2.4. Сущность и природа познания

Гносеологическое понимание сознания. Выяснение характера соотношения сознания со своей противоположностью — материей и есть гносеологический аспект сущности сознания. В этом аспекте сознание — это субъективный идеальный образ объективной действительности; присущая человеку способность целенаправленно и обобщенно воспроизводить действительность в идеальной форме. Это означает, что в гносеологическом смысле материя и сознание взаимоисключаются, противостоят друг другу.

Онтологическое понимание сознания. Сознание есть свойство особым образом организованной материи, возникшее в результате развития свойства отражения, как высшая его форма. И в этом смысле сознание материально.

Сознание (в узком смысле) есть особая, свойственная только общественному человеку и контролируемая им область субъективной действительности, существующая в виде идеальных образов, содержание которых составляет знания, воля, эмоции, нормы ценности и проекты.

Функции сознания:

1. Познавательная

2. Оценочная

3. Нормативная

4. Целеполагания

5. Прогностическая

6. Коммуникативная

7. Самосознания

Природа познания. Возможность познания заключена в таком всеобщем свойстве материи, как свойство отражения. Превращается это возможность в действительность в результате сложного и длительного процесса возникновения и развития сознания человека, способного адекватно отражать объективный мир выявлять его закономерности.В сознании познающего субъекта формируется образ изучаемого объекта. Его идеальный характер нельзя до конца понять, оставаясь в пределах рассмотрения только структуры внутримозговых, нейродинамических процессов. Общественная природа практической деятельности человека — вот тот специфический фактор, который вызывает к жизни идеальное, психическое высшего «постживотного» порядка. Учеными уже давно установлено, что чем выше существо поднялось по лестнице эволюции, тем меньше формы его жизнедеятельности заранее определяются строением нервных узлов, тем больше «степеней свободы» обретает организм в плане индивидуально- прижизненной приспособительной активности. И человек как высшая ступень этой эволюции может существовать не иначе, как только благодаря использованию познания как социальной формы отражения; являющейся посредствующим звеном его общественной деятельности.

Для научного познания мира характерна целенаправленность, системность, четкая организация познавательного процесса и критическое отношение к результатам познания. Всё это характерно и для медицинского познания. Сложности медицинского познания заключаются в том, что при изучении сложноорганизованного объекта, которым является человек необходимо умелое применение знания, которое было получено в других отраслях науки. Неравномерное развитие различных наук делает весьма проблематичным на уровне субъекта медицинской деятельности интеграцию научного знания.

2. 5. Сущность и природа познания

Медицина сама по себе для философии беспроблемна, т.е. не эври- стична или познавательно неинтересна, т. к. не привносит каких-либо возмущающих влияний в сложившуюся манеру научного мышления и не порождает у философов ни гносеологического беспокойства, ни методологической озабоченности. Таким образом, в философских дискурсах медицину вроде бы позволительно вообще не принимать в расчет. Как бы идя навстречу клиницистам, даже методологи медицины определяют ее по сей день антиномично — в терминах науки и искусства. Суть антиномии отнюдь не в органичном (хотя и противоречивом) единстве этих терминов (которое не чуждо всем прочим наукам), а именно в подчеркнутом акценте на том, что медицина не только наука, но и искусство. Столь акцентированное противопоставление медицины и науки, конечно, не прибавляет научности медицине в целом и, похоже, безоговорочно отлучает от науки ее «искусство». Однако клиницисты все-таки не отождествляют свое искусство с чисто художественным творчеством и в своих научных изысканиях постигают медицинскую реальность не в художественных образах, а в абстрактно общих представлениях (и понятиях). Стало быть, антиномичное самоопределение медицины в терминах науки и искусства представляет собой логически некорректный прием защиты специфики и суверенности медицинского знания от натиска сциентизма, технократизма и прочих вариантов дегуманизации медицины.

Один из основоположников русской клинической медицины С.П. Боткин (1832—1889) недвусмысленно подчеркивал: «Искусство лечить есть неправильное выражение». Оно неправильно потому, что искусство, по его замечанию, нужно во всем — нужно искусство исследовать, искусство наблюдать, искусство анализировать добытые сведения. Дело в том, что термин «искусство» может обозначать степень овладения профессиональными практическими навыками (сделать разрез, наложить шов, вязать узлы, произвести пункцию и т.п.), а также интеллектуально развитое умение врача ориентироваться в сфере неформализованного (теоретически не проработанного, дисциплинарно не структурированного) знания и разрешать (с пользой для пациента) «нештатные» ситуации. Подобного рода «искусство» имеет место быть в любой науке.

