Листки из дневника

Дома я перечитал дневниковые записи Ф. Г., которые могли бы быть книгой, но, очевидно, никогда не будут ею.

* * *

«Свадьба» — Голгофа Раневской. И сколько бы я ни рассказывала о том, как проходят съемки, если бы даже вздумала записывать в деталях, мельчайших подробностях «творческий процесс» создания этого фильма, мне не удалось бы сказать и тысячной доли правды — так это непостижимо и неописуемо. И моя боязнь оттого, что в других условиях сыграла бы неплохо и даже хорошо.

25 мая 44 г.

* * *

«Старость отвратительна своей банальностью. Старухи часто глупы и ехидны. Не дай мне Бог дожить до подлой старости, которая окончательно теряет юмор.

Июнь, 15—44.

* * *

«Из ночи в ночь не сплю. Есть от чего сойти с ума».

* * *

«Помню пышные похороны богатых сограждан, когда днем горели газовые фонари катафалка. И помню ужас, охвативший меня при виде разукрашенных покойников…»

* * *

«Художник без самоотдачи для меня — нуль. Да это и не художник, а так — продажная блядь на зарплате.

Июль, 68 г.

Только один день

Однажды я прочел несколько записей подряд и подумал: а не получается ли, будто я прихожу к Раневской и она тут же рассказывает мне несколько эпизодов для будущей книги?

Но это было не совсем так. Вернее, совсем не так.

А что, если попытаться, подумал я, записать события одного дня, проведенного с Ф. Г., его хронологию, не вдаваясь в объяснения, ассоциации, изложение фактов предшествующих и т. д. Ведь и без этого, по-моему, каждый день Раневской — совсем не ординарный.

Я выбрал четверг, 19 марта 1970 года. Но мог бы быть и любой другой день.

С утра у меня была запись, я освободился в начале первого и тут же позвонил Ф. Г.

— Когда ко мне ехать? — переспросила она. — Немедленно!

Едва я переступил порог, Ф. Г. сделала большие глаза и поднесла палец ко рту:

— Тсс! Вы приехали на самое интересное: сейчас у меня будут директор театра и его заместитель. Они уже в пути. Сказали, что имеют ко мне деловой разговор и предложение!

Как вы думаете, какое? Уж не решили же эти два кита отправить меня на покой? — Она усмехнулась: — Не дамся, и вы поддержите!

Директор «Моссовета», как не раз говорила Ф. Г., Лев Федорович Лосев — единственное за всю актерскую ее карьеру административное лицо, которое Ф. Г. сначала уважала, а потом и полюбила. И называла Льва Федоровича не иначе как «любимый директор», часто вкладывая в этот титул (по обыкновению) изрядную иронию.

Она могла, например, сообщить:

— Вчера любимый директор сделал мне изуверское предложение: просил на гастролях сыграть за месяц десять спектаклей! При этом был так ласков и любезен, что я, старая шлюха, не смогла отказать ему.

Или:

— Завадский выкинул меня из «Шторма» — «любимый» сразу смекнул, чем это грозит кассе, и кинулся его умолять отменить решение. Но я не помню случая, чтобы кому-нибудь удалось оказаться сверху Завадского!..

Лосев приехал со своим заместителем Школьниковым (в отличие от директора — нелюбимым и в быту именуемым Ф. Г. «Шкодниковым»). Широко улыбаясь, он протянул Ф. Г. коробку.

— Боже, что это?! — хлопнула она в ладоши. — Торт? Голубчик, вы же знаете, я — диабетик, мне нельзя. Он, — жест в мою сторону, — не съест. Зачем же мне ломать голову, кто сделает это?

Директор, снимая пальто, смеялся:

— Никаких волнений! Посмотрите на этикетку — это торт специально для вас, он на ксилите.

— Не может быть! — изумилась Ф. Г. — И крем тоже? Тогда скорей, скорей к столу! Я уничтожу его, стану вдвое толще, и вам придется увеличить мне зарплату — платить за двух Раневских сразу!

