3.4. Психология совести

Второе действие руководителя — контроль — таит в себе последствия не менее опасные. Контроль есть такая мелочная, злая и безнравственная подозрительность, которая не может не унижать человека и которая свойственна только негодному руководителю, думающему и действующему в полном соответствии с теорией Икс¹.

«Контроль и проверка исполнения» — любимый речевой оборот деятелей административно-командной системы. В последние годы слова эти звучат все реже и остались только в лексиконе чиновников, но все надежды плохого руководителя по-прежнему связаны с наивной верой во всемогущество контроля. Просто удивительно как можно не замечать при этом зависимость почти автоматическую: чем больше контроля, тем больше неприязни к контролирующему. В популярной среди технической интеллигенции книге Г. Эмерсона об этом пишется в терминологии, напоминающей военную: «Каждый представитель штаба рассматривается каждым оперативным работником как вторгшийся неприятель» [73, с. 83]. Всякий раз, когда ожидается появление начальства или приближается какая-то ревизия, человеком овладевает состояние тревоги. Тревога — непременный компонент стресса, часто повторяющееся состояние тревоги порождает тревожность, как свойство невротической личности. Целый букет соматических недугов, не говоря уж о заболеваниях по ведомству психиатрии, начинаются с ситуаций производственной тревожности.

Если не говорить о последствиях патологических и иметь в виду человека с очень толстой кожей (стало быть, с крепкой нервной системой), то становится очевидно, что никто не хотел бы над собой контроля. Никодла перспектива оказаться подконтрольным не вызывает ни положительных эмоций, ни энтузиазма в работе. Но даже побывав «на ковре» в большом кабинете, испытав все прелести «снимания стружки» с собственного организма и претендуя на доверие к себе лично, далеко не каждый начальник способен осознать необходимость доверять подчиненным.

Психологический механизм негативного влияния контроля состоит в том, что контролируемый перестает чувствовать себя самостоятельным и, следовательно, ответственным. Но вредные последствия на этом не заканчиваются. Ощутив себя объектом контроля, человек сбивается с благотворной позиции самоконтроля и оказывается в условиях дисциплины принуждения, снятой ответственности и это выключает механизмы моральной саморегуляции.

По мере повышения строгости контроля нарастает стремление его обойти, уменьшить, а контролера не просто обмануть, получив выгоду деловую, но и преимущество психологическое в виде доказательства своей способности быть не глупее контролера, испытать удовлетворение от победы в соревновании ума и изобретательности. Обман становится почти спортом, и обиженный недоверием с удовольствием изобретает все новые и более хитроумные способы избавиться от контроля. Получается, что руководитель, совершенствуя изощренность контроля, вольно или невольно способствует разрушению нравственности, формирует хитрость и изворотливость — получает зарплату за нанесение ущерба общественной морали. Контроль разрушает нравственность, делает человека бессовестным. 3десь нам потребуется отступление, чтобы не оставить последнее утверждение бездоказательным.

В истории человечества возникновение и развитие морали происходило через последовательное возвышение эмоциональных реакций по линии «страх—стыд—вина». На заре цивилизации никакой нравственности еще не существует и поведение полностью определяется страхом, как формой приспособления к окружающей среде, вытекающей из инстинкта самосохранения. Первые нормы и правила поведения не имели ничего морального и диктовались только боязнью нарушить запрет: уйти далеко от пещеры, за пределы видимости и слышимости, означало исчезнуть, пропасть не только психически (то есть улетучиться из неразвитого сознания сородичей), но и физически, потому что без поддержки и защиты племени гибель была почти неизбежна. Система запретов (табу) действует как чисто внешние, непреложные требования, не нуждающиеся в мотивировке или моральном обосновании — нельзя и все тут.

Как показано в исследованиях Б.Ф. Поршнева [48], осознание себя как «Я», т. е. как личности, произошло у первобытного человека по времени позже, чем осознание «Мы». Но еще дальше в глубь веков уходит самая первая констатация — «Они». Чтобы появилось субъективное «Мы», требовалось встретить какое-то «не-Мы», других, «Они». Именно дихотомия «Мы-Они» и послужила первопричиной осознания добра и зла, стала толчком к появление морали.

