3. Безвестные мученики

За открытыми вратами храма ослепительная лазурь неба, густая, чистейших тонов синь моря, почти белый под солнцем песок прибрежья и паруса, паруса: черные, смоленые — над мелкой рыбачьей посудой, белые, сверкающие — над кораблями; прямые — византийские, косые — латинские из Генуи и тоже косые, но другого рисунка, — те из Египта.

Глаз художника невольно остановился на этой яркой картине в темной рамке врат храма, потом Феофан ¹⁹¹ опять повернулся к стене, где на свежей, еще не просохшей штукатурке зацветали покорные его замыслу ковры фресок. Художник углубился в работу. Приходилось спешить. Фреску можно писать только по свежей, сырой штукатурке, тогда краска соединяется со штукатуркой, и живопись становится вечной. Но в одиночестве, без помех поработать не пришлось. В церковь один за другим собирались почитатели. Еще бы — великий византийский мастер пишет здесь в Крыму, в Каффе. Кое–кто из почтенных генуэзцев пристал с вопросами (не в их привычках была обходительность с людьми не патрицианского рода).

Почему Феофан ушел из Византии?

Может быть, это тайна? Может быть, были дела, заставившие мастера покинуть родину?

— Нет, это не тайна, — ответил Феофан. — Ныне в Византии все закостенело. Там живой художник задыхается, как в темнице, среди правил и канонов. Прошли времена свободного творчества. Византия живет прошлым.

Феофан говорил сурово, непримиримо, а сам продолжал работать. Вот он остановился у одной из фигур. Теплое золотисто–коричневое пятно лика было еще слабо различимо. Феофан наклонился над красками. В горшочек с разведенным мелом он подлил несколько капель изумрудной зелени, помешал, подлил еще. Непонятно, зачем понадобился ему этот почти неуловимый зеленоватый тон.

Подойдя к фреске, художник на мгновение задумался, пристально вглядываясь в коричневое пятно лика, потом короткими точными движениями наложил несколько светлых мазков.

Почитатели невольно ахнули. Прямо на глазах у них ожил лик. Чуть зеленоватые, холодные штрихи цвели на теплой охре фона, и люди увидели изможденный лик пустынника, светящийся неотступной, глубокой мыслью. Феофан отошел на край помоста, сощурился, вглядываясь, потом, быстро подойдя к стене, положил еще два последних штриха и поставил горшочек с мелом на помост.

За спиной художника люди шептали про чудо. Чудом казалось им, что вот так, несколькими скупыми штрихами, можно сразу оживить лицо человека.

Феофан будто и не слышал шепота. Присев на корточки, он размешивал охру и поднял голову лишь тогда, когда один из генуэзцев прямо спросил его: правильны ли слухи, что из Каффы он поедет на Русь?

Феофан только вздохнул. Вот и работай, когда вокруг толпятся любопытные, чуть носы в краски не суют и в душу лезут. Все же он ответил:

— Да, правда. Я уже работал в Великом Новгороде и намерен туда вернуться.

Сразу шмелями загудели вокруг.

— Такой великий художник и поедет на Русь!

— Поезжай в Италию. Только там тебя поймут и оценят.

— Вон, спроси русского купца, думают ли на Руси об искусстве?

Феофан поглядел на старика, которого вытолкнули вперед.

— Ты в самом деле русский?

Старик склонился в подобострастном поклоне. Но ни поклон, ни благовидный, елейный облик старика Феофану не понравились. Он хмуро упрекнул купца:

— Коли так, что ж ты позволяешь генуэзцам порочить Русь?

Купец забормотал опять, низко кланяясь:

— Я только торговый гость. Зовут меня люди Некомат–Сурожанин, ибо торгую я с Сурожем, Каффой и другими городами генуэзцев в Крыму. В паволоке, ¹⁹² шелками красно испестренной, в златотканой аль в серебряной парче, в аксамите ¹⁹³ аль в каком другом бархате я толк понимаю, а в живописи да в зодчестве я как в темном лесу. Фрягам виднее. У них в Генуе дворцы да храмы воздвигают, а в Москве, куда мне отсюда путь лежит, не о дворцах думают, там ныне громоздят каменные стены да боевые башни. Фрягам виднее.

— Кривишь душой, купец, — перебил Некомата Феофан, — я мало был на Руси, а видел больше тебя.

Генуэзцам надоело слушать непонятную русскую речь, и они снова зашумели:

— Русы варвары! Они осмеливаются переделывать на свой лад великое искусство Византии.

Феофан кивнул:

— Истинно так! На Руси по–своему гранят драгоценные достижения Византии. Но это для искусства и нужно, а повторять, рабски повторять достигнутое — это застой, это смерть.

