Основные сферы применения

Во-вторых, социологическое рассуждение не может быть использовано в истории собственно событий. Конечно, иногда может привлекаться для подтверждения или опровержения причиновменения: если мы полагаем, что нищета является причиной забастовок, то можно численно выразить уровень зарплаты и уровень безработицы, с одной стороны, и частоту забастовок – с другой, чтобы затем выяснять, действительно ли они взаимосвязаны. Конечные же причины, или цели, абсолютно не поддаются численному выражению, и статистика никогда не сможет ответить на вопрос, лежит ли на решении Бисмарка ответственность за войну 1866 г. или нет.

Итак, совершенно ясно, что существуют два способа исторического рассуждения. Для упрощения скажем, что первый интересуется сцеплениями, возникающими во времени, второй – связями, существующими внутри данного общества в данное время. Первый занят рассмотрением событий и разворачивается вдоль оси повествования, второй привязан к структурам и вписывается в таблицу. Разумеется, и тот и другой пересекаются, так как в любой конкретно-исторической проблеме есть и причинное повествование, и структурная таблица.

Некоторые виды истории предпочтение отдают повествованию; их важнейшим измерением выступает анализ сцеплений, как это хорошо видно на примере события. Политическая история, история войн или революций, всего того, что остается для наших современников «великим» событием, строится главным образом на основе серии причиновменений. Об этом говорилось в предыдущей главе.

Величайший вклад социологического метода (одним из элементов которого наряду с символом выступает формализация) состоит в том, что он даёт возможность строго научного осмысления тех внутренних связей, которыми спаяно общество, его структуры, Zusammenhang за что Симиан, непонятно почему, так сильно критиковал Озе (см. выше, с. 199). Некоторые из наиболее сильных исторических произведений нашего века, начиная со «Средиземноморья», строятся именно вокруг этой внутренней солидарности, взаимосвязанности. «Объяснять – говорит Бродель, – значит находить, воображать корреляции между дыханием материальной жизни и другими столь разнообразными колебаниями жизни людей». Оценивание события и утрата интереса к вопросу о причинах сопровождаются растущим вниманием к долговременности географических, экономических и технических структур. Социологическое рассуждение в данном случае весьма уместно, хотя Бродель демонстрирует некоторое недоверие к чересчур детерминистским системам. Можно пойти ещё дальше и утверждать, что в указанном выше смысле история бывает только тотальной. Разумеет претендовать на написание тотальной истории, которая была бы историей человечества в целом, с его возникновения до наших дней, абсурдно. Мы уже показывали ранее (гл. 4), что неизбежное и необходимое обновление вопросника делает невозможной какую-либо собирательную концепцию исторического знания. Но если говорить в другом смысле, то всякая история является тотальной, поскольку она ставит перед собой задачу показать, каким образом исследуемые ею элементы образуют целое. Мы не можем знать абсолютно всё о той или иной эпохе или обществе. Но истории свойственно создавать целостную картину, т. е. усматривать организованные структуры там, где поверхностный взгляд видит лишь нагромождение или рядоположение.

Нетрудно заметить, что одни области соотносятся с этим типом истории легче, а другие труднее.

Историческая демография является, конечно же, избранной территорией для той истории, которая особо заботится о доказательности. Демографы выработали многочисленные показатели (смертность, рождаемость, темпы прироста, воспроизводство), и их изобретательность не имеет границ. Выше, в связи с проблемой «повышенной смертности» среди гражданского населения в годы войны 1914 – 1918 гг., мы уже имели возможность оценить их искусность.

Другой областью, непосредственно поддающейся изучению с помощью количественных методов, является экономическая история. Экономисты воссоздают непрерывные численные ряды, обеспечивающие надежность сравнений. Здесь приходят на ум такие работы, как крупное исследование под руководством Ж. Бувье о прибылях в промышленных районах Севера или разработки Ф. Крузе по французской промышленности в XIX в.

