Закат коллективных сущностей

В подвёденном только что анализе социальной истории от Гизо до Лабрусса мы неоднократно указывали на то, что историки охотно прибегают к персонификации коллективных сущностей. Для того чтобы оставаться историей, доступной пониманию на уровне побудительных мотивов и намерений, при том, что она конструирует в каком-то смысле абстрактные коллективные сущности, объяснимые лишь на уровне устанавливаемых закономерностей, социальная история распространяет на коллективного героя те же намерения, те же эмоции и ту же психологию, что и на отдельного индивида. Она создает, так сказать, коллективных индивидов. Класс может «думать», «хотеть», «ненавидеть» «нуждаться», «чувствовать». Лингвисты относят слово «класс» к разряду одушевленных существ, которые могут выступать подлежащими при глаголах действия, волеизъявления и т. д. На этой-то возможности перенесения схем, объясняющих поведение индивидов, на коллективные действующие лица и основывается существование социальной истории, понимаемой как история коллективных героев.

Из приведённого выше (с. 142) высказывания П. Рикёра мы видели, как этот перенос индивидуального на групповое мог закрепиться в сознании индивидов в виде некоего «мы», составной частью которого они себя признают. Однако это имеет силу лишь для человеческих сообществ. Но ведь как к этому ни относиться – отвергать или приветствовать, – факт, что социальная история заходит в персонализации гораздо дальше, остаётся фактом.

У Лабрусса наступление ведет капитализм. А для Февра уже и область Франш-Конте выступает «коллективным историческим лицом». У Броделя постоянно персонифицируются географические реалии. Пустыня становится хозяйкой, горы - неуклюжими людьми с грубыми и неприветливыми лицами. Бродель страстно любил Средиземноморье – этот сложный, не идущий ни в какое сравнение персонаж, которому нужно было утолить голод. Человека же он, наоборот, сближал с природой через использование метафор: он растёт, как многолетнее Растение, роится, как пчёлы, когда улей становится слишком тесным; бедняки у Броделя похожи на гусениц или на майских жуков. Возможно, реакция «новой» истории не была бы столь явно направленной в сторону индивидуализма, если бы у её предшественников не была столь сильна дегуманизация акторов истории. Как бы то ни было, персонализация неодушевлённых действующих лиц является одним из центральных приёмов любой социальной истории. Для того чтобы показать действие структур и заставить понять их вмешательство в ход истории, историк прибегает к персонификации своих объектов.

Когда персонализация имеет место в отношении человеческих коллективов (профессиональной группы, класса, нации) риск существует, но он ограничен: он состоит в том, что соответствующие сущности преподносятся как «естественные», без учёта того, что все они являются конструкциями человеческого ума и продуктами истории. О буржуазии или о Франции говорят так много, что забывают спросить себя, каким образом та и другая сформировались в качестве общностей в представлении самих членов этих общностей. Объективированный класс заслоняет собой класс в субъективном восприятии или жизненной ситуации, а также пути его осознания.

Когда же персонификация имеет место применительно к материальной реальности, например географической, или применительно к институтам, обрядам, политическим курсам, социальным практикам (праздники, школа и др.), она оказывается всего лишь метафорой, т. е. фигурой стиля. Несомненно, история становится от этого более живой, но остается ли она при этом верной? Сеньобос и методическая школа полностью отвергали метафоры, которые, по их мнению, «ослепляют, но не освещают». Отказ от истории в качестве литературного жанра означал также отказ от использования литературных приемов. Ценой этого шага было то, что историческое повествование неизбежно становилось менее выразительным, скучным.

Те историки, которые выступали против этого – как во имя объективной социальной науки, так и во имя жизни (вспомним приведенные выше тексты Февра), – решили эту проблему, придав жизненности общественным единицам благодаря использованию метафор. Февр, Блок, Лабрусс, Бродель и, правда, были великими писателями. Однако здесь мы уже затрагиваем другой аспект истории: она ведь состоит не только из фактов, вопросов, документов, темпоральностей, концептуализации, понимания, поиска причин и исследования структур; она также сочиняется как некая интрига и пишется с помощью фраз, составленных из слов. Любая история имеет литературное, или лингвистическое, скажем также – риторическое и языковое — измерение, которое мы и рассмотрим ниже¹.

11