Директор с замом приехали выяснить, когда Ф. Г. собирается выйти на сцену (после больницы).

— А то нам придется искать на «Сэвидж» дублершу! — пошутил Лосев.

— Я не хочу дублерш, — запротестовала Ф. Г. — Когда я знаю, что есть дублерша, у меня возникает чувство, будто спектакль — дорогой мне мужчина, с которым спит другая. Лев Федорович со Школьниковым не засиделись: откушав чаю и выяснив, когда Ф. Г. сможет играть «Сэвидж», они отбыли, пообешав сообщить позже точные даты спектакля.

— Не позже, а сегодня же! Это очень важно для меня, прошу вас понять это, — напутствовала их Ф. Г. И, едва захлопнулась за ними дверь, сказала мне: — Если они заговорили о дублерше, то, может быть, я им больше не нужна и следует искать другой театр? Я ведь всегда старалась уйти на пять минут раньше, чем меня бросали.

И тут же, без остановки:

— Что мы теряем время?! Мы же решили ехать гулять. Я умру без свежего воздуха.

— В центр, к Большому театру, — попросила она таксиста. — Эти проклятые новые деньги, — говорила она, расплачиваясь. — «Ничего не изменится, цены остаются те же», — трубили газеты и радио. Как бы не так! Раньше дашь в такси на чай три рубля и чувствуешь себя миллионершей. Попробуй теперь сунуть водителю тридцать копеек! Со стыда сгоришь под его взглядом!

Мы вышли в садик у памятника Марксу.

— Знаете, как я зову это чудище? — спросила Ф. Г. — Маркс, вылезающий из холодильника. Да, это уже пошло по городу. Как и мое о Новом Арбате — «Вставная челюсть Москвы». Можно гордиться — выхожу на уровень народного творчества. Вот только обидно, когда тянут у меня беззастенчиво писатели и сценаристы. Тут уж плагиат оплаченный!..

Перейдя площадь, мы поднимались по Пушкинской вверх.

— Заглянем на минуту к мадам Абдуловой, — попросила Ф. Г., — я ей давно обещала. Вы ее знаете — видели у меня. Это вдова Осипа. Как она танцевала с ним фрейлахс! Не на свадьбе, а на эстраде! Это у них был коронный номер. Лиза надевала национальный костюм, повязывала голову платком, и башмаки у нее были такие грубые на толстой подошве. Но главное в другом: она плясала с каменным лицом, никаких эмоций, несмотря на все заигрывания Осипа, впрочем, тоже сдержанные, но очень выразительные. Я смотрела на них и ухала от смеха, как филин: «Ух-ух-ух!» Невыносимо было смешно.

Елизавета Моисеевна радостно встретила нас, показала свою только что отремонтированную квартиру и альбом «Французская салонная живопись XIX века».

— Какая прелесть! — сказала Ф. Г. — И это у нас считалось фривольным. Ах-ах, из-под юбки видна резинка с красным бантиком!

— Фаина Георгиевна, хотите новый анекдот, — вошел Сева, сын Абдуловых. — Англичанин плывет по Темзе. Навстречу ему другой: «Сэр, я доплыву до Вестминстера?» — «Конечно». — «Благодарю вас, а простите, куда плывете вы?» — «Я не плыву, я тону».

Все засмеялись, но громче всех Елизавета Моисеевна:

— Очаровательно, не правда ли? Все-таки не зря говорят о тонкости англичан! Куда же вы, Фаина Григорьевна? А я хотела вам предложить чаю! Я понимаю: прогулка, но раз вы уж зашли…

— Очень мне нужен ее чай, — проворчала Ф. Г. на улице. — Предложила, когда я уже взялась за дверную ручку!