Если бы генуэзцы вслушались в слова Феофана, они, может быть, и поняли бы, что художник высказал сейчас свое задушевное, глубокое, продуманное, но не в обычае патрициев было выслушивать мнение человека, не имевшего ни денег, ни товаров, ни кораблей.

Один из них шагнул вперед, поклонился небрежно, с чуть заметной иронией, взял у него из рук кисть.

— Я тоже бывал на Руси, — сказал он. — Я видел варварские искажения византийских канонов. Вот, к примеру, Русь взяла у Византии купол. Сохранила ли она строгий, геометрический образ полусферы? — Патриций начертил на досках помоста дугу окружности. — Ничего Подобного! Русы вытягивают купол вверх, создают острие. Они нарушают правильные линии полушария, и купол начинает походить на шлем воина.— Рядом с дугой генуэзец начертил шлемовидный контур.

Феофан резко оборвал:

— Чем болтать о геометрическом образе полусферы, подумал бы лучше о причинах. Смотри! — и, выхватив из рук генуэзца кисть, художник макнул ее в мел и бросил на дугу окружности грубый белый мазок. — Понял?

— Нет!

— Да смотри же, смотри, что будет с византийским куполом на Руси зимой. Ляжет снег, и от хваленой геометрии ничего не останется. А на Руси купол вытянули вверх, снег на нем не удержится. Кто же варвары? Те, кто не боятся переступить обветшалые каноны, или те, кто с патрицианской спесью судят о том, чего не понимают?! Кто?

Возражать было нечего. Феофан, точно ничего и не случилось, спокойно повернулся к фреске. Когда через некоторое время он оглянулся, на помосте никого не было.

«Обиделись! Ушли. Ну и благо». Не в натуре Феофана было заискивать перед богачами. Художник вновь принялся за работу. Писал он быстро, уверенно бросая на стену смелые мазки. Деревянный помост чуть поскрипывал под его ногами. Вокруг наконец–то стало тихо, только с моря долетали заглушенные крики команды, скрип корабельных снастей, унылая песня рабов–грузчиков.

Прописав первый раз весь кусок фрески, Феофан прислонился плечом к незаштукатуренной ¹⁹⁴ стене, перевел дух и только хотел перейти на другой край помоста, чтоб приняться за отделку росписи, как шум у входа заставил его оглянуться. Мимо проходил караван золотоордынских невольников. Бородатые могучие телом рабы, стройные светлокудрые рабыни.

«Какой народ! — Феофан жадно глядел со своих подмостков на этих людей, одетых в небеленую холстину. — Какой народ! Русы!..»

Художник не понял, что случилось, кто в чем провинился. Он услышал только гортанный крик и увидел, как одна из девушек закрыла лицо руками под занесенной над ней плетью ордынца. Свистнула плеть, но удар пришелся на могучие плечи молодого раба, успевшего заслонить собой девушку. Ордынец остервенился. Захлебываясь бранью, он принялся хлестать парня. Десяток ударов, и иссеченная, покрасневшая от крови рубаха упала с парня, задержавшись лишь там, где за спиной у него были связаны руки. После каждого удара парень мотал головой, медленно оседая. Это было страшнее крика и стонов. Еще несколько ударов, и он упал. Ордынец соскочил с коня, носком сапога потолкал раба, сокрушенно качая головой, видимо, жалея, что сгоряча испортил товар, потом достал из–за голенища нож и запрокинул голову раба. Тогда девушка вырвалась из рук удерживавших ее рабов и кинулась на мучителя. Они покатились по камням. Но схватка была неравной. Хозяин пырнул ее ножом и бросил на землю. Потом, встав, он подошел к парню и деловито перерезал ему горло. Рабов погнали дальше.

Феофан стоял, вцепившись в перила помоста. Не было сил передохнуть, не было сил примириться с этой расправой.

— Русские говорят: «Иго!» Вот оно, это проклятое короткое и страшное слово, — шептал художник. Из рук Феофана выпала кисть, но он не поднял ее. В голове проносились жгучие мысли. «Какие узы связывали этих мучеников? Кто они? Возлюбленные, или брат и сестра, или просто чужие, узнавшие друг друга в дни скорбного, рабьего похода от берегов Волги до Каффы? Не все ли равно! Люди растоптаны! И какие люди! Таких рабами и называть не пристало».

Художник повернулся к фреске, но писать не смог: дрожали руки. Вновь отдался раздумью. «Вот она, Каффа Генуэзская — древняя Феодосия на воспетой еще эллинами благословенной земле Тавриды. ¹⁹⁵ Ныне стала она просто воротами Золотой Орды на Черном море, воротами, через которые уходят на египетские и малоазиатские базары тысячи русских рабов».

