О наслаждении. Кн. 1. – История эстетики. Памятники мировой мысли. – т.1. Античность. Средние века. Возрождение.. – м.: Изд-во Академии художеств ссср. - 1962. – с. 488 - 491

Глава XXI. О красоте мужчин

О втором благе необходимо сказать больше. В памятниках лите­ратуры по сравнению с красивыми мужами можно найти гораздо большее число сильных мужей, возвеличенных славой, как, напри­мер, Геркулес, Мелеагр, Тезей, Гектор, Аякс и прочие, которые назывались героями, и тех, которые из жестоких сражений часто выходили с победой, как Главк, Дорифон, Мплон, Полидамант, Никострат. Это, однако, объясняется не тем, что писатели хотели заявить о предпочтении силы над красотой. Поскольку они рассказывали о деяниях и чаще всего о военных, то называли, скорее, тех, кем совер­шались деяния, то есть сильных мужей. Деяние совершается силой, а не красотой. В самом деле, что сделают, облачившись в военные доспехи, Нарцисс, Гермафродит и другие нежные юноши на солнце, в пыли, в мучениях? Если они займутся войнами, то неизбежно про­падает добрая часть их красоты. Судить же о дарах тела нет необ­ходимости, так как мы решительно утверждаем, что все они относятся к нашему счастью. И чтобы не казалось, что я начал это дело без знания, я коротко скажу о том, что меня к этому привело. Красивые, то есть достойные того, чтобы их любили, не сражаются, но что гораздо важнее, в войне сражаются за красивых. Чтобы умолчать о прочих вещах, которых жаждут человеческие души, я ограничусь одним примером о человеке. Все мужественные герои и полубоги с неутомимым пылом и упорством сражались за одну прекрасную женщину. И ты не должен считать, что греки сражались ради мще­ния, поклявшись прекратить войну только после возвращения Елены, или что троянцы сражались ради спасения своего достоинства, чтобы не казалось, что они возвратили Елену из-за страха. Я воспользуюсь здесь словами Квинтилиана: «Троянские вожди не считают недостойным, что греки и троянцы терпят столько несчастий в течение такого долгого времени из-за красоты Елены». Какова же была та красота? Об этом говорит не Парис, который ее похищает, не какой-нибудь юноша, но говорят старики и мудрейшие советники Приама. И даже сам царь, изнуренный десятилетней войной, потерявший стольких детей, кому эта красота, ставшая источником стольких слез, должна была быть ненавистна и отвратительна, слушает, несмотря на угрожающую опасность, эти разговоры, называя Елену дочерью, дает ей место рядом с собой, прощает ее и отрицает, что она была причиной несчастий. Наконец, среди крупнейших авторов нет разногласий в том, что красота в теле является главной, так что многие колеблются поставить ее даже перед хорошим здоровьем, движимые, на мой взгляд тем, что считают, будто она вклю (с. 188) чает в себя наравне и здоровье. Об этом сказано у Цицерона: «Изя­щество и красота не могут быть отделены от здоровья». Хотя правиль- нее было бы сказать: «здоровье не может быть отделено от изящества и красоты». Многие здоровы без красоты, никто не красив без здо­ровья...

