Типажи представителей высшей бюрократии

Менее чем через год после восшествия Николая Павловича на престол 8 ноября 1826 г. будущий академик, а тогда еще студент Петербургского университета А.В. Никитенко, ощутив лакейский дух наступающей эпохи, записал в своем дневнике: «Нынешний государь знает науку царствовать. Говорят, он неутомим в трудах, все сам рассматривает, во все вникает. Он прост в образе жизни. Его строгость к другим – в связи со строгостью к самому себе; это, конечно, редкость в государях самодержавных. Ему недостает, однако, главного, а именно людей, которые могли бы быть ему настоящими помощниками. У нас есть придворные, но нет министров».

Вот один из характерных примеров министерского поведенческого стереотипа николаевской эпохи. Опытный царедворец П.Д. Киселев, зная переменчивый характер императора, отправляясь на еженедельный доклад, брал с собой два портфеля – синего и зеленого цвета. Осведомившись предварительно у камердинера о настроении государя, он вносил с собой в кабинет только один из портфелей. И эта предусмотрительность министра не была лишней, учитывая крайне презрительное отношение Николая I к своим сановникам. Публично высказанные государем в их адрес эпитеты «дурак», «старый дурак», «глупая лысая голова», «скотина», - являлись еще наиболее мягким проявлением императорского неудовольства. Дворцовый острослов князь А.С. Меньшиков помогал императору в сочинении гротескных уничижительных прозвищ. Риторика Николая Павловича не исключала и матерной брани. До рукоприкладства дело не доходило, но государь вполне мог до крови щипать руку 58- летнего главноуправляющего путей сообщений и публичных зданий П.А. Клейнмихеля, когда обнаружил, что на подведомственных тому дорожных станциях не действовали дорожные задвижки. По собственному признанию графа, всякий раз, когда он отправлялся с докладом к императору его била лихорадка. Люди же рангом ниже, испытав на себе проявление императорского гнева, «натурального падали в обморок». Такая специфика управленческого стиля не могла обернуться ни чем иным, как высокосветским лакейством, не предполагающим ни корректировки предложений царя в рамках соответствующей профессиональной компетенции, ни каких бы то ни было новаций.

Афористический характер мысли XIX в. позволяет подобрать яркую галерею написанных современниками словесных портретов видных николаевских сановников. Реконструированные психологические образы позволяют говорить об определенном типаже высших управленческих кадров периода правления Николая I.

Сменивший Е.Ф. Канкрина на посту министра финансов Ф.П. Вронченко, согласно характеристике современников, представал как «великан по росту, пигмей в сердце, принесший к подножию престола малороссийскую хитрость вместо ума и холопскую сметливость в замену просвещения».

Низкие моральные качества наместника Кавказа князя М.С. Воронцова отмечались не только в знаменитой эпиграмме А.С. Пушкина. «В натуре его, - писал П.А. Вяземский, - есть что-то низкое и подлое, которое чутьем должно пронюхать презрение и отвращение мое к подлецам его разбора, имеющим все нужное, чтобы стать на высокой чистой степени, и вместо того торчащим на грязных запятках». Впрочем, это не помешало князю стать блестящим распорядителем на вверенных ему территориях.

П.Д. Киселев характеризовался А.С. Пушкиным как самый замечательный из современных российских государственных деятелей. Однако зачастую мотив царедворства также подменял у него принцип служения. «Граф Киселев, - писал П.В. Долгоруков, - несмотря на его либеральные принципы, всегда оставался царедворцем и, как таковой, всю жизнь умел приноравливаться ко всем партиям, ко всем убеждениям…. В России он представлял собой странную смесь либерала и царедворца, европейца и паши; с виду крутой, на самом же деле гибкий и ловкий…». Находясь в свое время на периферии декабристского движения, министр государственных имуществ, как и ряд других представителей высшей когорты николаевского чиновничества, крайне опасался реанимации следственного дела о «тайных обществах», что, вероятно, играло не последнюю роль в умеренности, даже в отношении замыслов императора, его реформаторского курса в крестьянском вопросе.

О министре народного просвещения С.С. Уварове говорили, что его испортило министерское кресло. «Люди порядочные, и нему близкие, - писал С.М. Соловьев, - одолженные им и любившие его, с горечью признавались, что не было никакой низости, которой он не был в состоянии сделать, что он кругом замаран нечистыми поступками».