Долго смотрели строгими очами святые мученики на написавшего их художника, он не видел фрески: иные безвестные мученики неотступно стояли перед глазами. Их образам не суждено украшать стены храмов, но образ народа–мученика, нашедшего свое величие не в смирении, но в непокоримости, ясным и смелым очерком вставал в сознании Феофана.

Лишь перед вечерней, когда церковь стала наполняться молящимися, он пришел немного в себя. Но службы стоять не стал, сошел с помоста и в дальнем темном углу в изнеможении опустился на скамью. Снова и снова вставали перед ним погибшие. «Кончу роспись — уеду на Русь», — упрямо думал Феофан, но тут тихий шепот прервал его горячие и горькие думы. Говорили два византийца, негромко ахали, возмущались. Феофан весь напрягся. То, что он услышал, переполнило чашу его терпения. Художник встал и вышел из храма, быстрой походкой пошел к предместью Каффы. Он знал, что сейчас должен сделать!

4. ГАД

В предместье Феофан спросил русского купца Некомата. Купец встревожился, когда хозяин гостиницы ввел к нему знаменитого художника. Оставшись вдвоем, Феофан заговорил по–русски, хотя и с видимым трудом подбирал слова:

— Торговый гость Некомат, сегодня в церкви, которую я расписываю, беседуя с патрициями, ты обронил слово. Оно запомнилось мне…

Некомат насторожился: «Что такое я сболтнул?» — подумал он.

Феофан не заметил этого, продолжал:

— Ты сказал, что на этих днях едешь в Москву. Так?

Купец кивнул:

— Вестимо, так.

— Поспеши! Я узнал, что в Каффу приехал какой–то человек из Золотой Орды, какой–то гад приполз сюда, на берега Черного моря, чтоб шепнуть змеиное слово. Генуэзский корабль уже вышел в море. Змеиное слово уже повезли Римскому папе. Задумано злое дело! Рыцари–тевтоны перестанут угрожать Литве и повернут свои полки против Новгорода Великого и Пскова, а Москва окажется зажатой между Ордой, Литвой и…

— Тверью! — неожиданно для самого себя подсказал Некомат.

— Да! Да! Тверью. Трудное слово. Ты москвич, ты лучше меня знаешь, чем грозят твоей родине вороги. Поспеши! Предупреди!

Некомат видел, как побледнело лицо художника, с опаской подмечал, как тонкая морщинка все глубже залегает у него меж бровей, думал, что ответить Феофану, и вдруг нашел:

— Горе горькое, — запричитал Некомат, натирая кулаком сухие глаза,— проторговался я в Каффе, задолжал, теперь, чтоб выехать отсюда, деньги нужны.

— Стой! Ты же сам сказал, что на днях в Москву выезжаешь!

Некомат, шмыгая носом, тянул время, придумывая увертку, потом вновь принялся голосить:

— Уеду, твоя правда, мастер, как не уехать. Товарища я жду, он с караваном придет, меня выручит, а до того, ни боже мой, н e выбраться мне из Каффы, а дело–то не ждет, корабль, говоришь, ушел; в Москву сей час скакать надобно.

— Велик ли у тебя долг?

— Сто золотых дукатов, ¹⁹⁶ — не смигнув, ответил купец.

Феофан расстегнул ворот рубахи и снял с шеи небольшой кожаный мешочек. Купец и плакать забыл. Феофан взял его за плечо, молвил веско:

— Клянись, что немедля поскачешь упредить Москву о беде.

— О господи! Да вот те хрест!

Феофан был рад поверить купцу, а потому легко и поверил. Он отсчитал в скрюченные ковшиком ладони Некомата сто дукатов, затянул шнурком свой мешочек, в котором осталось только шесть или семь монет, и, сунув его за пазуху, вышел.

Размашисто шагая вниз к морю, Феофан чувствовал, что тоска, которая навалилась на него, сейчас сгинула. Нет, Феофан не жалел своих сбережений. Купец отвезет весть в Москву, там подготовятся и сумеют встретить врагов. Пусть московские мечи прольют вражью кровь за ту, которая пролита сегодня в Каффе.

А Некомат, оставшись один, весело фыркал себе в бороду, пересчитывая нежданно–негаданно свалившуюся ему в лапы добычу. «Нашел москвича! Так я и поехал упреждать Митрия Ивановича, сам на себя донос делать!» Перебирая монеты, он потешался над Феофаном: «Экая простота! Но из Каффы убираться надо немедля, а то он хоть и прост, а, видать, бешеный, попадешь ему на глаза, он и поймет, что щуку в воде топил». Некомат потянулся, хрустнул пальцами. «Да и дело сделано. Слово Мамая ушло в Авиньон».