Итак, красота является основным даром тела, и Овидий, как вы знаете, называет ее даром бога, то есть природы. Поэтому, если этот дар природы дан людям, кто будет столь несправедливым судьей, чтобы считать, что природа не почтила нас таким даром, а обманула? Клянусь, я не понимаю, как это может случиться. Видь если здоровье, сила и ловкость тела не должны отвергаться, почему должна отвергаться красота, стремление и любовь к которой, как мы знаем, глубоко укоренились в наших чувствах? Разве хвалил бы Гомер, неоспоримый глава поэтов, телесные достоинства двух вели­ких мужей, одного — царя, другого — величайшего из воителей (я говорю об Агамемноне и Ахилле), если бы не понимал, что эти достоинства являются великим благом? Хотя, по моему мнению, он не столь хвалил красоту, которую нашел в них, сколь сам выдумал ее, чтобы восхвалять и учить, что она — великое благо, данное всем великим людям и достойное быть помещенным, словно в лучах света, перед глазами людей, отчего и сами одаренные этой красотой и осталь­ные, созерцающие ее, получают наслаждение. Наш поэт Вергилий, второй после Гомера, почтил в словах красоту Лавза, Турна, Палданта, Энея, Юлия. Он высказал мнение о ней в словах Эвриала: «Муже­ство приятнее в красивом теле». Этот стих порицал где-то Сенека, принадлежащий к стоикам, словно и в самом деле нужно желать вещей, выдающихся безобразием, и словно Платон не увещевал часто своего Ксенократа приносить жертву Грациям, исправившим его единственный порок. Отсюда легко можно ответить и на вопрос, почему некоторые примечательны телесными уродствами того же самого рода, как тот Ксенократ, о котором я только что сказал, и Терсит, человек безобразный и глупый, о котором упоминает Гомер. Они потом рождены безобразными, чтобы красивые были более заметными и выделялись. И тем не менее сами безобразные в некотором отношении вызывают удовольствие, а именно, когда восхищаются, созерцая красивых, чего нельзя сказать о самих красивых, которые замечают чаще безобразных, нежели красивых. Впрочем, разве это относится к моему намерению? Обходя .многое сознательно (ведь необходимо держаться меры), я сказал бы только о Пифагоре: он, как говорят, был красив лицом и по этой причине, я подозреваю,

С. 189

снискал много симпатий в преподавании своего учения. Ведь обще­известно, что как автору комедий и трагедий, так и истцу в суде очень помогает красота тела.

Г лава XXII. О красоте женщин

Пойдем далее, чтобы тут нее сказать о другом поле. Как говорит Теренций, природа — создательница вещей — дала многим жен­щинам лицо красивое и благородное. По какой причине, спрашиваю,— чтобы наделить их украшением или причинить оскорбление, чтобы они наслаждались этим даром или чтобы пренебрегали им? Конечно, чтобы наслаждались и радовались. И нет другой причины, почему сама природа так старательно потрудилась в выделывании лиц. Ведь что приятнее, что привлекательнее и милее красивого лица? До такой степени это приятно, что взглянувший в небо едва ли найдет там что-либо более приятное. Вместе с тем, что в создании человеческих лиц наблюдается особое неописуемое искусство (так что меня часто такое разнообразие красивых лиц наводит на мысль о чуде), имеется, однако, в красоте и большое равенство, откуда мы можем сказать вместе с Овидием: «Множество (красивых лиц.— прим. перев.) заставляет колебаться мое суждение). Украшение женщин — не только лицо, но и волосы, которые так восхваляет Гомер у своей Елены, и грудь, и бедра, и, наконец, все тело, такое стройное; такое бeлoe и полное соков, такое совершенное в пропорциях. Поэтому мы часто видим, что у многих изображений богинь и женщин обнажена не только голова, но у одной — руки, у другой — грудь, у тре­тьей — голень, чтобы была видна какая-нибудь часть телесной красоты каждой. Многие женщины вообще не скрыты никакой одеждой и клянусь, что это еще лучше и приятнее, пример чему — скульпту­ра на мосту Celio Дианы, купающейся в источнике в окружении других нимф и застигнутой врасплох Актеоном. Правда, Ювенал говорит о том, что в живописи требуется скрывать некоторые части тела. Но почему. нужно скрывать те части, которые, возможно, являются лучшими? Овидий говорит: «Все, что скрывают, представляется лучшим». Я бы осмелился пожелать (если некрасивые и притом заслуженные женщины не будут возражать и не нападудут, собравшись толпой, побеждая красивых), чтобы женщины ходили по городу обнаженными или полуобнаженными, во всяком случае в теплое время года, чтобы этому не препятствовали мужчины, и тогда мы больше бы видели прекрасных, чем безобразных, нежных, чем сухих. Ведь если тем женщинам, которые имеют красивые волосы, красивое лицо, красивую грудь, мы позволяем обнажать эти части

