§4 Аутентичный и неатентичный dasein

Описав Dasein и его экзистенциалы, Хайдеггер вводит важнейшее разделение в сам Dasein. Он говорит о наличии у Dasein'a двух противоположных модусов бытия —как «аутентичного» и «неаутентичного». Введение этого фундаментального разделения приводит нас к описанию двух типов экзистирования Dasein'a, и соответственно, к разделению всех экзистенциалов на два модуса: каждый экзистенциал может рассматриваться как в аутентичном, так и в неаутентичном издании. Хайдеггер дает понять, что «естественное» (по меньшей мере, чаще встречающееся) состояние Dasein — это пребывание в неаутентичном. Dasein экзистирует в несобственном, в неаутентичном. Он может экзистировать (и должен был бы экзистировать) аутентично, но чаще всего (более того, почти всегда) это не так.

Неаутентичность экзистирования Dasein составляет одно из фундаментальных свойств именно Dasein. Это не некое добавление к Dasein'y со стороны (такой стороны нет), это его неотъемлемое и фундаментальное свойство. Неаутентичность имеет в Dasein'e свои глубинные основания. При этом все формы неаутентичного экзистирования коренятся в аутентичной структуре Dasein.

Cущность неаутентичного экзистирования Dasein Хайдеггер называет как «всепронизывающая» или «пронзительная повседневность». Неаутентичный регистр экзистирования сам порождает «повседневность», учреждает и конституирует ее, превращает в нее все, что ею, быть может, само по себе и не является, делает эту повседневность «пронизывающе пронзительной». Неаутентичность Dasein'a превращает в повседневное все — даже то, что является «уникальным» и «необычным». «Обычность» и «необычность» предопределяются настроем Dasein'a. В неаутентичном модусе любое, даже самое экстраординарное событие превращается в рутину, банализируется, включается в привычное. При этом мощь Dasein'a настолько велика, что она способна вовлечь в «повседневность» все, удерживая в этом состоянии действия, мысли, события, жесты, происшествия, чувства. Никто и ничто не способны ускользнуть от этого регистра, когда он включен; пронизывающие лучи неаутентичности контролируют все. Так как Dasein экзистенциален, то его экзистенциалы не являются чем-то добавочным к нему, но выражают разные аспекты его самого. Соответственно, в неаутентичном модусе экзистенциалы Dasein'a выступают как выразители этой неаутентичности. Не они подпадают под «всепронизывающую повседневность», но каждый на свой лад конституирует ее. Действуя в неаутентичном режиме, экзистенциалы Dasein'a творят повседневность. Так, «заброшенность» в неаутентичном Dasein'e превращается в «распад», «разложение». Такое экзистирование своеобразно выражает, оформляет, модерирует и эмитирует фундаментальную стихию «броска». Dasein падает, распадается, рушится. Тем самым он создает «повседневность» как рассеянность, разбросанность, разложение, ветшание, смешение, множественность. Это аффектирует и другие экзистенциалы.

Свойствами неаутентичного Dasein'a являются болтовня, любопытство и двусмысленность. Болтовня есть разновидность речи. В этом болтовня проявляет себя точно так же, как речь, и точно так же, как речь, является экзистенциалом Dasein'a. Различие в том, что болтовня — это речь, пронизанная повседневностью, созидающая эту повседневность, погружающая в нее того, кто говорит, и того, кто слушает, а также того, кто молчит (в данном случае помалкивает). В болтовне невозможно ясно различить, кто говорит, о чем говорит, кому говорит, зачем говорит. Она представляет собой отвлеченное от самого говорящего и от того, к кому он обращается, фоновое бормотание, белый шум. В этом проявляется сам Dasein (хотя и в неаутентичном режиме); именно ему свойственно речью повествовать о наличествующем в нем бытии, обращаясь ко всему и ни к кому одновременно.

