Социологическая модель.

Многие не желают довольствоваться описанной выше методологической приблизительностью. Если быть требовательными к себе при выработке концепции истины, то полагаться на не выразимое словами понимание и на причинное вменение, основанное на воображении, согласитесь, очень трудно. Сколько бы ни упрекали историков в том, что в силу необходимости аргументировать свои заявления, и аргументировать не как-нибудь, а на основе фактов, сконструированных по всем правилам ремесла, они слишком часто увлекаются фантазиями, – от этого мало что изменилось: их личная точка зрения, их собственная личность по-прежнему довлеют над их действиями мы всё так же далеки (мы уже не раз это повторяли) от того, что принято называть наукой, даже от такой науки, как медицина, в которой трудно отделить собственно научную деятельность от клинической практики².

И всё же вот уже целое столетие престиж науки в нашем обществе так высок, что заставляет историков, а вместе с ними социологов и антропологов, упрочивать свои методы и отстаивать большую строгость исследовательских процедур. Они всячески стараются приблизиться к модели легитимности принятой в точных науках, но эта модель, хотя, как мы видели, и претерпела изменения, всё ещё остается сколь желанным, столь и недостижимым идеалом³.

Историки конца XIX в. пытались утвердить научный характер своей дисциплины за счёт критического метода и установления фактов. Это вылилось в целый спор (о котором мы упоминали выше) о соотношении непосредственного наблюдения химика или натуралиста и опосредованного наблюдения историка (см. выше, с. 74). Но участники спора были слишком историками, чтобы суметь скрыть столь явно присутствующий в их ремесле субъективизм. Мы видели, как Сеньобос, например, подчеркивал роль воображения в истории. Он был ещё очень далёк от модели позитивных наук. При этом его концепция была рассчитана не только на историю, но и на все вообще гуманитарные науки. Он решительно настаивал на ней перед лицом появления социологии, представлявшей для истории серьезную угрозу.

Аргументация Сеньобоса зиждется на двух основных моментах. Во-первых, как мы видели, все социальные науки имеют дело «не с реальными объектами, а с теми представлениями, которые мы составляем об этих объектах». Следовательно, практическим предметом социальной науки являются образы. То, что история занимается фактами прошлого, не придает ей в этом отношении никакого особого статуса.

Во-вторых, Сеньобос идет дальше и обращает особое внимание (конечно, в стиле своего времени) на то, что мы (в стиле нашего времени) выразили бы следующим образом: если хочешь понять антропологические факты, нельзя не считаться с заключённым в них смыслом.

Шарль Сеньобос: Танец не разучивают без музыки

Людские дела, составляющие предмет социальной науки, могут, следовательно, быть поняты лишь посредством сознательной мозговой деятельности. Таким образом, мы неизбежно приходим к мозговой (т. е. психологической) интерпретации социальных фактов. Огюст Конт надеялся избежать этого, строя социологию на наблюдении внешних фактов; но эти внешние факты суть не что иное, как продукт внутренних состояний; изучать их изолированно, без знания тех психологических состояний, которыми они мотивированы, – все равно, что хотеть понять движения танцора, не слыша музыку, под которую он танцует.

Seignobos Ch. La Methode historique appliquee aux sciences sociales. Paris: Felix Alcan, 1901. P.109.

Задетые критикой в адрес своего первоотца О. Конта, социологи от имени позитивной науки резко опротестовали эту точку зрения. Это был поистине фундаментальный спор, имевший далекоидущие последствия, и он стоит того, чтобы напомнить его содержание.

МЕТОД СОЦИОЛОГИИ¹

ОТКАЗ ОТ СУБЪЕКТИВИЗМА

По мнению социологов-позитивистов, социальная наука по своему образу действий ничем не отличается от всех прочих наук. А значит, им нужно было опровергнуть Сеньобоса. За это взялся Симиан в своей известной статье 1903 г.:

...Распространённая практика сводится к тому, чтобы воображать действия, мысли, мотивы людей прошлого и делать это, исходя из действий, мыслей и мотивов людей, которых он [историк] знает, – современных людей. И вот из этой-то основанной на воображении, произвольной конструкции, из некритического использования этой туманной и плохо разработанной психологии, из неосознанного применения правил аналогии, выдвигаемых без всякого предварительного обсуждения, историк и берет свое «объяснение»¹.

Но ведь уничтожают лишь то, что имеет замену. А что станет с историей, если отказаться от воображения по аналогии?

На это следует категоричный ответ: история должна браться за такие объекты, из которых она могла бы сделать науку. А это значит, что она должна отбросить всякую ненужную эрудицию, служащую только для того, чтобы накапливать единичные факты, из которых нельзя сделать науки, поскольку наука может быть только об общем. Вслед за П. Лакомбом, к которому он относится весьма одобрительно, Симиан повторяет следующее предписание: «Если изучение антропологических фактов хочет конституироваться как позитивная наука, оно вынуждено отвернуться от фактов уникальных и заняться фактами повторяющимися, т. е. устранить индивидуальное, изучать социальное»².