С. 490

тела, почему мы несправедливы к тем, которые красивы не этими частями тела, а другими? Очевидно, мы опасаемся, чтобы закон, изданный нами, не вылился против нас самих, по-видимому, тех, которые худы или толсты, у которых все тело покрыто волосами, как у Полифема, или смешных каким-нибудь другим уродством. Однако возвратимся к тому, от чего отошли. Для какой цели существует такая красота тела, созданная высшим умом природы. Может быть, для того, чтобы начала увядать и терять весь сок и всю прелесть, подобно виноградной кисти, остающейся на лозе вплоть до зимы, между тем как мы, мужчины, видя такие соблазны, сгорали бы от желания? Тогда было бы лучше не создавать красивых женщин. как сделала природа с остальными животными, среди которых нет никаких различий в выборе между безобразными и красивыми сам­ками, хотя Овидий сказал иначе о быке Пасифаи, который больше выбирал среди телок, чем среди остальных коров. То же самое встре­чается и у людей. Ведь как мы провожаем женщин пылающим взо­ром, так и они нас, если наружность красива. II никто не станет отри­цать, что мужчины и женщины рождаются с красивой внешностью и склонностью к взаимному расположению, чтобы наслаждаться, взирая друг на друга и живя вместе… Что сказать больше? Кто

не восхваляет красоту, тот слеп и душой и телом, а если имеет глаза. должен быть их лишен, так как не чувствует, что имеет их.

С.491

Уильям Шекспир

1564-1616

Сонет 66.

Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж…

Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье.

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,

И глупость в маске мудреца, пророка,

И вдохновения зажатый рот,

И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...

Но как тебя покинуть, милый друг!

Перевод С.Маршака

Пуссен

1594-1665

ИЗ ПИСЬМА К ДЕ ШАМБРЕ. - История эстетики. Памятники мировой мысли. – Т.2. Эстетические учения XVII – XVIII веков. – М.: Изд-во Академии художеств СССР. - 1962. – С. 230 – 234.

В Риме, 1 марта 1665 т.

Рассмотрев то распределение прекрасного искусства на отдельные части, которое сделал сеньор Франсуа Юниус, я осмелился вкратце здесь. изложить, как я это понимаю. Вo-первых, необходимо знать, что это такое, этот вид подражания, и его определить.

О п р е д е л е н и е

Это подражание всему, что находится под солнцем, выполненное при посредстве линий и красок на некоторой поверхности; его цель — наслаждение.

Принципы, которые каждый разумный человек может принять:

Нет ничего видимого без света.

Нет ничего видимого без прозрачной среды.

Нет ничего видимого без очертаний.

Нет ничего видимого без цвета.

Нет ничего видимого без расстояния.

Нет ничего видимого без органа зрения

<…>Но прежде всего — о содержании. Оно должно быть благородным, ни одно из его качеств не должно быть получено от мастера. Чтобы дать художнику возможность проявить свой ум и мастерство, нужно выбирать сюжет, способный воплощаться в наиболее прекрасной форме. Нужно начинать с композиции, потом переходить к украшению, отделке, красоте, грации, живописи, к костюму, правдоподобию, проявляя во всем строгое суждение. Эти последние части — от художника, и им нельзя научиться. Это — золотая

с. 230

ветвь Вергилия, которую никто, не может ни найти, ни сорвать, если его не приведет к ней судьба.

