18. В осаде

Утром шестого декабря было опять сумрачно. Дул промозглый ветер. Литовцы, подошедшие на рассвете вплотную к Кремлю, боя не начинали. За Неглинной, за Моховым торгом, где бывало, мох для конопатки изб продавали, на расстоянии, недоступном для стрелы, они крушили обгорелые избы, поднимая тучи гари, которую даже сюда, на Боровицкую башню, заносило ветром. Слышен был стук топоров, треск раскалываемых бревен. Семен Мелик не отходил от проема между зубцами, упорно глядел, стараясь понять, что делают враги. Видно было плохо: снег лепил прямо в глаза. Ванюшка, прибежавший утром к отцу, совсем высунулся наружу, закричал:

— Батюшка, они лестницы мастерят!

Мальчишка глядел вдаль и не видел, что по тому берегу Неглинной, вдоль кремлевских стен, скачут вражьи конники. Зато Семен был настороже. Рывком он отдернул Ванюшку за зубец, и вовремя: три стрелы чиркнули по зубцам, одна залетела внутрь башни. Семен оглянулся на своих.

— А ну, ребята, попотчуйте дорогих гостей!

Несколько лучников встали за зубцами, затаились, ждали, когда всадники поскачут обратно. Семен им строго:

— Да вы очень–то не прячьтесь. Высовываться никому не след, но и стеречься особенно не к чему, над башней шатер, снаружи посмотреть — между зубцами темно и почти ничего не видать.

— Батюшка, а ну как они приступом нас возьмут? — спросил Ваня, поднимая глаза на отца.

Семен засмеялся:

— Пусть попробуют! Нет, Ваня, наш новый кремль — твердыня неприступная. Вон в Твери новый кремль поставили, так галки на него смеются.

— А что?

— А как же! Подходим мы к Твери, смотрим: что такое? Белокаменный кремль! А мы на Москве и не слыхали, что тверичи каменную крепость взгрохали. Подошли, пригляделись — животы надорвали, смеясь. Они деревянный кремль глиной обмазали да мелом покрасили. Вот тебе и твердыня.

Ваня засмеялся таким звонким смехом, что, глядя на него, засмеялись и воины. В это время, хлюпая по незамерзшему болоту, от Москвы–реки вновь показались всадники. Семен сразу согнал улыбку с лица:

— Поравняются с башней — бей! — приказал он.

Ваня следил, как лучники натягивали тетивы луков, как целились, щуря глаз, а самый выстрел прозевал. Свистнули стрелы, Ваня рванулся смотреть — Семен ухватил его за шиворот.

— Стой ты, пострел! Будешь высовываться, прогоню. Подобьют ведь.

— Кому подбивать? Вон они как врассыпную брызнули, — возразил ему сын, поблескивая на отца глазенками.

— Ладно, ладно! Тоже выискался Аника–воин, — ласково журил Семен. — Ты запомни: труса убьют первым, а лихача вторым. Биться надо храбро и мудро.

— Воистину разумная речь! Э, да ты сына обучаешь. Добро, сотник, добро! — Говорил это воевода Боброк, поднявшись вместе с боярином Тимофеем Вельяминовым на верх башни.

Семен привычно поднял руку, чтобы снять шапку, но, дотронувшись до холодной стали шлема, отдернул ее обратно. Даже смутился немного. Боброк заметил это, чуть улыбнулся и спросил уже деловито:

— Ну, что от вас сверху видно?

— Видно мало, но понять можно. Раздумал Ольгерд Гедеминович стены и врата крушить, как в прошлый раз. Литовцы ныне через стены полезут, лестницы они делают.

— Лестницы? — Боброк подошел к зубцам. Долго вглядывался. Потом сказал: — Твоя правда, Семен Михайлович. Значит, будем ждать приступа на стены. Ты помни, башня — башней, а за оба прясла стен, что справа, что слева от башни, ты тож в ответе.

— Это само собой, — кивнул Семен и только было раскрыл рот, хотел о чем–то спросить воеводу, как на верху башни появилась Настя. Под высоким шатром гулко раздался ее крик:

— Семка, совесть у тебя есть аль нет?! Как был ушкуйник, так им и остался!

Одним духом выпалила и только тут, заметив Боброка и Вельяминова, махнула им торопливый поклон:

— Простите, бояре, а только стерпеть такого я не могла!

— Оно и видно, Анастасия Андреевна, что тебе невтерпеж, — засмеялся Боброк. — Боровицкую башню ты раньше Ольгерда приступом взяла.

Воины Семеновой сотни, столпившись вокруг, ухмылялись. Настя сверкнула на них глазами и Боброку:

— Тебе, воевода, шутки, а он, медвежья душа, мальчонку на башню забрал. Ванька, — вдруг снова закричала она, — чтоб духу твоего здесь не было.

— Настя, постыдись, — вполголоса уговаривал Семен жену. — Жизнь прожили — худого слова в доме не слышно было, а тут на людях ты свару затеяла.

Настя горько заплакала:

— Мальчонке осьмой годок только еще пошел, а он его под стрелы… Хоть вы, воеводы, образумьте Семена.

Тимофей Вельяминов вдруг сказал::

— А ведь Настенька права! Мальчонка мал, долго ли до греха. — И, нахмурясь, будто и вправду сердит, прикрикнул на Ванюшку: — А ну! Брысь отсюда!..

…В трапезной Чудова монастыря было полно беженцев. Здесь, в уголке, на узлах с вещичками сидела Аленка. Увидав входящих Настю и Ванюшку, девочка вся просветлела:

— Наконец–то!

Ваня сел рядом с Аленкой, хмурый, молчаливый. Настя сказала твердо:

— Сиди на месте! А ты, Аленка, пригляни за ним. — И ушла узнавать, где прикажут кормиться: при монастыре или на княжом подворье. Аленка долго молчала, исподлобья поглядывала на Ваню, потом тихонько толкнула его. Ваня оглянулся, сказал грубо:

— Беда с вами, с бабами. Осрамила меня матушка перед воеводами и воинами. И все вы такие. Летящей стрелы не видали, а крику — беда!

— Я их видела, Ванюшка, — кротко возразила Аленка, потом, помолчав, добавила: — Да и тете Насте их свист больше, чем тебе, знаком.

Ваня молчал, сидел, отвернувшись, но Аленка видела, как у него уши зарделись, и сразу все поняла: «Стыдно Ваньке стало! Тетя Настя мурзы не боялась, а он такие слова». Но тут она неожиданно для себя сказала:

— Моя бы воля, Ванюша, я бы тебя на стены сама послала.

Ваня так и подскочил:

— Послала бы?

Аленка кивнула, улыбнулась лукаво и шепнула:

— И сама пошла бы.