Смысл этого указания проясняют выводы, которые делает Симиан. он отрицает не только психологическую интерпретацию поведения его мотивацией; он отрицает также то, что кажется в действиях историков наиболее объективным: способ, с помощью которого они выявляют уникальность того или иного периода, или, точнее, данного общества в данный момент, и показывают взаимосвязь, и взаимозависимость всех сторон жизни этого общества в каждый конкретный момент времени. Не то, чтобы он отрицает существование этих связей: конечно Zusammenhang – реальность (см. выше, гл. 5). Но традиционный исторический метод не в состоянии это установить³. Здесь аргументация Симиана становится слишком учёной, чтобы разбирать её дальше.

Пример, который он приводит в этой связи, является цитатой из А. Озе, на которую впоследствии часто ссылались. Он пишет: «Завоевание мира, приход к власти homines novi изменения, внесенные в куриатскую собственность и в patria potestes, формирование городского плебса [...] составляют неразрывный complexus, причем все эти факты объясняются друг через друга гораздо лучше, чем эволюция римской семьи объясняется через эволюцию семьи еврейской, или китайской, или ацтекской». Но ведь, возражает ему Симиан, это утверждение остается беспочвенным «до тех пор, пока А. Озе не установит, что римская семья эволюционировала совершенно иначе, чем семья аналогичного автохтонного типа где-нибудь в другом месте; что эта идиосинкразическая эволюция была обусловлена социальными явлениями иного рода, как это следует из его примеров; что особые исторические обстоятельства, которыми отмечена история римского общества, имели действительно решающую причинную роль, а не просто роль случайной причины. Однако каким образом смог бы он это сделать – со всей необходимой строгостью, методологически обоснованно и так, чтобы это имело статус научного доказательства, – иначе, как обратившись к сравнительному методу. Иными словами, сама цель, которую преследуют историки – понять своеобразие общества в его различных взаимосвязанных аспектах, – предполагает необходимость определять, в чём состоит своеобразие каждой из его составляющих, то, в свою очередь, требует сначала провести сравнительное изучение¹.

Этот спор имеет фундаментальное значение, и впоследствии он часто возобновлялся, причем стороны иногда менялись местами. Такие разные историки, как Ф. Фюре и П. Вейн, которые, конечно же, никогда не были социологами-позитивистами, тоже выступали против изучения синхронных связей, или Zusammenhang, и за системное сравнение аналогичных реалий в разных обществах, иногда ссылаясь именно на тот пример, который использовал Симиан².

Социологи-позитивисты отказывают конкретному в историчности: оно, конкретное, всегда уникально. Наука же может заниматься только общим, т. е. абстрактным. Чтобы возвести историю в ранг истинной науки, нужно конструировать абстрактные социальные или политические факты, такие, например, как монархический абсолютизм³.

Симиан не даёт другого примера таких абстрактных социальных фактов, которые, по его мнению, должна была бы изучать история. Если мы хотим понять, что такое конструирование социальных фактов, нужно обратиться к творчеству социологов, и, прежде всего – Дюркгейма, работа которого о самоубийстве стоит того, чтобы её рассмотреть.

ПРИМЕР САМОУБИЙСТВА

Смелость замысла очевидна: есть ли на свете более индивидуальный, более психологический акт, чем самоубийство? Тем не менее, Дюркгейм возводит самоубийство в ранг социального факта.

Первым делом он даёт ему определение: ведь учёный не может употреблять слова обыденного языка без их специальной переработки. Самоубийство интересует его не как индивидуальный акт, но как совокупность всех случаев самоубийств, составляющая факт sui genesis. И действительно, на основе статистических данных по шести разным странам Дюркгейм показывает устойчивость и постоянство общего числа самоубийств из года в год и объясняет исключения из общего правила. Показатели самоубийств относительно общей численности населения этих стран подтверждают отмеченное постоянство, но при этом демонстрируют серьезные и устойчивые различия между ними. Таким образом, для каждого общества количество добровольных смертей является строго определённым. Так от чего же зависят существующие различия?

Придётся проанализировать все факторы, могущие дать объяснение зарегистрированным расхождениям. Вначале – экстрасоциальные факторы. Вопреки тому, что можно было бы думать, самоубийство не связано с психопатическими состояниями. Доказательством тому послужило сравнение статистики душевнобольных и самоубийц: эти две группы населения очень сильно отличаются друг от друга, в частности по половому и религиозному признаку. Не лучшим объяснением является и алкоголизм, ибо карта самоубийств по департаментам резко отличается от карты потребления алкоголя.

Значит, надо обратиться к таким несоциальным и непатологическим факторам, как расовые признаки и наследственность и, кроме того, климат, также позволяющий сделать интересные выводы. Действительно, можно констатировать сезонный характер самоубийств, кульминация которых приходится на лето, а общее число колеблется в зависимости от средней долготы дня.

Затем Дюркгейм обращается к факторам социальным, прежде всего к религии, влияние которой весьма ощутимо. Так, протестанты кончают жизнь самоубийством чаще, чем католики, которые, в свою очередь, делают это чаще, чем евреи. Затем – семейное положение. Самоубийств больше среди холостяков, чем среди женатых людей. Таким образом, он неумолимо подводит к выводу о том, что самоубийство становится возможным в результате ослабления социальных связей, в результате социальной аномии¹.

Здесь можно остановиться. Положенный в основу метод ясен: это метод, представленный Дюркгеймом за несколько лет до «Самоубийства» в работе «Метод социологии» (1895 г.).