Болтовня привлекает внимание к фактичности (что также является экзистенциалом Dasein'a), но отвлекает от бытия, поэтому фактичность становится несущественной, ничтожной. Нескончаемое бормотание о. ничтожном ткет структуру повседневности, наполняет ее нескончаемым дискурсом, как своего рода тоталитарное радио, которое невозможно выключить, т. к. оно звучит в нашем сознании. Попытка сосредоточиться на смысле высказывания оканчивается неудачей, т. к. болтовня переходит к следующей теме ровно в тот момент, когда разум пытается осмыслить предыдущее. Неаутентичный Dasein не выносит молчания как аспекта аутентичной речи, но не выдерживает и полноценной речи, повествующей о бытии, спрашивающей о нем, призывающей вслушаться в его голос. Голос бытия всегда тих, но, чтобы не оставалось вообще никаких шансов его услышать, болтовня звенит все громче и громче. Она стремится высказать все, чтобы не сказать ничего, но заполнить вопрошающее молчание потоком повседневных констатации.

Понимание превращается в любопытство, в невротическое желание знакомиться все с новыми и новыми видами, концепциями, состояниями, вещами, местами, событиями без какого бы то ни было погружения в их бытие. Любопытство и есть попытка присвоить, взять на себя, приватизировать мир, оторванный от своего бытия, и любопытство по мере его удовлетворения только возрастает, т. к. берет себе мир без его бытия. Неаутентичный Dasein ничего не приобретает, но только теряет, рассеивая в падении (а любопытство и есть падение понимания) свое главное свойство — бытие, заложенное в «вот-бытии» (Dasein).

Любопытство в немецком языке дословно означает «жадность к новому». Жадность к новому — намного более острое выражение тщеты неаутентичного Dasein'a. Она толкает Dasein к постоянному скольжению от одного к другому по мере того, как это «одно» становится привычным. Но «быть привычным» не значит быть «понятым». Неаутентичный Dasein «понимает» в смысле «поднимает» нечто, чтобы в следующий момент отбросить, т. к. в интенции неаутентичности заложено не исследование бытия в «поднятом», а сам жест его «мнимого» присвоения. В то же время русское слово «любопытство» не означает этимологически ни попытки присвоения, ни перехода к новому: любопытство может быть свойством вопрошающего одного и того же, может вызываться одной и той же вещью, если Dasein'y любо «пытать» («вопрошать», «спрашивать») ее о ее бытии. Элементы, репродуцируемые Dasein'oм в неаутентичном бытии, становятся постоянным и непрерывным блудным, блуждающим созерцанием, которое ни к чему не тяготеет.

Жадность к новому есть форма высшего невежества: перебегая от одного к другому и хватая все подряд, чтобы через секунду бросить, неаутентичный Dasein превращает все в старое, а значит, в бессмысленное, неинтересное, не вызывающее никакого подъема. Так любопытство становится бегством от смысла, мысли, содержания, а значит, от бытия. Хайдеггер утверждает, что в любопытстве проявляется стремление человека видеть. Видеть — значит не понимать. Сам факт видения ничего не сообщает Dasein'y, никак не продвигает его в постижении бытия. Видение — наименее онтическая из всех форм восприятия.

Повседневность заменяет видимостью осмысленное понимание и погружает неаутентичный Dasein в непрерывную череду видимостей. Мышление требует ограничения видимости, сосредоточения на созерцании одного и того же, чтобы это созерцание приоткрыло бытие созерцаемой вещи или самого Dasein'a.

То, что Dasein всегда находится между, порождает в неаутентичном режиме постоянную двусмысленность, неопределенность, размытость, непрерывно путающую онтические вектора развертывания Dasein'a в направлении пространственных или временных горизонтов.

В отличие от аутентичного Dasein'a, которое схватывает в бытии-между именно бытие, освобождающее его от ложных отождествлений с сущим вовне и сущим внутри, неаутентичный Dasein, напротив, впадает в череду метаний между внешним и внутренним и, вращаясь в круговороте нарастающих, как ком, неопределенностей, оказывается не в силах сосредоточиться и доказать онтологическую основу ни того, ни другого.

