложения. Возьмем, к примеру, повествовательное предложение: «В 1713 г. родился автор «Племянника Рамо». В этом высказывании можно выделить три временные позиции. Прежде всего, имеется дата: 1713 г., но пока ещё никому не известно, что родившийся только что ребёнок однажды напишет книгу. Говоря: «автор такой-то книги», рассказчик обнаруживает тем самым знание последующей истории и помечает вторую временную позицию. Но для того чтобы знать, что «Племянник Рамо» – это важная книга, заслуживающая упоминания даты рождения её автора, необходимо явиться намного позже времени её публикации: третья временная позиция. Темпоральность повествовательного высказывания чётко отграничивает его от непосредственного описания действия.

Вторая черта: в повествовании уже заключено предварительное знание развития интриги и ее развязки; оно не выясняет их постепенно, шаг за шагом. В силу этого особое внимание в нём уделяется расхождению между первоначальными планами и конечным результатом (объяснение причинами и намерениями) или между наблюдаемой ситуацией и той, которую можно было ожидать, исходя из известных закономерностей (силы и границы структур): то, что случается, может быть, а может и не быть тем, что предсказывалось или было предсказуемым. Для П. Вейна история является познанием «характерного», т. е. не того, что бывает лишь однажды, не события или индивида в их уникальности, а того, что делает их умопостижимыми и наделяет смыслом и интересом для историка. Хлебные кризисы Старого порядка показательны в силу самой их повторяемости. Другие, возможно, будут говорить об истории как о познании различий. Но прав П. Вейн отмечая, что, пожалуй, лучше всего позиция историка проявляется в словах: «Это интересно».

Из этого вытекает третья черта: повествовательное описание строится как аргументация. Поскольку в отличие от непосредственного участника рассказчик знает все перипетии сюжета и его развязку, поскольку он уделяет большое внимание тому, что социологи называют «побочными эффектами», т. е. последствиям, которых участники событий не желали и даже не предвидели – в истории полно таких примеров, – он ведет свой рассказ избирательно, как гид, показывающий туристам город. Некоторые места проходит быстро, втискивая на одну страницу целый век или целый год (все зависит от выбранного масштаба) по той причине, что здесь не происходит ничего интересного: все развивается так, как можно было предвидеть... А то, наоборот, начинает вдаваться в подробности, если событие вызывает недоумение и требует объяснений или же если кто-нибудь из его предшественников дал этому эпизоду такую трактовку, которая кажется ему неприемлемой. Повествование содержит в себе как эллипсисы, так и, напротив, стоп-кадры, и крупные планы¹.

Таким образом, рассказ составлен из единиц, темп и масштаб которых неодинаковы. Он сочетает в себе фиксирование закономерностей, с одной стороны, и событийные эпизоды, всевозможные элементы доказательства, служащие для аргументации, – с другой. Рассказчик иногда прерывает нить рассказа, чтобы дать необходимые объяснения: он может указать, на какие закономерности опирается, еще раз сослаться на причины и условия, которые только что проанализировал, чтобы расположить их в иерархическом порядке, а также заняться диахронным сравнением и привлечь китайское право для прояснения того или иного аспекта права римского. В качестве аргументации повествование пользуется всеми доступными ему средствами, если только они помогают ему достичь желаемого эффекта.

Здесь следует различать аргумент и его доказательство. Историческое объяснение включает в себя доказательства. Но последние, каковы бы они ни были, не совпадают с аргументами. Это демонстрируют некоторые адвокаты, когда, готовясь к защите, отводят по отдельной папке на каждый аргумент и кладут внутрь этих папок соответствующие элементы, как-то: статьи законов, показания свидетелей, проверенные вещественные доказательства, на которые они будут ссылаться в подтверждение своего аргумента. Различие это немаловажно: оно означает, что природа доказательства не предопределяет логически природу исторического объяснения. Так, например, количественные методы и статистика представляют собой весьма мощный механизм доказательства, который, однако, не в состоянии изменить природу – историческую – аргументации².