Эти девять заповедей содержат много прекрасных вещей, достой­ных быть написанными хорошей и мудрой рукой <...>

1.О с л е д о в а н и и о б р а з ц а м х о р о ш и х м а с т е р о в

Теория и упражнения должны быть соединены в практике. Пока не сделаешься, последователем определенного учения, дух не может достичь творческой силы, которая является только в резуль­тате долго продолжавшихся занятий. Молодой человек часто сби­вается с пути и редко достигает цели, если истинное руководство и хорошие примеры не указывают ему более краткие методы и более близкую цель.

2. О п р е д е л е н и е ж и в о п и с и и п р е д м е т о в е е и з о б р а ж е н и я

Живопись есть не что иное, как изображение действий человека; только они (эти действия) предназначены для воспроизведения. Все остальное не имеет самостоятельной ценности для подражания и допускается как дополняющее, не как главное, а как второстепен­ные элементы картины; таким образом, могут быть изображены не только действующие звери, но и другие предметы.

3. Н а с к о л ь к о и с к у с с т в о о п е р е ж а е т н а т у р у

Искусство не отличается от природы, не может выйти за ее пре­делы.

Свет познания, получаемый в учении, рассеянный здесь и там, в различных людях, местах и временах, только в своем целом при­водит к искусству. Весь свет (познания) или даже большая часть его никогда не соединяются в одном человеке.

4. О д в и ж е н и и

Два фактора владеют душою зрителя: движение и стиль. Первое так захватывающе и действенно, что Демосфен дает ему предпочтение перед всеми риторическими ухищрениями. Марк Тулий называет эго языком тела; Квинтилиан приписывает ему такую силу и зна-

С. 231

ч ение, что он без него считает мысли, доказательства, выражения лишенными убедительности, линии и краски также теряют без него выразительность.

5. О с о ч е т а н и и л и н и й и к р а с о к

Живопись становится прекрасной, когда ее наиболее сложные средства выражения соединяются с самыми примитивными при помощи переходных, так что линии и краски сопоставлены не слишком мягко и не слишком резко. В этом смысле можно говорить о согласованности и враждебности красок и ограничивающих линий.

6. О н е к о т о р ы х в и д а х и с к у с с т в а б о л ь ш о г о с т и л я. О п р е д м е т е и з о б р а ж е н и я, з а м ы с л е и с т и л е

Искусство величественного стиля складывается из четырех элементов: содержание, его толкование, построение и стиль. Порвое, которое является фундаментом всего остального, заключается в том, бы содержание и сюжет были величественны, как, например, битвы, героические подвиги, божественное. Если тема, которой занялся художник, значительна, его первой заботой должно быть решение отбросить все мелкое, чтобы не противоречить возвышенному смыслу рассказа. Он должен величественное обработать смелой, размашистой кистью, а обычное и незначительное трактовать как подчиненное. Художник должен не только проявить способность оформить содержание, но и силу мысли, чтобы его постичь. Надо так его обработать, чтобы, согласно характеру сюжета, привести к блеску и совершенству. Те же, кто выбирает недостойные сюжеты, делает это в силу ограниченности своего разума. Следует презирать безобразные и низменные темы, делающие невозможной их художественную обработку. Что касается толкования, то последнее есть дело разума, который пытается проникнуть в существо вещей. Так, например, Гомер и Фидий трактовали олимпийского Зевса как того, который одним мановением потрясает вселенную. Рисунок предмета должен выражать его понимание. Композиция, или построение отдельных частей, может быть достигнута не упражнением, совершаемым искусственно и с трудом, а должна приближаться к естественному. В заключение, стиль есть индивидуальная манера, обыкновение писать и рисовать так, как это вытекает из особенности таланта каждого человека, из понимания и воплощения идеи. Этот стиль, который иначе называют манерой или вкусом, зависит природы так же, как и ум.

С. 232

7. О б и д е е к р а с о т ы.