Б.Ф. Поршнев предположил, что в истории Земли был длительный период сосуществования людей с их биологическими предшественниками, человекоподобными существами более низшего порядка, «полулюдьми», ставшими тупиковой ветвью эволюции. Любая случайная встреча с этими огромными и мощными, свирепыми и непонятными чужаками грозила неприятностями смертельными. «Они» — враждебные, речь у них непонятна или ее вообще нет, короче — не совсем люди, «не-Мы», немые, немцы: спустя тысячелетия в средневековой Москве немецкая слобод а была населена голландцами, датчанами, французами и т.д., а называлась все равно немецкой. И еще оттенок понятия: немой первоначально читается как «не мой» — чужой.

«Мы» олицетворяет доброе, безопасность, поддержку, помощь. Зато «Они» — символ зла и тупой, необъяснимой враждебности. Нужно считать, что человек изначально добр, потому что добродушие и взаимопомощь способствуют выживанию племени, выступают как фактор эволюции. Но поскольку где-то за лесом появились эти супостаты «Они», требуется боеготовность, укрепляемая жестокостью и злобностью. Эта одновременность добра и зла в первобытном сердце, известная всем еще по детскому чтению (вспоминается великолепная повесть «Борьба за огонь» Рони Рея-старшего, романы Фенимора Купера и т. д.; имеет достаточное число доказательств, приводимых этнографами.

Исследователь австралийских аборигенов Е. Керр пишет:

«Всякий австралиец без исключения питает, можно сказать, с колыбели до могилы горячую ненависть ко всякому мужчине, по крайней мере своей расы, если он чужой ему. Основание для этого, которое они указывают сами, состоит в том, что все чужеплеменники находятся в заговоре, чтобы отнять их жизнь путем колдовства или ворожбы»². И снова язык доносит до нас древние смыслы: слово ворожба одного корня со словом ворог, враг. Итак, мы видим бивалентность зарождающейся морали — внутри племени дружелюбие, взаимопомощь, сочувствие, правдивость, равенство и, наоборот, одновременное коварство, злоба и дикая жестокость с чужими.

Все сказанное потребовалось нам только с одной целью — показать как с развитием общества на смену регуляции поведения «по страху» (этнографы насчитывают более тысячи запретов-табу) приходит моральная регуляция по механизму стыда. От страха (реакция тревоги по типу «что со мною будет») нравственность развивается к стыду («что обо мне подумают») и далее — к вине («что я сам о себе подумаю»), когда возникает высший уровень моральной регуляции — совесть, как внутренний, а не внешний контроль?

Психологически чувство стыда есть тот же самый страх, отличающийся только тем, что угроза адресована не телу, не физической безопасности, а душе, т. е. личности. Стыд — это страх быть психологически отторгнутым от «мы» за какой-то проступок.

Итак, главное для нашего сюжета состоит в том, что для того чтобы человеку стало стыдно, необходимо возникновение эмоциональной идентификации, т. е. особого чувства общности, приязни и единения, выступающего основой психологической включенности в «Мы». Стыдно может быть только перед своими, перед теми, кого жалко или опасно потерять. Для "Прочих других («Они») оставлено в лучшем случае холодное безразличие, а в худшем неприязнь и враждебность. Б. Ф. Поршнев замечает, что вполне благонравная древнеримская Матрона могла без стеснения раздеваться в присутствии раба:

не стыдно потому, что раб в ее представлении существо низшего порядка, не «Мы».

Когда учительница в школе вызывает провинившегося семиклассника и говорит «как тебе не стыдно», то ему часто может быть ни капельки не стыдно именно потому, что учительская и ее обитатели — это «Они», которые имеют право вызывать к доске и наказывать, от которых исходит постоянная угроза, и чем больше претерпел этот семиклассник, тем меньше шансов его устыдить.

Последнее замечание возвращает нас к проблеме контроля в управлении и его влияния на трудовую мотивацию. Руководитель, усиливая контроль, становится вне коллектива, превращается во враждебное «Они», само появление которых вызывает реакцию тревоги, ибо грозит всяческими неприятностями. Понятно, что руководитель, даже неопытный, интуитивно чувствует, что усиление контроля прямо на глазах образует невидимую пропасть, отделяя его от людей. Поэтому от руководителя в административной системе больше всего требовалась особая эмоциональная устойчивость, такая толстокожесть и нелюбовь к людям, которые помогали бы ему переносить неприязнь и враждебность подконтрольных.

