§ 2. Этика и эстетика

Догматизм онтологии выражается и в том, что Платон рекомендует «использовать диалектику, как любое другое искусство состязания» (456 с), «прибегая к ней во имя справедливости» (456 e, 457 с). Он показывает, что существует противоречие между пониманием риторики как науки о внушении людям чувства справедливости и фактическим злоупотреблением ораторами этой риторикой для совершения несправедливых и дурных дел (458е – 461а). Поэтому в диалоге «Горгий» Сократ определяет риторику не как искусство, а как сноровку, с помощью которой что-либо представляется привлекательным и доставляется удовольствие людям (462с), а затем и как «призрак», как «угодничество», которое «вкрадывается под маской» соответствующего искусства и «прикидывается» им (464 c - d).

А поскольку из искусств к телу относятся медицина и гимнастика, к душе же – законодательство и суд, то угодничество, разделившись на четыре вида, укрывается за каждым из этих подлинных четырех искусств. Подобно тому, как украшение тела прокрадывается под маской гимнастики, а кулинарные ухищрения - под маской медицины, так и в сфере духовной деятельности: софистика рядится под законодательство, а риторика - под правосудие (465 с). «Софистика включает в себя риторику, подобно тому, как законодательство пред­полагает судебные разбирательства, входя­щие в компетенцию правосудия».

Отсюда делаются выводы, что риторика, как любое другое искусство, не может быть просто сноровкой и угодничеством ради доставления удовольствий, а должна быть сознательно проводимым искусством насаждения благих чувств (500b – 502d).

Обобщая сказанное, можно утверждать, что оратор­ское искусство оказывается в своем пределе диалектикой, его невозмож­но обрести без познания истины и блага. А потому, делает вывод Сократ,

разумный чело­век никогда не возьмется за столь тягостный труд лишь ради того, чтобы говорить и вступать в отношения с людьми, но только чтобы научиться говорить угодное богам и всякое дело делать так, чтобы оно было им угод­но (273 е).

Так соотнесенная с божественным планом «подлинная риторика» оказывается целью бесконечно удаленной от стремящегося к ней. Поэтому Сократ утверждает, что никогда не встречал «эту самую риторику» (503 b).

Как пишет С.С. Аверинцев, «все эти противоречия между традиционализмом и рефлексией, между установкой на «догму» и принципом методической самопроверки преодолевались риторикой, да как — победно, триумфально! Там, где философу отказано в окончательной уверенности, ритору эта уверенность не то что разрешена, а вменена в долг. Добавим — в высокий долг, удостоверяющий его превосходство над копушей философом».⁵⁰

А вот что писал об этом Филострат в первой половине III в. н.э.

«Древнюю софистику следует назвать философствующей риторикой: ведь рассуждает она о тех же предметах, что и философия, однако там, где философы хитрят, мельчат, продвигаются к знанию через дробление вопросов и затем заявляют, что знания так и не достигли, древний софист говорит как знающий. Он так и заявляет в приступах к своим речам: «знаю», или «ведаю», или «давно уже рассмотрел я », или «нет для человека ничего непреложного». Такой род приступа придает речи благородство, и вескость, и ясное уразумение предмета» (Philostr. Vit. Sophist., I prooem. I, p. 196 Westermann).

В этом фрагменте Филострат высказывает два утверждения: во-первых, что ритор и философ, по существу, занимаются одним и тем же делом; во-вторых, что ритор занимается этим делом не хуже, а лучше философа. Отсюда следует, что если действительно существует только одна риторика, то она должна при любом способе ее использования сохранять независимость от какого бы то ни было догматизма этических и философских суждений. В противном случае она обнаруживает свой утопический характер или под­вергается порицанию.

Как утверждает Б. Кассен, «нефилософский» ответ на вопрос о ценности риторики может быть найден только в том случае, если строго придерживаться проблематики эффекта, не присоединяя к ней, но противопоставляя ей проблематику интенции (...) Ибо только эффект является index sui, над которым не властен pseudos; только он позволяет риторике исторгнуть из себя этику как инородное ей тело».⁵¹ «Возражать интенции эффектом, значит перемещать этическую проблематику с ее территории на новую почву, почву эстетики».⁵²

И действительно, софисты подчеркнуто разграничивают удовольствие и моральную норму, прекрасное и благое. Можно сказать, что они первые заговорили о чистом искусстве, освободив его от подчинения моральной необходимости. Софист Алкидамант из Элаи, ученик Горгия, говорил, что статуи нас радуют, но пользы не приносят. Другие софисты то же самое говорили о поэзии. Противопоставляя удовольствие истине, они утверждали, что «поэты пишут свои произведения не во имя правды, а ради удовольствия людей».