Понятие прекрасного нельзя смешивать с предметом изображе­нии, если последний, насколько возможно, к этому не подготовился, эта подготовка состоит из трех вещей: порядка, меры и исполнения ими формы. Под порядком подразумевается расстояние между частями, мера имеет отношение к количеству, форма состоит из линий и красок. Порядки, соблюдения интервалов и естественного расположения частй недостаточно, если не присоединить к этому меру, которая позволит каждой части придать величину, пропорциональ­ную фигуре в целом, и если, кроме того, не уделить внимания форме, придавая грацию линиям и добиваясь мягкой согласованности переходов от света к тени.

Из всего сказанного становится очевидным, что красота не имеет ничего общего с материей, которая никогда к прекрасному не при­близится, если не будет одухотворена соответствующей подготовкой. Отсюда вывод, что живопись не что иное, как изображение духовных понятий, хотя и воплощенных в телесных фигурах, выполненных согласно определенному порядку и в определенной манере, а также, что она в большей мере предназначена для того, чтобы выразить понятие прекрасного, нежели какое-либо иное. Поэтому некоторые утверждают, что именно это подлинный признак и мерило для всех хороших художников, а живопись в своем постоянном стремлении к красоте как бы королева искусств.

8. О н о в и з н е

Новое в живописи заключается главный образом не в невиданном доселе сюжете, а в хорошей своеобразной композиции, в силе выра­жения; таким способом обычную и старую тему можно сделать единственной в своем роде и новой.

9. Ч е м м о ж н о в о з м е с т и т ь н е д о с т а т к и с юж е т а

Если художник хочет вызвать восхищение в душах, не имея под руками подходящего материала, пусть он не вводит в свою кар­тину никаких редкостных и неожиданных предметов. Вместо этого пусть обратит он свой разум на то, чтобы сделать свое произведение поразительным благодаря совершенству выполнения, чтобы можно было сказать: materiam superbat opus*

10. О ф о р м е п р е д м е т о в

Форма каждого предмета определяется его сущностью и назна­чением; некоторые вызывают смех, другие отчаянно, и этому соот­ветствует их форма.

* Работа преодолевает материю (лат:).

С. 233

11. О п р е л е с т и к р а с о к

краски в живописи – словно приманка, предназначенная для того, чтобы убедить глаз в правдоподобии предмета так же, как легкрмысленная прелесть рифмы в поэзии.

С. 234.

ЖАН ЖАК РУССО

1712—1778

РАССУЖДЕНИЕ О НАУКАХ И ИСКУССТВАХ,

получившее премию Дижонской Академии в 1750 году, на тему, предложенную этой же Академией:

СПОСОБСТВОВАЛО ЛИ ВОЗРОЖДЕНИЕ НАУК И ИСКУССТВ УЛУЧШЕНИЮ НРАВОВ

Barbarus hie ego sum, quia nоn Intelligor illis²

О в и д и й, Tpистин, V, элегия X, стих 3

...Наши души развращались, по мере того как совершенствовались науки и искусства. Быть может, мне скажут, что это — несчастье, присущее только нашей эпохе? Нет, милостивые государи, зло, причиняемое нашим суетным любопытством, старо как мир. Приливы и отливы воды в океане не строже подчинены движению ночного светила, чем судьба нравов и добропоря­дочности — успехам наук и искусства. По мере того как они озаряют наш небосклон, исчезает добродетель, и это явление наб­людается во все времена и во всех странах.

Взгляните на Египет, эту первую школу вселенной, эту зна­менитую страну, раскинувшуюся под безоблачным небом И ода­ренную благодатным климатом, на этот край, откуда некогда вышел Сезострис³, чтобы завоевать мир. В этой стране родились философия и изящные искусства, и вскоре после этого она была завоевана Камбизом⁴, потом греками, римлянами, ара­бами и, наконец, турками.

