Лабруссова парадигма и «новая» история

В самом деле, Лабруссова парадигма наглядно продемонстрировала недостатки собственных преимуществ. За её экспликативные возможности приходилось платить двойную цену, на которую соглашались историки того времени, но которая кажется чрезмерной их сегодняшним последователям.

Во-первых, занимаясь исключительно разложением силы вещей, эта история оставляла слишком мало места свободе действующих лиц. Вмешательство людей в историю было сведено до минимума². Бесчисленные действия рядовых людей находятся между собой в противоречии и аннулируют друг друга, так и не произведя ничего стоящего³. Что касается тех, кто полагают, что «делают историю», то они являются жертвой иллюзии. То, что случается, должно было случиться. Это настаивание на необходимости, неизбежности того, что случается в ходе истории, эта в своем роде фаталистская, в противоположность мнению Арона или Вебера, точка зрения не является чем-то свойственным лично Лабруссу или историкам, находящимся под влиянием марксизма. Она характерна для всей социальной истории. Разделяя эту точку зрения, социальная история вынуждена придавать особое значение объективным условиям и игнорировать определенную свободу вмешательства действующих лиц. В этой связи Ф. Досс приводит весьма недвусмысленное высказывание Броделя: «Ты ведь не станешь бороться с морским приливом?.. Так и с грузом прошлого – ничего не поделаешь, его можно разве что осознать». «Поэтому когда речь идет о человеке, мне всегда хочется рассматривать его как пленника своей судьбы, которая едва ли была делом его собственных рук»¹. Мы находимся в царстве детерминизма, где свободе действующих лиц отведено ничтожно малое и ничего не значащее место.

В пику этой истории общественных структур «новая'' история вернула былое значение изучению более конкретных вещей. «Люди не находятся в социальных категориях, как ручки в коробках, и [...] потом «коробки» не имеют иного существования, кроме того, которое дают им, в соответствующем контексте, люди (т. е., применительно к исторической дисциплине, – уроженцы прошлого и сегодняшние историки)»². Таки образом, социальная история сегодня обратилась к менее общим уровням исследования, где вновь обретает свое место свобода действующих лиц. Изменился масштаб. Наступило время микроистории, которая в своих слишком узких и потому труднодоступных рамках путем сопоставления многочисленных источников изучает социальные практики, самосознание, родственные связи, жизненный путь отдельных индивидов и целых семей вместе со всеми представлениями и ценностями, которые они с собой несут.

Казалось, реабилитация действующих лиц могла бы сыграть на руку политической истории. Лабруссова парадигма не позволяла мыслить специфику политического и вообще культурного: её склонность к упрощениям приводила к полной слепоте в этом вопросе. Сводя политическое к социальному, а социальное – к экономическому, она делала невозможным понимание того, что сходные экономики могли уживаться с совершенно различными типами общества, а сходные общества – с различными политическими режимами. Однако, несмотря на то, что сам Лабрусс, относивший себя к марксизму, иногда, особенно для XIX в., несколько упрощенно применял свою схему, в соответствии с которой социальный кризис вытекает из экономического, а политический – из социального, историки его школы, даже коммунисты, сумели всё же сохранить интерес к нюансам и специфике политического. Поэтому, как правило, они избегали переносить на политику идеологические штампы. Так что вряд ли политическая история выиграла в результате заката лабруссовской социальной истории: последняя скорее её обогатила, чем дезориентировала.

Сегодня взоры историков обращены уже к другим объектам. Лабруссова парадигма сходит с нашего горизонта, так и не найдя себе реальной замены, поскольку наших современников уже не интересуют те вопросы, которые можно было рассматривать с её помощью. В этой эволюции исторических интересов немалое значение имело отношение истории к другим общественным наукам¹.

Научная конъюнктура 1930-х, 1940-х и 1950-х гг. благоприятствовала «Анналам» в их стремлении сделать из истории общественную науку². Это притязание, однако, 6ыло оспорено этнологией в лице Леви-Стросса, причем даже активнее, чем социологией. В создавшейся ситуации Бродель потребовал отдать истории область долговременности и структур, что означало претензию на сильное, по существу, господствующее, положение, вследствие чего другие общественные науки оказывались науками о кратковременности, о настоящем моменте. Но таким образом история завладела их объектами, которые она стала изучать по-своему. Этой перетасовкой был подготовлен будущий раскол истории.

