История как дружба.

Тот не может быть хорошим историком, кто «превратно» понимает то, что говорят ему его друзья.

Анри-И. Марру: История как слушание.

«Мы понимаем другого только через его сходство с нашим «Я», с имеющимся у нас опытом, с нашим собственным умственным климатом или универсумом. Мы можем понять только лишь то, что в достаточной мере уже является нашим собственным братским; если бы другой был совершенно непохожим на нас, чужим на все сто процентов, неясно, каким образом было бы возможно понимание».

А раз так, то познание другого может существовать лишь в том случае, если я делаю усилие, чтобы пойти ему навстречу, забыв на мгновение, кто я такой. … Это дано не всем: каждый из нас встречал в своей жизни людей, которые оказывались неспособными открыться, уделить внимание другому (тех людей, о которых говорят, что они не слушают, когда с ними разговаривают): из таких людей получились бы плохие историки».

Иногда это происходит в силу ограниченности, и тогда это – недостаток ума (едва ли это можно назвать эгоизмом: настоящий эгоцентризм утончённее); однако чаще всего речь идёт о людях, которые согнувшись под тяжестью своих забот, отказывают себе в роскоши: открыться людям. … историк … тот, кто согласен дать волю своей мысли, отправиться в долгие странствия, где всё будет для него непривычным, потому что он знает, какое расширение рамок «Я» может обеспечить этот кружной путь, пролегающий через открытие другого».¹

«Если понимание – это та самая диалектика «Я» и «Другого», которую мы описали, то оно предполагает наличие некоей широкой основы, образованной братской общностью между субъектом и объектом, между историком и документом (скажем точнее: и тем человеком, который обнаруживается посредством документа, этого знака). Разве можно понять, не имея такого расположения духа, которое делает нас соприродным другому, которое позволяет нам испытывать его страсти, продумать его мысли в том самом свете, в каком они виделись ему самому, – одним словом, ощутить единение с другим? Здесь, даже мало слова «симпатия»: между историком и его объектом должна завязаться самая настоящая дружба, если историк хочет понять, ибо согласно замечательному высказыванию святого Августина «человек познаётся только в дружбе».²

Историк не может быть безразличным, иначе он напишет мёртвую историю, которая ничего не поймёт и никого не заинтересует. Эмоциональность историка ставит перед нами три проблемы. Первая из них – проблема моральных границ.

Примо Леви: «Ни один нормальный человек никогда не сможет отождествить себя с Гитлером, с Гиммлером … и многими другими».¹

Вторая проблема – проблема объективности, или лучше сказать, беспристрастности. Долг историка демонстрировать широту взглядов, ясность мысли, вытекающую из глубокого понимания всей совокупности партнёров и ситуаций, которые он исследует. Именно это определяет ценность исследования. Третья проблема, бесспорно, самая трудная: это проблема легитимности перестановки. Поставить себя на место того, кого ты изучаешь, замечательно. Но как удостоверится, что тебе это удалось? Понимание – вещь ненадёжная: никогда нельзя быть уверенным в том, что тебя правильно поняли. Люсьен Февр предостерегал от «психологического анахронизма – худшего и коварнейшего из всех видов анахронизма»: «Ибо существует проблема исторической психологии. Когда в своих статьях и трактатах психологи говорят нам об эмоциях, о чувствах, рассуждениях «человека» вообще, они на самом деле имеют в виду наши эмоции, наши чувства, наши рассуждения – словом, нашу психическую жизнь. … Каким же образом мы, историки, должны пользоваться психологией, основанной на изучении людей XX века, для объяснения поступков людей далёкого прошлого».²

Опасность в том и состоит, что мы говорим о самих себе, полагая, что это говорят люди прошлого. Но что это: опасность или неотъемлемая составляющая любой истории?³