В противоположность Е.Ф. Канкрину, А.Х. Бенкендорф наименее из всего окружения императора соответствовал образу чиновника – технократа. Николай I ценил его не столько за профессиональные качества, сколько за личную преданность. Решение конкретных дел в Третьем отделении легло на плечи технократов – М.Я. фон Фока и Л.В. Дубельта. О рассеянности А.Х. Бенкендорфа рассказывались анекдоты. Будто бы однажды начальник Третьего отделения направился пешком с визитом вежливости к некому иностранному посланнику, однако не застал того дома. Граф хотел оставить визитную карточку, но, не обнаружив ее у себя в кармане, обратился к швейцару: «Запиши меня. Ты меня знаешь». «Не могу знать, – отвечал недавно поступивший на службу дворовый. – Как прикажете записать?» Граф как не пытался, так и не мог вспомнить своей фамилии. Досадуя на память, он ни с чем побрел домой. По дороге его окрикнул проезжавший мимо А.Ф. Орлов: «Граф Бенкендорф!» Услышав свою фамилию, начальник Третьего отделения крайне обрадовался, и твердя про себя «Граф Бенкендорф, Граф Бенкендорф», вернулся к особняку посланника и записался. «Бенкендорф, - резюмировал М.А. Корф, - был, в сущности, отрицательно-добрым человеком, под именем которого совершалось, наряду со многим добром, и немало самоуправства и зла. Без знания дела, без охоты к занятиям, отличавшийся особенно беспамятством и вечною рассеянностью… наконец, без меры преданный женщинам, он никогда не был ни деловым, ни дельным человеком».

Символической фигурой для выражения филерского духа николаевской эпохи воспринимался критически настроенной частью российской общественности начальник штата Корпуса жандармов Л.В. Дубельт. Его фамилия использовалась в светских кругах как основание для популярного каламбура – «Le General Double», т.е. при переводе с французского – «лукавый генерал».

«Дубельт, - делился своими личными впечатлениями от встреч с жандармским генералом А.И. Герцен, - лицо оригинальное, он наверно умнее всех трех отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, т. е. выражали тонкую смышленность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость».

Редкое единодушие в историографии обнаруживалось при вынесении негативных оценок политической деятельности К.В. Нессельроде, несмотря на определенные таланты и заслуги его, как руководителя российского внешнеполитического ведомства. Даже К. Маркс иронизировал, что фамилия Нессельроде при английском и немецком прочтении дешифруется как «крапива и розги». Внешне не привлекательный образ графа также оказывал влияние на предубеждение современников против его деятельности. Увлечения его музыкой и цветами служили лишь поводом для сарказмов. Многие современники считали К.В. Нессельроде посредственностью или даже прямо «ничтожностью». В стихах Ф.И. Тютчева К.В. Нессельроде предстает уже в виде национального врага, искусителя:

«Нет, карлик мой! Трус беспримерный!..

Ты, как ни жмися, как ни трусь,

Своей душою маловерной

Не соблазнишь Святую Русь...».

При приближении к развязке Крымской войны повсеместны были обвинения К.В. Нессельроде в измене. Он даже вынужден был оправдываться, отвечая на упреки такого рода, высказанные в «записке о восточном вопросе» М.П. Погодиным.

Единодушно отрицательные оценки, преломляемые через событийную канву Крымской войны, давались А.С. Меншикову. Д.А. Милютин вспоминал, что еще по ходу кампании критика князя была повсеместной. «Все очень хорошо, все идет порядочно, только пороху не бог весть сколько и князь Меншиков изменник», - иронизировал в переписке с приятелем полковник В.И. Васильчиков. Весьма точную характеристику давал А.С. Меншикову Д.В. Давыдов, что тот «умел приспособить свой ум ко всему», но не мог сделать своего ума из разрушающего созидающим. В один голос все биографы отмечали эклектику познаний князя, не позволявшей стать ему квалифицированным специалистом хотя бы в одной из множества смененных областей. «Царедворец и кабинетный ученый, с умом отрицательным, князь А.С. Меншиков не мог быть ни хорошим полководцем, ни полезным государственным человеком», - писал о нем историк и великий князь Николай Михайлович Романов. «Усталый циник и сибарит, знавший и презиравший поголовно все окружение царя, не дававший себе труда поразмыслить, можно ли стране при подобных внутренних порядках рисковать тяжкой войной», - отзывался о А.С. Меншикове академик Е.В. Тарле. Матросы называли А.С. Меншикова «анафемой», а солдаты «князем Изменщиковым». Впрочем, у А.С. Меншикова имелось весьма ценное для командующего качество, выгодно отличавшее его от прочих сановников и генералов – он не брал взяток.