Сегодня уже невозможно представить себе социальную историю, которая бы не брала в расчёт сферу конкретных социальных практик, сферу представлений, символического творчества, обрядов, обычаев, отношения к жизни и окружающему миру, короче говоря – сферу того, что одно время называли «ментальностями», сферу культур и культурных практик. Конечно, речь в данном случае идет о коллективных реалиях, а значит, их можно было бы конструировать по аналогии с социальным фактом. Но это имело бы смысл лишь для сопоставления данных реалий с другими, в целях их дальнейшего, ещё более масштабного конструирования: ведь эти универсумы лишились бы в новом конструкте своего вкуса, цвета, человеческой теплоты, а их функционирование и внутреннее устройство могли бы остаться незамеченными. Вот почему для новой истории антропологическое описание важнее объяснения, а изучение функционирования важнее исследования и выстраивания иерархии причин³. Монографии получают новый статус: от них требуется уже не репрезентативность, а проникновение в тайники общественного или индивидуального бытия. Уже сама новизна этого подхода позволяет им «рельефно» обнаруживать имплицитные нормы изучаемого общества.

Более пессимистический и более полемический взгляд видит причину поворота в домогательствах со стороны средств массовой информации и в духе времени¹. История больше не претендует на глобальное объяснение обществ и культивирует не события, а разрозненные предметы, которые каждый может выбирать по своему настроению, локальные структуры со своей собственной темпоральностью, т. е. то, что позволяет уйти от скучного настоящего². Таким образом, исходные принципы «Анналов» и Лабруссова парадигма приходят к своему диалектическому отрицанию.

Франсуа Досс: Новый исторический дискурс

Что представляют собой «Анналы» сегодня? При поверхностном подходе можно было бы поверить [...] в отсутствие связи между господствующей властью, технократией, технокультурой и современными историками, занятыми неподвижной и далёкой историей. Но это не так. Новый исторический дискурс точно так же, как и прежние, приспосабливается к власти и окружающей идеологии. В нашем современном мире желание изменений сведено до маргинальности, до статуса галлюцинации бреда, когда изменение мыслится как качественное [sic, для качественного], а не как простое количественное преобразование, простое воспроизводство настоящего. Сегодняшние «Анналы» пытаются представить фазы ломки, революций как досадную оплошность, допущенную в отношении преемственности, этой основы линейной эволюции. Революция в этом историческом дискурсе превратилась в мифологию, и тот, кто захотел бы помыслить изменение, не найдет ничего стоящего в многосложных и вместе с тем плодотворных трудах Школы «Анналов», как это признает, кстати, Жак Ревель. Дискурс «Анналов» выражает собой господство средств массовой информации, он адаптируется к их нормам и преподносит историю, являющуюся по преимуществу культурной, этнографической. Речь идет о зрелищном описании материальной культуры в неоромантическом духе, где юродивые соседствуют с колдуньями, где обочина, периферия поменялись местами с центром, где новая эстетика становится необходимой оборотной стороной окружающей технократии, торчащего из воды бетона. Эта история вбирает в себя сновидения, подавляемые инстинкты, пытаясь осуществить консенсус по проблемам нашего современного общества, а на историка возложена обязанность разгрести все эти аномалии, чтобы вновь соединить их в некоем разноплановом мире, где каждому найдется место в едином и непротиворечивом общественном целом.

Dosse F. L'Histoire en miettes: Des «Annales» a la «nouvelle histoire». Paris: La Decouverte, 1987. Р. 255.

Разочарование в глобальных парадигмах, как в марксистской, так и в структуралистской, которое вполне соответствует как трауру по великим коллективным надеждам, так и индивидуализму конца XX в., можно также считать отказом вести разговор об обществе в целом и о его эволюции. В это смысле социальная история не получила замены: её место, место синтеза, остается пустующим¹.