Она взглянула вверх, на огромный серый дом, из которого мы вышли:

— Чудище! Крепость, бастион! А двери — только решетки с зубцами, такой, что спускалась сверху, не хватает! И смотрите, сколько уже памятных досок! Вон — Немировичу. Здесь и его квартира, ставшая музеем. Непонятно, от кого они всех охраняли. Тут же жили и живут сейчас артисты. И Любочка, и Сережа Образцов. Противно! Но мне кажется, в этом есть какой-то смысл. Не в том, чтобы оградить артистов от зрителей. А в том, чтобы собрать их всех в одном месте. Представляете, как удобно наблюдать за каждым, подслушивать их разговоры, выявлять «контру». Эту громадину соорудили в середине тридцатых, а в двадцатые годы все было по-другому, вы это знаете.

Я знал, хоть и в университете на все двадцатые отводилась одна обзорная лекция, но «Серапионовы братья», «Обэриуты» с Хармсом, Тынянов с «Кюхлей» и «Смертью Вазир-Мухтара» пользовались особой, почти всеобщей популярностью. Я сказал об этом.

— Вот видите, — подхватила Ф. Г., — вы на них накидывались, хоть они и были «попутчиками», а не пролетарскими писателями! Я могу вам, как живой «обломок империи», точно сказать: никто этими «пролетарскими» в двадцатые годы не интересовался. И вот какая крамольная мысль пришла мне однажды в голову: партийные руководители вовсе не разгоняли этот Пролеткульт, РАПП и прочие уродства — они им не мешали. Им надо было взять в свои руки все эти неподвластные им группки и направления.

— Но ведь уже в начале двадцатых ввели строжайшую цензуру — она могла все контролировать, — возразил я.

— Контролировать — не руководить! Им нужно было другое — поместить каждого под неусыпное око. Вот поэтому они и загнали писателей в одно стойло, которое назвали «Союзом». А потом та же участь постигла и музыкантов, и живописцев, и артистов. «Умница,— сказала мне Анна Андреевна, когда я поделилась с нею своей догадкой. — Только умоляю тебя: никому не сообщай об этом!»

Последнюю фразу Ф. Г. произнесла шепотом, стрельнула глазами влево-вправо и тихо попросила:

— Взгляните, нас никто не преследует?.. Мы зашли в стол заказов Елисеевского.

— Смотрите, виски «Длинный Джо»! Настоящий! Берем немедленно! Если бы я могла его еще и выпить!

У парфюмерной витрины магазина ВТО Ф. Г. остановилась:

— «Советское — значит, отличное»! Если бы вы видели магазины «Коти» или «Шанели»! Впрочем, сейчас я заставлю вас раскошелиться, если мне моих не хватит…

Она сделала широкий шаг к дверям магазина. И застыла.

— Скорее ко мне! — прошептала она, судорожно удерживая что-то в кармане пальто. — Это катастрофа! Лопнула резинка в теплых трусах. Вы представляете, какая сейчас соберется толпа, когда увидят меня стреноженной фиолетовыми панталонами! Скорее такси!

— Но стоянка за углом!

— Я не могу ступить с места! — взмолилась Ф. Г. — Уговорите подъехать сюда, иначе вам придется нести меня на руках и это приведет еще к одной катастрофе!..

После обеда я читал сценарий «Корона Российской империи», в котором режиссер Эдмонд Кеосаян предлагал Ф. Г. сыграть роль тети Сони. «В миниатюре, — написал режиссер в сопроводиловке, — это роль, аналогичная Вашей героине в «Мечте».

— Нахал, — сказала Ф. Г. — Ничего подобного! Если это и миниатюра, то такова, что ее не разглядеть пол самым сильным микроскопом!… Вообще я на вас удивляюсь: читаете лекции о кино, а в кино ходите редко.

— Пойти сейчас? — спросил я.

— Не хамите! Лучше расскажите, что там во ВГИКе вам показывают?

Я рассказал, как на последнем занятии с режиссерами удивился, что их оказалось так мало — из группы в пятнадцать человек в аудитории сидело пятеро.