Сложился прочный стереотип «сильного руководителя». Сильный это тот, кто безжалостен и суров, контролировать любит, умеет и спуску не даст. Это ведь только для приличия говорят про начальника «жесткий» характер, по правде надо бы говорить «жестокий», чего уж лукавить. Замечено, что крупные руководители с выходом на пенсию редко поселяются в том же городе, где что-то возглавляли, чаще уезжают — кто от нелюбви, а кто и от ненависти своих бывших подчиненных.

Подведем итоги. На эмоциональном уровне контроль воспринимается как мера доверия или недоверия к личности:

или — унижающее человека надзирательство, или — окрыляющее доверие, как констатация высокого уровня его порядочности и добросовестности. Всякие формы промежуточного и дополнительного контроля субъективно воспринимаются как недоверие и несвобода и не обижают только человека с рабской психологией. Зато снятие опекающего контроля есть знак доверия и уважения к личности, вызывающий естественное стремление доверие оправдать.

Человеку нужен контроль, но в совершенно особом качестве — по конечному результату, тогда процедура проверки становится праздником: как же по-другому заявить о своих достижениях, как получить возможность гордиться своим мастерством и уважать себя за свой труд. Человеку нужен контроль, как помощь и подсказка, как корректировка начатой работы более умелым и опытным, избавляющая от ошибок и брака.

Как делегирование полномочий работает на повышение ответственности, так и отдавание, делегирование вниз права контроля стимулирует самоконтроль через механизмы моральной саморегуляции. Поскольку наша забота — сделать управление, помимо прочего, средством усиления мотивации исполнителей, то задача заключается не в полном и бездумном уничтожении контроля («упущенные на всем скаку вожжи подобрать невозможно»), а в придании ему иного, на психологических законах построенного, качества. Это новое качество контроля заключается в том, чтобы понять: там, где страх, нет ни стыда, ни совести.

Страх с совестью несовместим. Когда скептически повторяют фразу, надоевшую от слишком частого употребления — «совесть лучший контролер», то протест вызывает не собственный смысл этой фразы, а лишь бесплодность упований на совесть, происходящая от психологически безграмотных и поэтому безуспешных попыток сделать ее контролером. Совесть, действительно, контролер очень неплохой, но лишь в тех случаях, когда созданы психологические условия для того, чтобы голос совести стал отчетливо слышен. Но если человека строго проверять, то отчетливыми становятся лишь механизмы психологической защиты, открытые еще 3. Фрейдом, а совесть, к сожалению, замолкает. Все очень просто, любая ошибка, усугубляемая страхом контроля — это атака на самооценку личности. Самооценка определяет чувство собственного достоинства и самоуважения, потеря самоуважения непереносима, поэтому механизмы вытеснения, проекции, сублимации и другие формы психологической защиты оказываются полностью брошенными на оберегание репутации, на сохранение «Я», на самооправдание. Виноватый делается — хотя бы в собственных глазах — невиновным, совесть перестает выполнять функцию нравственной регуляции, а контролирующий по мере нарастания строгости воспринимается все более враждебно.

В нашей дилемме — или контроль и страх, или доверие и совесть — требуется ряд уточнений. Совесть, как единственная разумная альтернатива унизительного надзирательства, работает только на достаточно короткой психологической дистанции, когда поблизости есть глаза тех самых «Мы», перед которыми может быть стыдно. Если же эмоциональная идентификация не состоялась, психологическая включенность отсутствует, то на совесть надежда уменьшается, требуется контроль. В другом варианте, когда переживание общности и единства невозможно вследствие слишком большого расстояния между людьми (слишком велики размеры коллектива), контроль также необходим из-за обезличенности отношений.

Итак, было бы нелепо призывать к полной отмене контроля, речь идет лишь о том, чтобы исполнять контроль с учетом психологических закономерностей, не забывая, что это второе действие руководителя может оказывать отрицательное влияние на мотивацию сразу по нескольким направлениям:

1. Контроль разрушает единство коллектива, увеличивая рознь между «Мы» и «Они» и, через ухудшение психологического климата, снижает удовлетворенность трудом.

2. Контроль снижает качество управления и, тем самым, эффективность организации в целом, выключая механизмы самоконтроля и побуждая руководителя все больше времени расходовать непроизводительно, на надзирательство, в ущерб другим функциям.

3. Контроль отрицательно влияет на качество трудовой этики, порождая различные формы обмана и лживости.