Даже в поступавших на имя императора из ведомства Третьего отделения ежегодных аналитических обзорах высшим российским сановникам давались весьма нелицеприятным характеристики. Министр финансов Е.Ф. Канкрин определялся как «человек знающий, просвещенный, деятельный и трудолюбивый, но упрямый», не слушающий «никого, кроме нескольких любимцев, которые его обманывают». Министр внутренних дел А.А. Закревский, указывалось в отчете, «деятелен и враг хищений, но он совершенный невежа». Министр народного просвещения К.А. Ливен классифицировался в качестве «обскуранта». В отношении военного министра графа А.И. Чернышева отмечалось, что он «пользуется печальной репутацией: это предмет ненависти публики всех классов без исключения». Морской же министр адмирал А.В. Моллер обвинялся в тривиальном воровстве.

Холерные бунты.

Потрясшим всю Россию катаклизмом явилась небывалая по масштабам распространения эпидемия холеры 1829-1831 гг. Болезнь пришла с Востока, поразив первоначально Оренбургскую и Астраханскую губернии. Правительственные меры по установлению карантина вызвали серию прокатившихся по стране «холерных бунтов». Охвачена народным бунтом оказалась даже столица, в которой толпа подвергла разгрому главную холерную больницу на Сенной площади. Николай I лично успокаивал народ, молясь вместе с ним на церковь спаса. В Старой Руссе произошло восстание военных поселян, в подавление которого участвовал сам император. Среди жертв холеры значился великий князь Константин Павлович. Отступление холеры связывалось в народном сознании с явлениям обнаруженной в Новгородской Спасо-преображенской церкви древней чудодейственной иконы Смоленской Божьей Матери, получившей с тех пор название «Холерная».

Поиск общественной альтернативы: славянофилы - западники

Термин «славянофильство», введенный в оборот их идейными оппонентами, не вполне точно отражает суть концепции указанного направления. Доминирующим принципом являлась не национальная (славянство), а религиозная (православие) теза. Славянофильская публицистка О.А. Новикова прямо заявляла: «латинствующий славянин обречен, плестись вослед чужому мировому признанию. Ему нечего поведать свету». И.С. Аксаков полагал, что в будущую славянскую федерацию не следует включать неправославных славян, ибо «корень мысли не в национальности, а в религии». Так, поляки, несмотря на принадлежность к славянству, оценивались в качестве одного из главных компонентов антирусских сил. А.А. Киреев утверждал, что если бы поляки являлись православными, то не было бы ни восстаний, ни в целом польского вопроса. Таким образом, ведущим мотивом историософии славянофилов определялось религиозное противостояние Церквей.

Согласно представлениям К.С. Аксакова, ход русской истории определяло взаимоотношение двух субстанций – Земли и Государства, как олицетворений внутренней и внешней правды. В петровскую эпоху происходит нарушение равновесия между ними, выразившейся в подчинении народа государственному началу. Все реформирование власти в XVIII в. К.С. Аксаков оценивал как процесс порабощения народного духа.

Напротив, западник К.Д. Кавелин считал петровскиее реформы органическим развитием русской государственности. Европейские политические идеи вполне коррелировались с уровнем общественных отношений в России и были импортированы на подготовленную почву.

Для русской мысли было характерно противопоставление закона и справедливости. Согласно интерпретации мыслителей славянофильского и неославянофильского направления, совершенствование законодательной базы в XVIII в. сопрягалось со свертыванием нравственных начал в русском обществе. «37 лет, - писал М.О. Коялович, - Петр нагромождал в России преобразования, большей частью помимо всякой нравственности, всякой сердечности и всякого уважения к новому организму России».

Вообще для славянофилов было характерно скептическое отношение к реформаторской практике как таковой. «России нужны не реформы, а люди», - декларировал Ю.Ф. Самарин. В этом отразилась особенность русской общественной мысли, заключавшаяся в отсутствии юридического мировоззрения в западноевропейском понимании и этической парадигме интерпретации политических и правовых вопросов.