«Искусство для софистов — это обман, а талант в том и заключается, чтобы уметь обманываться». ⁵³ Так Горгий определял трагедию как искусство, сознательно производящее обман:

(Поэт), создавший этот обман, лучше выполнил свою задачу, чем тот, кому это не удается; и обманутый (этой иллюзией зритель) мудрее того, который не поддается ей. А именно обманувший дельнее, потому, что выполнил то, что обещал; обманутый же мудрее, потому что быть восприимчивым к наслаждению речами — это значит не быть бесчувственным.

Однако дело не в том, чтобы ложь выдать за истину, но, как говорит Протагор, чтобы привести от худшего состояния к лучшему:

тот, кто в силу тягостного расположения души помыш­ляет о вещах столь же тягостных, непременно будет помышлять и об иных вещах; вот эти-то образы кое-кто по неопытности называет истинными, а я скажу, что одни из них лучше других, но не правдивее нисколько» (166 е -167 а).

«Сочетая логические и эстетические приемы, софисты пытались доставить удовольствие. Именно поэтому речь софистов перегружена, темна, излишне метафорична, и, следовательно, поэтична. Софисты — сторонники применения крайних методов. Использование ими таких приемов, как игра на многозначности, оперирование неточными определениями и метафорами, намеренное нарушение логических правил, доведение до абсурда, преувеличение, гипостазирование можно объяснить целями активизации воображения и творческого мышления».⁵⁴ «Не логический, а поэтический способ работы с языком — отличительная черта речи софистов. Они стирают грань между риторикой и логикой, смыслом и бессмыслицей, исследуя предельные границы возможностей языка». ⁵⁵

Наиболее ярко искусство софистов проявлялось в так называемых эпидейктических речах, позволявших не только демонстрировать технику аргументов, основанных на правдоподобии, но и касаться общих вопросов литературного и философского характера.⁵⁶ Самая древняя и самая прославленная из сохранившихся эпидейктических речей, является «Похвала Елене» («Enkomion Helenes»), еще один текст Горгия, который на этот раз выражает не критическую, но положительную концепцию софиста. В этой речи Горгий хочет снять с Елены всякое обвине­ние в супружеской измене, доказывая, что порицающие ее пребывают в заблуждении. Он бросает вызов общепринятому представлению, в котором «едино­гласно и единодушно» собраны все поэты совокупно с их слушателями. В отличие от Платона, Горгий не высказывает справедливое, а творит. Он опирается на консенсус, подра­зумеваемый в первых своих строках, с тем, чтобы воссоздать новый и, так сказать, контрконсенсуальный консенсус в строках, следующих непосред­ственно за ними. Горгий берется доказать, что Елена принадлежит к предметам из числа достойных похвалы, но от­нюдь не поругания, как привыкли считать со времен Гомера, иными слова­ми, извечно.

Поведение Елены он объясняет четырьмя возможными причинами: 1) такова была воля богов или роковая необходи­мость (§ 6); 2) Елену похитили насильственно (§ 7); и главная причина невиновности Елены — это то, что она под­далась убеждающей силе речи (§ 8-14);

Вначале Горгий говорит о вели­ком могуществе слова.

Слово есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить. (8)

Далее Горгий показывает, каким образом это происходит.

Следует это показать слушателям и при помощи воображения. Я считаю и называю всю поэзию в целом речью, обладающей размером. Теми, кто слушает ее, овладевают то трепет ужаса, то слезы сострадания, то печаль тоски, и по поводу счастия и несчастия чужих дел и тел душа через посредство речей испытывает некоторое собственное чувствование. Ну (теперь) перейду от одного к другому слову. (9)

Боговдохновенные песни через посредство (заключающихся в них) слов приводят (людей) в (состояние) удовольствия и уничтожают печаль. Связанная же с воображением души сила песни очаровала, убедила и изменила ее своим волшебством. Изобретены же два искусства волшебства и магии, которые (оба) суть заблуждения души и обманы воображения. (10)

Затем он напоминает, что лю­ди охотнее полагаются не на реальность, а на мнение, которое формируется логосом (§ 11-14).

