История как история самого себя.

История есть переосмысление, воскрешение, воспроизведение историком в настоящем тех вещей, которые прежде мыслились, испытывались и проделывались другими. Чтобы не делал историк, он никогда не выходит за рамки самого себя.⁴

Робин Дж. Коллингвуд: Единственный предмет исторического познания суть мысли.

«Если спросить, что может быть предметом исторического знания, то ответ будет: то, что воспроизводится в сознании историка. В первую очередь таким предметом должен быть опыт. Что не является опытом, а просто есть предмет опыта, не имеет истории. Так как не может быть истории природы, кроме природы как она воспринимается или мыслится учёным».⁵

«Если историк познаёт мысли прошлого и познаёт их, продумывая их вновь в себе, то отсюда следует, что знание, обретаемоё им в ходе исторического исследования, не является знанием о его положении, противопоставленным познанию само себя. Это – знание своего положения, являющееся в то же время познанием самого себя. Продумывая чью-нибудь мысль, он мыслит её сам. Зная, что кто-то другой мыслил, таким образом, он узнаёт и о своей способности мыслить таким образом. А, убеждаясь, что он в состоянии это делать, он устанавливает и то, каким человеком он сам является. Если он в состоянии понять мысли людей самых различных типов, воспроизводя их в себе, – значит, в нём самом должны присутствовать самые различные типы человека. Он должен быть микрокосмом всей истории, которую он в состоянии познать. Таким образом, познание им самого себя оказывается в то же самое время и познанием мира людских дел».¹

Понимающая составляющая исторического исследования должна быть уравновешена другими, менее интуитивными, более рациональными и более надёжными элементами.²

Воображение и причиновменение.

Основное место в конструировании истории принадлежит воображению.³ Об этом говорил Ш. Сеньобос. «Фактически в социальных науках мы оперируем не реальными объектами, а представлениями, которые мы составляем об объектах. Мы не видим людей, животных, дома, которые мы перечисляем, мы не видим институты, которые описываем. Нам приходится воображать людей, вещи, мотивы, которые мы изучаем. Именно эти образы и являются практическим предметом науки об обществе, их-то мы как раз и исследуем. Какие-то из них могут быть воспоминаниями об объектах, которые мы наблюдали лично: но воспоминание – это всего лишь образ. Большая часть наших образов даже не была получена через воспоминания; мы изобретаем их по образу и подобию наших воспоминаний, то есть по аналогии с образами, полученными посредством воспоминания. … Чтобы описать работу профсоюза, мы пытаемся представить себе шаги и действия его членов».⁴

Воображение взаимосвязано с пониманием и играет заметную роль в конструировании исторических фактов.

В поисках причин.

Причины и условия.

Историческая дискуссия строится вокруг поиска причин изучаемых событий. Что имеют историки в виду, когда говорят о причинах? История отличается от естественных наук и тем, что выстраивает иерархию причин, разделяя их на глубинные и поверхностные, материальные и случайные, объективные и субъективные.

Во взрыве мины искра, воспламеняющая порох, – причина случайная; материальные причины взрыва другие: полая минная камера, плотность горной породы вокруг камеры, пороховой заряд. И, наконец, можно добавить к этому конечную цель: мотивы, по которым кто-то решил взорвать мину, например, планируя расширить дорогу.¹

Объяснение и понимание исторических явлений имеют некоторую аналогию с пониманием и объяснением литературных текстов. Как отмечает П. Рикёр, бессмысленно противопоставлять непосредственное, интуитивное понимание текста структурному анализу, которому можно его подвергнуть, ибо как можно быть уверенным, что текст понят правильно, если не был произведён его анализ, и зачем, с другой стороны, производить анализ, если нет того, что надо понять. Точно так же и в истории: одного понимания недостаточно, и оно рискует быть ошибочным, если мы не удосужимся выстроить на его основе более систематическое объяснение, прибегнув для этого к анализу первоначальной ситуации, выявив разнообразные факторы и взвесив все причины.²

Такое обращение к рациональному объяснению сокращает расстояние, отделяющее историю от науки. Разумеется, в науке есть законы, а в истории их нет, но всякий закон подчинён условиям, при которых он имеет силу. Так что же: сама природа истории исключает возможность закона или же условия, при которых эти эвентуальные законы имели бы силу, настолько многочисленны, сложны и взаимозависимы, что этот клубок невозможно распутать? Но в этом случае можно было бы предположить, что когда-нибудь история, которой будут свойственны большая законченность и большая результативность, сможет всё-таки стать в один ряд с другими науками.³

Макс Вебер: «Даже описание самого маленького фрагмента реальности никогда не может быть осмыслено исчерпывающим образом. Число и природа причин, предопределивших какое-нибудь единичное событие, всегда бесконечны».⁴

Полностью история необъяснима, но она объяснима. Она не является ни всецело детерминированной, ни всецело зависящей от случая. Прогноз, который ставил бы точный диагноз и вдобавок оставлял бы место для разных стечений обстоятельств, невозможен. «Можно предсказать, что произойдёт, но лишь с оговоркой, что мы не станем заниматься предсказанием каждой вещи в деталях».⁵

Но случается также, что историки ошибаются: многие описывали социалистические режимы Восточной Европы как абсолютно стабильные структуры, а между тем Берлинская стена пала.⁶