«Ильей Муромцем славянофильства» А.И. Герцен определял А.С. Хомякова. В семье философа из поколения в поколение передавался культ царя Алексея Михайловича, у которого служил сокольничим его дальний предок. Все явления жизни он оценивал с точки зрения православного христианства. По оценке Ю.Ф. Самарина «Хомяков жил в церкви». Истоки современной жизни он обнаруживал еще в ветхозаветной истории. Он одним из первых в русской философской мысли сконструировал учение о «соборности». Русская «соборность» противопоставлялась западной «ассоциативности». Хомяков идеализировал крестьянскую общину, антитезой которой определял европейские коммуны. Если у русского народа отношения строились по принципу «истинного братства», то на Западе – «условного договора». Народы рассматривались Хомяковым как коллективные личности «живые лица».Каждый из них наделялся неповторимым обликом, характером, историческим призванием. Однако в основе их культур лежало два одно из двух противоположных друг другу первоначал – «кушитство» и «иранство». Кушитство характеризовалось покорностью необходимостью (вещественной или логической), религиозным магизмом, иранство – свободной стихией духа, устремленностью к творчеству, нравственным самосознанием. Выразителем парадигмы иранства в современном мире оказывалась, согласно хомяковской концепции, одна лишь Россия. Христианство также определялось иранской по духу религией. Однако на Западе оно было подменено кушитской религиозной системой. Усвоение российским «просвещенным обществом» послепетровской эпохи чужеродных норм западного (= кушитсткого) бытия представляет угрозу и для России. Поэтому национальное спасение Хомяков видел в возращении к исконным началом культуры Московской Руси.

Русское общество до проникновения западных влияний было внутренне цельным, не существовало «ни сословной зависимости, ни сословной похотливости к власти». По мнению славянофилов, русский народ обладал сформировавшимся благодаря совещательной, гармоничной жизни в общине особым правовым чувством: он никогда не стремился захватить, узурпировать власть, но восставал, если она становилась в его представлении незаконной. Таким образом, славянофильское понимание права исходило не из европейских политико-юридических теорий, а из идеалистических представлений о патриархальной общине и духе народа. Они пытались сочетать идею неограниченной власти с идеей свободы: «...неограниченная власть – Царю, полная свобода, жизни и духа – народу; свобода действия и закона – Царю; свобода мнения и слова – народу».

В русской мысли традиционно образ врага связывался с понятием «Запад», являвшимся не столько географической категорией, сколько метафизической Биполярное мировосприятие обусловило оценку Запада как анти-Руси. Представление об антагонизме «святая Русь» - «Запад» составило основу историософии славянофилов. Из данной дихотомии следовали противопоставления Московской Руси – императорской России, православного народа – европействующему образованному сословию, ибо послепетровская государственность, по идее славянофилов, есть лишь подражание Западу. Но, сравнивались даже не «идеальная» Русь и «реальная» историческая Европа, а абстрагированные первоначала и первопричины. Славянофилами выделялся ряд онтологических черт исторического противостояния Запада и Руси, легших в основу последующей отечественной историософии.

Наиболее радикальные представители славянофильского направления демонизировали образ и реформы Петра I. Один из идейных вождей славянофильства И.С. Аксаков писал: «Русская земля подверглась внезапно страшному внешнему и внутреннему насилованию. Рукой палача совлекался с русского человека образ русский, и напяливалось подобие общеевропейца. Кровью поливались спешно, без критики, на веру, выписанные из-за границы семена цивилизации. Все, что только носило на себе печать народности, было предано осмеянию, поруганию, гонению; одежда, обычай, нравы, самый язык – все было искажено, изуродовано, изувечено... Русский человек из взрослого и полноправного, у себя же дома попал в малолетки, в опеку, в школьники и слуги иноземцев всяких, даже духовных дел мастеров. Умственное рабство пред европеизмом и собственная народная безличность провозглашены руководящим началом развития…».

Философия русского западничества была представлена именами А.И. Герцена, Т.Н. Грановского, Н.П. Огарева, В.П. Боткина, К.Д. Кавелина, И.С. Тургенева, П.В. Анненкова, И.И. Панаева и др. Историософские конструкции западнического направления философии являлись по своему характеру репродуктивными. Они базировались на представление об универсальности исторического развития. Если мировоззрение славянофилов было биполярным, то западников – монистическим. Они отрицали какую бы то ни было историческую самобытность России. Ее своеобразие относилось ими исключительно на счет отсталости. Впрочем, западнический универсализм на поверку оказывался европоцентризмом. Развитие Западной Европы выдавалось ими за столбовую дорогу мирового прогресса. Как для славянофилов московская Русь, для них Запад являлся неким метафизическим идеалом.