Сколь многие сколь многих о сколь многом и (в, прошлом) убедили и (ныне) убеждают, сочиняя ложную речь. Ибо если бы все обо всем (все знали, а именно) имели память о прошедшем, понятие о настоящем и предвидение будущего, то речь не была бы так подобной (той речи, какая бывает у тех), кто ныне не в состоянии ни понимать прошедшее, ни ориентироваться в настоящем, ни предсказывать будущее. Таким образом весьма многие о весьма многом доставляют душе мнение, которое является (для нее) подателем совета (т. е. руководством к действию). Будучи обманчивым и шатким, мнение доставляет тем, кто им пользуется, обманчивые и шаткие успехи. (11)

Итак, какая причина мешает признать, что и Елена пришла под влиянием речей как бы не по своей воле, как если бы она была силою похищена насильниками. Ибо можно видеть, как побеждает дело убеждения, которое, хотя не имеет внешнего вида необходимости, но силу имеет ту же самую, что и необходимость. Ибо слово, убедившее душу, принудило ту, которую оно убедило, и повиноваться сказанному и согласиться с тем, что делалось. Итак, убедивший, как принудивший, несет на себе вину (за содеянное), убежденная же, как принужденная словом, без всякого основания пользуется дурною славою. (12)

Далее Горгий заявляет, что средствами риторического искусства можно наглядно представить то, что превышает обыденный опыт (например, небесные явления), невидимое сделать видимым.

А что сила убеждения, которая присуща слову, и душу формирует, как хочет, это должно узнать, во-первых, из учений метеорологов [Астрономия и метеорология представляли у древних одно целое и вначале составляли часть философии], которое, противопоставляя мнение мнению, удаляя одно мнение и вселяя другое, достигли того, что невероятные и неизвестные вещи являются очам воображения. Во-вторых же, (этому можно научиться) из словесных состязаний в народных собраниях, в которых (бывает, что) одна речь, искусно составленная, но не соответствующая истине, (более всего) нравится народной массе и убеждает ее. В-третьих же, быстрота ума, с легкостью меняющая веру в (то или иное) мнение. (13)

Кроме того, Горгий подчеркивает терапевтический эффект слова.

То же самое значение имеет сила слова в отношении к настроению души, какое сила лекарства относительно природы тел. Ибо подобно тому, как из лекарств одни изгоняют из тела одни соки, другие другое, и одни из них устраняют болезнь, а другие прекращают жизнь, точно так же и из речей одни печалят, другие радуют, третьи устрашают, четвертые ободряют, некоторые же отравляют и околдовывают душу, склоняя ее к чему-нибудь дурному. (14)

Из этого фрагмента следует, что язык не высказывает то, что есть, но действует как лекарство (pharmakon), т.е. он обладает способностью изменять другого или меня самого, а значит, способностью творить.

Отсюда становится очевидным, что «Похвала Елене» является похвалой не только Елене, но и похвалой логосу, «похвалой по­хвале». В самом деле, невиновность Елены зависит, в конечном счете, не от чего-нибудь, но именно от могущества логоса.

И, наконец, Елена невиновна, если она полюбила. (§ 15-19). Это последнее условие, при котором Елена оказывается невиновной (20). В заключении Горгий пишет:

Я снял своей речью позор с женщины, я оставался верным закону, который я установил в начале речи, я постарался уничтожить несправедливость позора и невежественное мнение (о ней), моим желанием было написать похвальное слово Елене, для меня же это было легким развлечением. (21)

Итак, так же, как и Трактат о небытии, Похвала Елене дает понять, что «реальность», «внешний мир», од­ним словом, бытие-оно отнюдь не первично; напротив, как и Елена, оно оказывается продуктом языка, «эффектом высказывания». Так же как и Елена, своим существованием оно обязано исключительно тому факту, что ему довелось стать предметом рассуждения. И если этим предметом становится конкретный пер­сонаж, Елена, то это происходит потому, что именно Елена есть не что иное, как то, что о ней говорят. И в самом деле, ведь о ней никто ничего не знает, кроме того, что сообщают поэты. За отсутствием реальной Елены существует лишь состоящий из слов образ, который может быть каким угодно. Поэтому о ней можно всегда вести, по меньшей мере, две речи: это самая виновная из женщин и, наоборот, это самая невинная из них. И всякий раз она есть только то, что возникло в результате последнего высказанного о ней мнения. Мнение о ней является результатом взаимодействия говорящего и слушающего, т. е. рождается через единомыслие (гомоною). С чем все согласились — то и истинно.

Таким образом, мы опять можем констатировать две противоположных позиции по отношению к языку. Позиция онтологии заключается в том, что цель языка высказывать истину с помощью диалектики. Позиция логологии заключается в том, что цель языка приводить от одного единогласного мнения к другому⁵⁷ — всю меру чего мы сумеем оценить, обратившись к полису и политике.