Двусмысленность можно рассмотреть как наложение болтовни на жажду нового. Бессмысленное повторение одного и того же в болтовне порождает в неаутентичном Dasein'e симуляцию постоянства, что создает фиктивный смысловой ряд как своего рода бубнящее постоянство псевдосмыслов. Любопытство же, со своей стороны, привносит псевдодинамику мелькающих картин. Так как и то и другое суть противоположности смыслу, то оба процесса пребывают в десинхронизированном состоянии, и двусмысленность получается как наложение друг на друга двух бессмысленностей (звуковой и визуальной).

В неаутентичном экзистировании страх, присущий Dasein'y как таковому, подталкивает его к бегству. Это бегство (или ускользание) характеризуется не тем, куда бежать, но тем, откуда, от чего бежать. Страх неаутентичный Dasein интерпретирует как страх перед бытием и превращает его в паническое бегство от бытия. Бегство от бытия, т. е. от того в Dasein'e может осуществляться в двух направлениях: вовне и внутрь. Бегство вовне означает конституирование мира как мира в отрыве от бытия-в-мире. Этот мир как нечто самостоятельное становится результатом неаутентичного экзистирования Dasein'a, бегущего от самого себя, и направление этого побега вовне создает мир — как то, куда бегут от бытия. Вместе с тем тот же мир, выпавший из бытия-в-мире, может быть описан и как результат неаутентичной заброшенности. Когда заброшенность становится падением и распадом, она в первую очередь конституирует не того, кто падает, но то, куда падают и там уже распадаются. То, куда падают, это тоже самое, куда бегут. Другая форма страха может быть вызвана как раз тем самым миром, который конституируется отрывом от бытия. В этом случае бегство от бытия становится бегством от мира, и неаутентичный Dasein конституирует внутреннее измерение субъекта, который автономизируется в ответ на страх, внушенный внешним. В этом случае это может быть также представлено как заброшенность, только не в мир, а в противоположном от мира направлении, как отчужденность от мира, как поворот от сущего и от бытия сущего. Во всех случаях неаутентичного экзистирования Dasein'a этот страх, сопутствующий бытию, страх бытия и страх как бытие, становится страхом перед бытием.

А что же тогда аутентичность? Хайдеггер определяет ее как антитезу неаутентичности, описанную через формы экзистирования, рассмотренные ранее. Самое главное в аутентичном Dasein — то, что он сконцентрирован на возможности быть, на том бытии, которое есть вот-здесь. Наличие Sein заложено в Dasein'e, но сам Dasein в своем экзистировании может обратиться с этим Sein двояким образом. Он может отвлечься от него, отмахнуться, отвернуться, сосредоточиться на чем-то другом (например, на чистом «da», т. е. на «вот»). В случае такого решения он вступает в режим неаутентичности и начинает экзистировать через развертывания «пронзительной повседневности», со всеми характерными для нее версиями экзистенциалов — das Маn'ом, «любопытством», «паническим бегством», «болтовней», «двусмысленностью» и т. д.

Аутентичный Dasein экзистирует в том, что он есть, в том, что в нем превалирует бытие, в том, что он существует как бытие. Аутентичность обнаруживается там, где мы уходим от неаутентичности, справляемся с бесконечной болтовней и любопытством, а также когда мы перестаем бежать от бытия в мир или в себя; когда, пребывая в мире, мы сосредоточиваемся именно на бытии и через это сосредоточение осторожно и внимательно доходим до того, «где» это бытие; когда на вызов заброшенности мы отвечаем интенсивным осознанием находимости, но не позволяем находимости успокоить нас, культивируя заброшенность и ее вопросительность. Но во всех этих аутентичных экзистенциалах главное — это концентрация на бытии во всех его модальностях и сочетаниях. Мы должны обращаться к нему с вопросом о нем самом, и тогда Dasein будет развертываться в соответствии со своим фундаменталь-онтологическим режимом.