12. Зарева

«Снова зарева полыхают над Русью! Снова тропами Бату–хана идет Орда, лошадиными копытами вытаптывая русские поля! Снова волчьи стаи крадутся по следам Орды! Возвращаются, возвращаются времена Бату–хана!»

Так думал старый Хизр, сидя у походного костра.

Тогда зимой Мамай и слушать не стал Хизра, когда тот, прискакав с Темиром, про мир с Азис–ханом говорить начал. Эмир в ответ лишь зубами заскрежетал. Ничем не хотел Мамай делиться с Азис–ханом: ни улусом Джучи — Золотой Ордой, ни славой разгрома Руси. Так понял его Хизр; но старику не сиделось — каменный кремль Москвы из головы не шел. А тут поползли слухи, что Булат–Темир, захвативший Булгарскую землю и отпавший от Золотой Орды, на Русь походом собрался. Хизр, не задумываясь, бросился в Булгары.

Пока Мамай с Азис–ханом грызутся, Булат–Темир разгромит Нижний, Городец, приволжские княжества. Тут–то и не дать Булат–Темиру уйти обратно. Повернуть его на Москву, пока там кремль недостроен. Сжечь Русь, развеять пепел.

Уезжая, Хизр упорно звал Темира с собой:

— Увидишь, — говорил он, — вернется Булат–Темир победителем, задушит Азиса, пришибет Мамая, Орда вновь станет единой и могучей.

Но Темир только посмеивался:

— Нет! Нет! Премудрый Хизр, Мамай лучше нашего знает час, когда можно будет повернуть орды на Русь. Я останусь с эмиром.

Хизр плюнул и ускакал один.

И вот ныне сбывается желанное: поход, стремительные дневные переходы, короткие стычки с русскими мужиками, а по вечерам отдых от ратных трудов.

Хорошо!

Так думал Хизр, лежа на ковре перед костром.

Костер был не простой: жарко горели избы русской деревни. Хизр щурился на огонь, усмехался довольный, как сладкую песню, слушая мольбы и стоны старухи, которую он приказал запереть в горящей избе. Вон она просунула руки в волоковое окошко, ловит пустоту.

«Нет, старая, сгоришь! В окно тебе не выбраться: узко».

Сбываются заветы Чингис–хана. Грозны и горячи, как огонь, слова его: «…Счастливей всех на земле тот, кто гонит разбитых врагов, грабит их добро, любуется их слезами, слышит стоны поверженных…»

По завету Чингиса Хизр и старуху надумал сжечь, чтоб все было, как во времена Чингис–хана или Бату–хана.

Так велит Великий Джасак ¹⁷⁴ — закон, данный монголам самим Чингисом: «Каждый, кто посмеет дать одежду или пищу полоненному без позволения победителей, да предается смерти!» Старуха свое заслужила. Вышла из леса и села у дороги. Никто ее не тронул — польститься не на что — дряхла, а когда мимо гнали русских пленников, она развязала котомку и стала подавать им куски хлеба. Нарушила закон, и да будет так, как велит Великий Джасак!

Старуха, видимо, обессилела и больше не металась по избе.

Хизр повернулся на другой бок. Жара его разморила. Лениво ползли мысли: «Надо бы в огонь молодую бросить, а еще лучше пленного руса так–то сжечь, небось и громче и дольше выли бы, но русы закоренели в непокорстве, уходят в леса, в недоступные дебри, рабов мало, и потому они дороги».

От огня сладко ныли старые кости, морила дрема, но Хизр спать не стал, дождался, когда с треском обрушилась подгоревшая крыша избы и искры взлетели, будто рой огненных пчел, в ночное небо. Из пламени вырвался последний предсмертный вопль, затих.

Хизр даже на локте приподнялся, вглядываясь. Не удастся ли различить в пламени обгорелые кости старухи. Нет! Где там! Пляшут, пляшут духи огня…

Хизр откинулся на ковер, сладко зевнул и опять пробормотал все то же:

— Вновь встали над Русью зарева грозных времен Бату–хана!

Где–то рядом за ближними кустами пировали обнаглевшие, ожиревшие от человечины волки.

Слыша их грызню, Хизр, уже засыпая, подумал: вновь волки идут за ордой. Так же вот ночами у самых костров орды Чингисовой грызлись когда–то волчьи стаи…