Конечно, в медицине потребность в творческой фантазии является, без преувеличения говоря, до рутинности повседневной. Ведь основной «рабочий инструмент » врача — клиническое мышление — остается не только не формализованным и в этом смысле «бесструктурным», а почти таинственным в своей невыразимости и «непрописанности». Ни в одном издании БМЭ, не говоря о прочей справочно-энциклопе- дической литературе, нет статьи «клиническое мышление». И ни одна из самых фундаментальных наук не компетентна в прояснении его предметно-специфической логики. Но и уповать на беспредельно виртуозную фантазию врача — значит рисковать судьбой больного, что не совместимо с интуитивными установками самого клинического мышления.

Фундаментальную, по определению, науку не интересует единичный и неповторимый в своей индивидуальности феномен. В отличие от фундаментальных наук медицину (а также педагогику и психологию) интересует, прежде всего и в конечном счете, индивид. Поэтому она не может эффективно решать свои предметно-специфеские задачи вне и помимо диалектической взаимосвязи общего, особенного и единичного. В своей конкретной единичности, говоря словами Гегеля, индивид предстает не как непосредственно данная (в представлении) единица, а как единичное в своей неповторимости синтетическое отношение всех трех моментов понятия (т.е. как отношение общего, особенного и единичного). В

итоге такого синтеза различных определений индивид предстает как некая теорема (Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 1. М., 1974. С. 412—414). Стало быть, по самому высокому счету каждый очередной пациент для подлинного (а не номинального) врача представляет очередную загадочную и персонифицированную «теорему».

Анатомический подход задан учением Вирхова, которое не считается с целостностью любого организма и на клеточном уровне позволяет отождествить человека со всякой «живностью» вообще. Физиологический подход нацеливает на постижение целостности организма и предполагает, как минимум, видовую определенность органической целостности, т.е. антропофизиологию. Такая терминология эмпирически строго очерчивает контуры предмета медицины, хотя они, конечно, требуют дальнейшего теоретического осмысления. Аналитичность анатомического подхода благоприятствовала торжеству так называемой теории общей патологии, которая фактически сводилась к органопатологии. Клиницисты (Д.Д. Плетнев, 1934), верные антропофизиологическому подходу, усматривали в этом недоста- ток развития медицины и ставили задачу ее продвижения от органо- патологии к антропопатологии. Но и в 60-х годах прошлого века клиницистам оставалось лишь мечтать «об очеловечивании», как писал проф. Б.Б. Коган (1961), нормальной и патологической физиологии человека.

Аналитичность органопатологии в некотором смысле компенсировалась или даже скрывалась в общебиологической терминологии, придавая теории патологии вроде бы фундаментальную широту биологических обобщений. Крупнейший советский патолог Ипполит Васильевич Давыдовский (1887-1968) действительно выстроил теорию патологии на строго биологическом основании и неопровержимо доказал, что на почве собственно биологических закономерностей состояния здоровья и болезни (физиологии и патологии) объединяются в одном качестве, т.е. объективно неразличимы. Между тем, клиницисты ежедневно и ежечасно различают эти состояния, — различают, надо полагать, на каких-то иных основаниях.

Не без влияния идей И.В. Давыдовского в медицине стал складываться клинико-анатомический подход (а по прежней терминологии — «созерцание»). Этот подход получил изначально проклиническую направленность, а в трудах академика медицины Доната Семеновича Саркисова (1922—2000) обрел даже клинико-антропную определенность. Он блестяще подметил, что при переходе от частной патологии к системе представлений о болезнях человека особенно резко выступает та существенная разница между животным и человеком, которая делает последнего существом sui generis (себя рождающим); и это не только затрудняет, а подчас и вовсе исключает перенос экспериментальных данных в клинику. Отсюда следует, что при открытии в эксперименте на животном некого нового физического или химического процесса, ученый должен позаботиться о постижении его физиологического, а затем — и собственно медицинского смысла.

Клинико-антропный принцип, пожалуй, наиболее адекватно выражает специфику и потребности медицинского познания. Подтверждением тому краткая и емкая мысль академика Н.Н. Блохина (1983): «Медицина — первая наука о человеке...».