Поддаётся сравнительному методу и история социальных групп. Само собой разумеется, необходимым элементом этой истории является изучение их благосостояния, и надо сказать, что исследователи достигли в этой области значительных результатов. При изучении уровня имущественных состояний в Париже или в таких крупных провинциальных городах, как Лион, Лилль или Тулуза, историки систематически использовали связи с несколькими краеугольными для XIX в. датами декларации о наследовании, позволявшие провести сравнение между социальными группами и между городами. Превосходство благосостояния парижан оказалось абсолютным. Другой пример – Габриэль Дезер, в своей диссертации о крестьянах Кальвадоса в XIX в., проанализировав изменение цен на продукты сельского хозяйства – зерно, молоко, сыр и т. д., изменение размера оброка и налогов, а также новшества в обработке земли, сумел показать, как менялся в течение века доход нескольких типов производителей – от собственника, обрабатывающего 35 гектаров запашки в районе Кана, до мелкого крестьянина, занимающегося выращиванием овощей на 5 гектарах, включая также животноводов, – и, кроме того, отметил разницу в способе получения доходов.

С помощью более или менее математизированных показателей столь же успешно можно изучать мобильность различных социальных групп, их образ жизни, поведение. Кристоф Шарль в своей диссертации об элитах во Франции в конце XIX в. сравнивал административную элиту (государственных советников и т. д.), деловую элиту (банкиров и т. д.) и университетскую элиту (университетских профессоров) на основании нескольких критериев, не ограничиваясь одними доходами. Он, например, учитывал место, где проживала элита (на каких улицах, в престижных ли кварталах), и место, где она обычно проводила отпуска3.

Политическая история часто использует такой показатель, как свободное волеизъявление на выборах. Исследования географии выборов, начатые А. Зигфридом и продолженные Ф. Гогелем, входят в число основополагающих элементов всякой политической истории. Они также позволяют проследить процесс имплантации политических партий и выявить связь социального, местного и национального. Да и для многих других политических сюжетов тоже вполне применим этот способ Рассуждения. С его помощью можно, например, изучать манифестации, шествия и митинги. Именно так Жан-Луи Робер использовал в своей диссертации отчеты, составленные инспекторами полиции, о 18 000 профсоюзных, социалистических и пацифистских собраниях, имевших место в годы Первой мировой войны.

История ментальностей, по-видимому, меньше пригодна для подобного «научного» подхода. Эта утонченная область вся состоит из нюансов, и её нельзя уловить с помощью и надёжных, но грубых инструментов математического моделирования. По крайней мере, так говорят, когда не хотят заниматься поисками надлежащих показателей. Но если всё же удосуживаются их поискать, как это сделал Г. Ле Бра, то находят. Например, неисчислимые возможности представляет системный анализ словаря. Не менее плодотворным является также системный анализ символических действий, о котором я уже говорил в связи с памятниками погибшим. А Даниэль Рош или Мишель Вовель, например, продемонстрировали, какую пользу можно извлечь из изучения библиотек или завещаний. Если есть социальная история политических процессов, то почему не может быть социальной истории ментальностей как представлений?

Эта история, которую можно было бы назвать социологической в той мере, в какой она сообразуется с нормами Дюркгеймовой социологии и применяет аналогичные методы, является особенно эффективной при изучении долгой и средней временной протяженности. Она знавала периоды славы, и было время, когда Школу «Анналов» интересовали лишь крупные количественные исследования и серийная история, опиравшаяся на длинные ряды цифр – как в диссертации П. Шоню о нелегальной торговле драгоценными металлами между Америкой и Испанией в XVI в. Это было время, когда Э. Ле Руа Ладюри, работавший над изучением французских призывников XIX в., в категорической форме провозгласил в одном из своих текстов: «Или завтрашний историк будет программистом, или его больше не будет».

После чего он выехал в Монтайю...¹ Так в результате очередного крена, имеющего больше общего с модой, чем с наукой духом времени и запросами средств массовой информации, чем с планомерным развитием научной дисциплины, количественная история была заброшена в дальний ящик.

Однако её заслуги очень велики, что мы и старались здесь показать. И в заключение ещё несколько слов. Это история, которая представляет доказательство своих утверждений. Это история, которая позволяет докопаться до структур и сравнить их между собой. Но модель, длительное время господствовавшая в историографии Франции, – модель социальной истории – не может быть сведена только к сравнительно-количественному методу. Её внутренняя организация много сложнее и заслуживает отдельного рассмотрения.

10