— А где ж остальные? — спросил я.

— Не волнуйтесь, Глеб Анатольевич, они сейчас подойдут — опаздывают, наверное. У нас на первой паре сегодня просмотр по «Истории кино», немой период. Показывали какую-то муть — «Кабинет доктора Калигари», так никого и не было.

— Не может быть! — не поверила Ф. Г. — Но вы хоть им…

— Да, я хоть… Но сколько ни объясняй — не поможет. Это уже другое поколение, и интересует их другое и смотрят они не то, что смотрел и смотрю я.

— Вот, кстати, вы не видели картину Роома «цветы запоздалые»? — спросила Ф. Г. — На коленях буду вас просить — посмотрите!

— Вместе с вами?

— Я уже. Оттого и прошу вас. Я чуть со стула не упала, когда Ирина Шаляпина, изображая сваху и придя в дом за товаром — «У вас товар — у меня купец!» — вдруг начинает петь! Романс. И как! И зачем?! Напомнить, что у нее знаменитая фамилия? Это непередаваемо! Как, впрочем, и вся манерность фильма тоже.

Ф. Г. взяла со столика томик Чехова:

— Я после этого кошмара кинулась к полке, нашла «цветы», прочла их, не поленилась. Это же необработанный Антоном Павловичем рассказ — он даже в Собрание сочинений его не включил. Эта сегодняшняя тяга к полуфабрикатам, пусть они и принадлежат великим, согласитесь, ненормальна!..

Нина Станиславовна перебила разговор.

— Я на минутку! — сообщила она еще в дверях.

— Но я надеюсь, ты откушаешь с нами чаю? — спросила Ф. Г.

— Конечно, Фаиныш, — она впопыхах расчесывалась, — откушаю, но тороплюсь ужасно: мне еще в театр обернуться надо.

— Ниночка — чудесная, добряк, — сказала Ф. Г., когда через полчаса за Ниной Станиславовной захлопнулась дверь. — Но зачем она приходила — вы поняли? Я — нет.

И настали лучшие минуты дня. Ф. Г. взяла чеховский томик:

— «Письмо к ученому соседу» Антон Павлович тоже не включил в Собрание сочинений. Но, по-моему, это — чудо. Хотите прочту?

Я обожаю эту манеру чтения Ф. Г. — вроде бы для себя, нигде никакого нажима, ничто не педалируется, и все вполголоса. Ф. Г. тут и исполнитель, и слушатель одновременно, хохочет вместе со мной, будто все это слышит впервые, иногда повторит удачную фразу — «А, как сказано?». И в заключение:

— Жаль, рассказ мужской — вот записать бы его на радио!

Я стал собираться.

— Погодите! — попросила Ф. Г. — Не оставляйте меня! Я умру от тоски и волнения. Давайте дождемся звонка Льва Федоровича. Любимый директор — человек обязательный, раз сказал, что позвонит, значит, позвонит непременно! Я даже думаю, он звонил, когда я боролась с панталонами на улице Горького.

Звонок — так не бывает — раздался тут же.

— Что с дублершей? — сразу спросила Ф. Г.

— С дублершей? — удивился директор. — Фаина Георгиевна, это была шутка! Извините, если неудачная.

— Да уж, с человеком, пережившим инфаркт, шутки плохи, — вздохнула Ф. Г. — А на какое число вы назначили первый спектакль?

— На четырнадцатое мая. И сегодня же отправили в типографию афишу.

— Ну а если я смогу сыграть раньше?

— Пожалуйста, в любой день после двадцать второго апреля — надо только переждать ленинскую декаду: во время нее играть зарубежный репертуар запрещено.

— А репетиции? Я же не смогу выйти на сцену сырая!

— И репетиции, конечно! Хоть завтра! Как только вы будете в состоянии начать их…

— Ну, слава Богу, — сказала Ф. Г., кладя трубку. — Кажется, на этот раз в театре я остаюсь.