Культурный мир русского западничества противополагался православной нормативности. Западническая и славянофильская этосферы определялись впоследствии исследователями как, соответственно, «земля» и «небо» русского общественного сознания.

На вершине ценностной иерархии находилась человеческая личность, индивидуальность, суверенная от народного коллектива. В удовлетворении разумных потребностей этой личности они видели конечную цель истории. Аксиомой для западников служило представление о прогрессе, как постоянном обновлении совершенствовании устаревших форм. Именно ими был привнесен в русский литературный язык термин «гуманность». Западники являлись рационалистами, отдавая предпочтение рассудку перед бессознательным рефлексом. Казенной дисциплине николаевской России противопоставлялся западнический дендизм. Сакральные и мифологические аспекты истории отвергались ими в принципе. Наиболее радикальная часть западников склонялась к атеизму (зачастую воинствующему). Для верующих религия являлась сугубо личной, интимной сферой. Западнический идеал города противостоял славянофильскому идеалу деревни. Положительным героем западнической литературы являлся культуртрегер. В отличие от славянофилов, отстаивавших патриархальные отношения в семье, западники пропагандировали эмансипацию женщины. Изучение феномена западничества позволило Ю.М. Лотману утверждать, что русский западник лишь играл роль представителя Европы во внутреннем конфликте отечественной культуры, будучи сам весьма мало похож на европейца.

Развитие философии западничества было связано с феноменом русской интеллигенции. Метафора П.В. Андроникова о «духовном ордене интеллигенции» была не столь уж далека от действительности. В чем же заключается идеологическая парадигма гетерогенного в политическом отношении объединения? Идеологемой «ордена» служило именно западничество, будь оно представлено в форме социалистических доктрин, либеральных учений или апологии католической инквизиции (чаадаевское западничество). Оборотной стороной преклонения перед иноземным, было презрительное отношение к России. «Русофобия» является наиболее точным термином, отражающим интеллигентские воззрения. Один из наиболее откровенных представителей ордена интеллигенции В.С. Печерин выразил его умонастроения стихотворными строфами:

«Как сладостно отчизну ненавидеть!!

И жадно ждать ее уничтоженья».

Интеллигенция в России по своему генезису формировалась как западная субкультура. Петровская вестернизация элиты (раскол с народом) и екатерининское освобождение ее от государственной службы (раскол с государством) стали истоками положения, определяемого П.Б. Струве как интеллигентское «отщепенство». Под данным термином понималась оторванность интеллигенции, как от народа, так и от государства. Таким образом, парадигма духовной чужеродности была заложена самим характером происхождения интеллигенции.

Еще А.С. Пушкин в строфах незавершенного стихотворения сумел сфокусировать менталитет русского интеллигента:

«Ты просвещением свой разум осветил,

Ты правды чистый свет увидел,

И нежно чуждые народы полюбил,

И мудро свой возненавидел».

Идеология «официальной народности».

В основе теории официальной народности, как и славянофильской философии, была положена дихотомия Россия – Запад. Все компоненты погодинско-уварской триады «Православие, Самодержавие, Народность» входили и в арсенал духовных ценностей славянофилов.

«Теория официальной народности», наиболее ярким адептом которой стал М.П. Погодин, также как и славянофильская историософия, основывалась на идеях общинного начала и единения царя с народом. Правда, в отличие от славянофилов, представители историософии официальной народности полагали, что единство царя и народа в XVIII в. отнюдь не пресеклось.

М.П. Погодин полагал, что для русской истории не характерно классовые противостояния. Внутренние антагонизмы он относил к признакам развития Западной Европы. Согласно его концепции, западные государства возникли из факта завоевания, а потому на Западе доминирует насилие. Русскую же историю нельзя объяснить на основе универсальных шаблонов, ибо в ней много чудесного, относящегося к высшему промыслу.

Сама по себе формула «Православие, Самодержавие, Народность» была впервые выдвинута в 1832 г. С.С. Уваровым в отчете состоянии московского университета. Она в первую очередь относилась к вопросам народного воспитания.

