Построение интриги и нарративность

Признание нами того, что история целиком подчинена естественному рассуждению, имеет определённые последствия².

С одной стороны, это оправдывает наш отказ от какой-либо избирательности. Мы с самого начала решили считать историей всю интеллектуальную продукцию, которая исторически известна под таким названием; не испытывая большой любви к манифестам и еще того меньше – к обвинительным речам, мы избрали для себя не нормативный, а аналитический угол зрения. Теперь эта позиция обоснована логически. В самом деле, существует один критический метод для нахождения в источниках ответов на поставленные вопросы, но им пользуются все. А вот что должен представлять собой единый исторический метод, соблюдение которого гарантировало бы «хорошую» историю, нам установить не удалось.

С другой стороны, это означает новый виток анализа. Если история относится к области естественного рассуждения, то она в этом не одинока: социология и антропология обращаются к тем же самым идеально-типическим понятиям и точно так же ищут причины и соответствия. Более того, журналист или завсегдатаи кафе «Коммерс» тоже практикуют именно этот тип рассуждения. Чем же тогда отличается история? Ибо отличие существует, так как книгу по истории можно узнать сразу.

И утверждение, и вопрос можно сформулировать иначе: ясно, что в основе серьезных книг по истории, глубокомысленных произведений, сообщающих нам нечто новое и интересное и полностью удовлетворяющих наши запросы, если, конечно, нас интересует их тема, могут лежать самые разные методы. Есть ли что-либо более непохожее одно на другое, чем, например, последние книги Жан-Батиста Дюрозеля «Упадок» и «Бездна» и «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV – XVIII вв.» Ф. Броделя, если взять более или менее современные работы? С одной стороны, дипломатическая история за короткий временной отрезок, с другой – история структур на протяжении добрых трех столетий. И, тем не менее, эти работы выдерживают самую строгую критику. Если судить о дереве по его плодам, то мы вынуждены объявить эти столь различные произведения столь же безупречно и всецело историческими. И, между прочим, читатель, который с ходу признает их таковыми, нисколько не ошибется. Отсюда вопрос: что же в них такого, что позволяет так безапелляционно отнести их к историческим?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется сменить ракурс. Теперь мы уже не будем шаг за шагом следовать за историком в его дознании, чтобы понять, как он конструирует свои факты и интерпретации. Это аналитическое занятие было по-своему интересным, но оно уже предоставило нам всё, чего мы могли от него ожидать. К тому же мы находимся в мире истории, где факты неотделимы от соответствующих контекстов, и как раз, поэтому оно не позволяет нам понять самого главного в действиях историка.

От целого к части.

История на самом деле не является восхождением от части к целому. Она не строится путём соединения отдельных элементов, называемых фактами, в целях их последующего объяснения, подобно тому, как каменщик строит из кирпичей стену. Она не нанизывает объяснения на нитку, как жемчуг. Ни факты, ни объяснения никогда не даны историку изолированно, отдельно, как некие атомы. Историческая материя никогда не предстаёт перед ним в виде вереницы отдельных маленьких камешков; она похожа скорее на тесто, на некую разнородную и изначально смутную материю. Неудивительно, что логикам не удается найти логическое сочленение в истории причин и следствий в строгом смысле: они пытаются выяснить существование каузальных отношений между вещами, которые не существуют или, по крайней мере, не существуют как индивидуализируемые атомы¹.

Рассматриваемый Вебером вопрос о роли Бисмарка в развязывании войны 1866 г. никогда не вставал перед историками в такой форме. Он всегда оказывался включенным в некоторые дискурсивные системы: лекции, книги, посвященные, например, "объединению Германии", "международным отношениям" или же "политической жизни Европы в XIX в.". И если рассуждения Вебера или Арона по поводу этого примера, несомненно, заслуживают внимания, то именно потому, что в них, помимо двух сравниваемых "фактов", представлена также разветвлённая сеть альтернативных гипотез, ирреальных вариантов развития, которые конструирует историк, чтобы показать весомость данной причины среди прочих. Тем не менее, этот пример, как и вообще любой пример, является искусственным.

Здесь вновь может пригодиться ремесленная метафора. В отличие от промышленного производства, где все детали – стандартные, ремесленник никогда не может представить себе одну деталь независимо от будущего ансамбля. За своим верстаком историк напоминает краснодеревщика; он никогда станет соединять вместе две любые деревяшки: он строит мебель и поэтому выбирает для выдвижных ящиков соединение на пазах, для дна – на штырях и т. д.: целое определяет часть. Итак, чтобы понять действия историка, мы будем отныне двигаться от целого к части, т. е. мы будем исходить из уже готовых трудов, рассматривать их как законченные тексты и пытаться понять сначала, как они сочиняются, а затем – как: пишутся².