Юбилейная «Сэвидж»

И вот «Сэвидж» прошла в 150-й раз! Лень был воскресный, июньский, очень жаркий, но в театре, как обычно, на «Сэвидж» сверханшлаг. Практичная дирекция театра знает, что делает: летом в воскресенье собрать публику, когда все рвутся за город, в лес, к воде, и одно представление о жарком театре с его пылающе-красными, тяжелыми бархатными креслами, с непременным соседством задыхающейся от жары дамы, которая неустанно работает программкой, как веером, с теплым приторным лимонадом в фойе наводит ужас, — согласитесь, что собрать в такие дни публику — задача нелегкая. На «Сэвидж» все было, как в премьеру — толпы жаждущих лишнего билетика, масса друзей дирекции, устроившихся на приставных стульях и банкетках, и подлинное внимание зала.

На Раневскую ходит своя публика. Может быть, это единственная в наше время актриса, у которой каждый зритель — поклонник. С первого ее появления на сцене между актрисой и зрителем устанавливается связь. Точнее, восстанавливается. Восстанавливается та связь доверия, уважения, любви, которая завоевана Раневской давно, всеми ее ролями. Отсюда и особое желание верить ей — я почти физически ощущал расположение зала к Ф. Г., его стремление уловить каждую ее интонацию, готовность выразить свое отношение: то смехом, то вздохом, то почти незаметным шелестом, когда зал, зачарованный и пораженный чем-то, вдруг как по волшебству меняет позу — мгновенно откинувшись в кресла или, наоборот, весь вытянувшись вперед.

Актрисе при таком внимании играть легче. И труднее. Наверное потому Ф. Г. снова говорила о чувстве ответственности, никогда не покидающем ее. Каждый пришедший в зал — человек, оказавший ей доверие, и она обязана оправдать его.

После спектакля Ф. Г. устроила «пиршество».

— 150-й спектакль — я обязана кутить!

На кухне был накрыт стол на три персоны с двумя рюмками — для Нины Станиславовны и меня. Ф. Г. теперь предназначена безалкогольная судьба. Уставшая, изголодавшаяся, Ф. Г. была очень оживлена, шутила, провозглашала тосты, с удовольствием рассказывала забавные истории.

На подоконниках стояли цветы: в вазах, банках и прямо в ведре — от зрителей, актеров. И розы от Ю. А. Завадского.

Первый раз на эстраде

— Нет, я пыталась читать с эстрады. Только это плохо кончилось, — сказала Ф. Г.

— Да, да, Фаиныш, ты помнишь, как было в ЦДКЖ, — засмеялась Нина Станиславовна.

— Подожди, Нина, дай же я сама расскажу — ведь он, может быть, запишет, так у меня точнее получится.

Ф. Г. начала рассказывать. Нина Станиславовна изредка вставляла одно-два словечка, а в остальном реагировала на рассказ так, как будто слышала историю в первый раз: Раневская умеет рассказывать.

— Я тогда только приехала в Москву и поступила в Камерный театр. Это было в начале тридцатых годов.

— В 1931 году, — уточнила Нина Станиславовна.

— Зима, холод страшный. Я в коротеньком пальто и юбочке, как я их называла: полупальто и полуюбка. Пальтишко легкое, старенькое — перешитое из демисезонного Павлы Леонтьевны. Для Баку, откуда я приехала, было хорошо, для Москвы — ужасно! Купить новое не на что — сколько мне там, начинающей актрисе, платили!

— Тебе платили двести семьдесят рублей, — ответила Нина Станиславовна.

— Ну, какие это деньги!

— По теперешним временам рублей восемьдесят — девяносто, — снова ответила Нина Станиславовна.

— Зарплата уборшицы, — констатировала Ф. Г. — А у нас семья: Павла Леонтьевна, Наталья Александровна, Ирина — начинающая актриса, только поступила во МХАТ и вышла замуж за такого же, как и она, мягко говоря, малообеспеченного актера Юру Завадского, — она ему на штанах латки клеила. Всего не хватало. Я часто мечтала просто досыта поесть. И подработать негде. Вот когда ради заработка я, казалось, согласилась бы делать что угодно.

И вот однажды в январе раздался звонок — администратор Аделаида устраивала в ЦДКЖ вечер и предложила мне принять в нем участие:

— Ну прочтите что-нибудь, например, стихи.

Я решила не стихи, а прозу — мне очень нравились очерки Горького. Выбрала чудесный отрывок, но абсолютно вне моих данных. Конечно, я понимала это, но желание заработать пятьдесят рублей, которые посулила Аделаида, было превыше всего.

Текст отрывка—довольно большой и давался очень туго. В конце концов я решила не заучивать его, а выйти на эстраду с книгой и читать, элегантно заглядывая в нее.

Странно, но я не очень волновалась. Откуда только взялись смелость и нахальство?! Но когда меня объявили и я встала перед битком набитым залом, под ослепляюшими прожекторами, все куда-то пропало — сцена поплыла. И я покачнулась. С трудом раскрыла книгу и начала:

— Ал-л-л-лексей М-м-м-максимович Г-г-горький… Публика насторожилась от неожиданности. Но когда я попыталась произнести первую фразу:

— Н-н-н-над с-с-сед-д-д-ой р-р-р… Из зала раздалось:

— Вон! Хулиганство! Безобразие!

Я оглянулась в кулисы: бледная Аделаида показала мне кулак, из которого выразительно сложила затем «кукиш».

Под непрекращающиеся крики я, не взглянув в зал, довольно величаво ушла со сцены, быстро оделась и выскочила на Комсомольскую плошадь. Здесь наконец душивший меня смех вырвался наружу. Все: и моя уверенность, и притязания на «чтицу», и само мое «чтение», и фигура Аделаиды, — показалось мне необычайно смешным. В кармане не нашлось гривенника на трамвай. В сочетании с надеждами на пятьдесят рублей, которые мысленно я уже истратила, это вызвало новый приступ смеха. Я вприпрыжку шла домой — на Герцена. Грелась у костров, попадающихся кое-где на Мясницкой, смеялась, и лютый холод не смог мне испортить настроение.