Новые идеологические веяния отражало принятие высочайшим указом от 31 декабря 1833 г. гимна «Боже, царя храни». Написанного на слова В.А. Жуковского директором Придворной капеллы А.Ф. Львовым. Первоначально он носил название «Молитва русского народа».

С.С. Уваров выступил идеологом консервативного образования. Будучи первоначально апологетом западноевропейской образовательной модели (получив образование в Геттингенском университете в Германии), он в конечном итоге пришел к выводу, что та «искоренила мало-помалу почти в каждом государстве народный дух», и следствием этого явились революционные потрясения. Именно просвещение С.С.Уваров определил ядром общенациональной стратегии. Он заявлял, что его программа народного образования построена на «исторических принципах русской государственности и культуры». Ставилась задача просветить все слои российского общества. Но западноевропейскому «просвещению» противопоставлялось православное «просвещение». «Министерство – говорил он, - желает просвещения для всех, в мере способности для вящего утверждения народного духа в верности и религии предков и преданности к трону и Царю».

Показательно, что основные теоретические положения официальной доктрины русского самодержавия, выраженные природой «Православие, Самодержавие, Народность», были представлены им в отчете о состоянии Московского университете. А в докладе Николаю II он пояснял: «Народное воспитание должно совершенствоваться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности». Кстати говоря, на образовательный контекст уваровской формулы почему-то большинство исследователей не обращало внимания, относя ее к принципам государственного строительства в целом.

Особо значительное месте в уваровской образовательной программе отводилось истории. Из всех университетских факультетов вплоть до 1917 г. наибольшей финансовой и моральной опекой государства пользовался историко-филологический факультет. Напротив, для революционно настроенной общественности поступление на этот факультет было равноценно объявлению о лояльности к правительству. С.С.Уваров видел в глубоком историческом образовании залог от революционных потрясений, от коррозии атеистического разложения. Согласно его определению, история является главным предметом в воспитании гражданственности и патриотизма. «История, - заявлял министр, - образует граждан, умеющих чтить обязанности и права свои, судей, знающих цену правосудия, воинов, умирающих за Отечество, опытных вельмож, добрых и твердых царей». Общие принципы составления программы по истории сводились к следующему: всеобщую следовало изучать кратко, современных народов – обширнее, отечественную – «со всею нужною подробностью».При этом в отечественной истории рекомендовалось выделять наиболее яркие этапы, в которых особенно ярко проявлялась нравственная сила Русского Народа». Как это отличается от современных проектов по растворению отечественной истории в рамках изучения мирового исторического процесса.

Особо большую заботу С.С. Уваров уделял сохранению и развитию русского языка. Действительно, для значительной части русского дворянства родным языком являлся отнюдь не русский, а французский. На русском же зачастую либо вовсе не разговаривали, либо говорили с акцентом. Во многом благодаря С.С. Уварову, русский литературный язык был спасен. В гимназических курсах преподавание русской грамматики и истории литературы осуществлялось на протяжении всех семи лет обучения.

Вместе с тем, С.С. Уваров являлся инициатором широкого внедрения в гимназические программы древних языков. По-видимому, здесь сказались традиции Славяно-греко-латинской академии. Знание латыни и греческого предполагало ориентацию выпускников не на естественные науки, а на историю и богословие.

Детищем С.С. Уварова являлся С.- Петербургский университет. Показательна характеристика, данная ему одним из его воспитанников: «Университет графа Уварова был университетом не немецким, не французским, не английским, но свой оригинальный русский, такой, каким его создали потребности общества».

Другим видным сторонником преобразований университета в национальном ракурсе выступал М.Л. Магницкий. Именно этими соображениями определялось предложение, вынесенное после ревизии Казанского университета о его закрытии. М.Л. Магницкий указывал на отсутствие в нем кафедры богословия, на либеральные воззрения профессуры, на несоответствующий православной этике моральный облик студентов. Будучи назначенным попечителем Казанского учебного округа, он уволил 11 профессоров, придал религиозную направленность в преподавании абсолютно всех дисциплин, ввел университетский устав по образцу монастырского.

Аналогичную политику в Петербургском учебном округе проводил Д.П. Рунич. Изучив, будучи попечителем систему образования в Петербургском университете, он пришел к выводу, что «философские и исторические науки преподносятся в университете в духе, противном христианству, и в умах студентов вкореняются идеи разрушительные для общественного порядка и благосостояния». На этом основании им была проведена широкомасштабная кадровая «чистка» вуза.