Посмотрите на Грецию, когда-то населенную героями, дважды победившими Азию: один раз под Троей, а второй раз — у себя на родине. Нарождающаяся письменность еще не внесла порчи в сердца обитателей этой страны; но вскоре за нею последовали успехи искусств, разложение нравов, македонское иго, и Греция — всегда ученая, всегда изнеженная и всегда порабощенная — отныне стала только менять своих повелителен. Все красноречие Демосфена не в состоянии было вдохнуть свежие силы в об­щество, расслабленное роскошью и искусством.

Рим, основанный пастухом и прославленный земледельцами начинает возрождаться во времена Энния и Теренция. Но после )видия, Катулла, Марциала и множества непристойных авторов одни имена которых уже пугают стыдливость, Рим, некогда бывший храмом добродетели, становится ареной преступлений, бесчестием народов и игралищем варваров. Наконец эта столица мира, поработившая столько народов, сама впадает в порабощение и погибает накануне дня, когда один из ее граждан был признан законодателем изящного вкуса.

Что мне сказать о той метрополии Восточной империи, которая благодаря своему местоположению, казалось, должна была быть метрополией всемирной, об этом убежище наук и искусств, скорее мудростью, нежели варварством изгнанных из остальной Европы? Постыднейший разврат, гнусные предательства, убийства и отравления, самые ужасные злодеяния — вот из чего плетена история Константинополя, вот чистый источник просвещения, которым славится наш век...

...Размышляя о нравах, нельзя не вспомнить с удовольствием о простоте обычаев древности. Это чудный берег, украшенный лишь руками самой природы, к которому беспрестанно обращаются наши взоры и от коего, к нашему прискорбию, мы же далеки. Когда люди, будучи невинны и добры, хотели, чтобы боги были свидетелями их поступков, они жили с ними под одним кровом в своих бедных хижинах, но вскоре зло проникло в их сердца, и они пожелали отделаться от этих неудобных свидетелей и удалили их в роскошные храмы. Наконец люди изгнали их и из храмов, чтобы самим там поселиться, по крайней мере жилища богов перестали отличаться от домов граждан. Это было полное растление нравов, и пороки укоре­нись как никогда, с тех пор как их, так сказать, вознесли на пьедестал мраморных колонн у входа во дворцы вельмож, запечатлели на коринфских капителях...

...Что заключается в сочинениях известнейших философов? Какие уроки преподают эти друзья мудрости? Разве не похожи они на толпу шарлатанов, выкрикивающих на площади один перед другим: «Ко мне! Только я один не обманщик!» Один из них утверждает, что тел не существует, а есть только представление о них; другой уверяет, что нет иной субстанции, кроме материи, и иного бога, кроме вселенной. Этот возвещает, что нет ни добродетели, ни порока и что добро и зло, как их понимает мораль,— химеры, а тот заявляет, что люди — волки могут со спокойной совестью пожирать друг друга. О великие философы! Отчего бы вам не приберечь эти полезные уроки для своих друзей и детей? Вы бы очень скоро были вознаграждены по заслугам, а мы бы по крайней мере не опасались, что в наших семьях окажутся ваши последователи.

Так вот те замечательные люди, которые при жизни пользуются таким уважением современников и коим после кончины уготовано бессмертие! Вот мудрые истины, воспринятые нами от них и передаваемые нашим потомкам из поколения в поколение. Язычество, отмеченное всеми заблуждениями человеческого разума, не оставило потомству ничего такого, что могло бы сравниться с постыдными памятниками, созданными книгопечатанием в эпоху господства Евангелия. Нечестивые писания Левкиппа и Диагора погибли вместе с ними, потому что в то время еще не было изобретено способа увековечивать сумасбродные мысли: но благодаря искусству книгопечатания⁵ и тому употреблению, какое мы из него сделали, опасные бредни Гоббса и Спинозы сохраняются навсегда. Пусть знаменитые писания, на которые наши невежественные и грубые предки не были способны, переходят к нашим потомкам вместе с еще более опасными произведениями, запечатлевшими испорченность современных нравов, возвещая грядущим векам правдивую истории прогресса и свидетельствуя о преимуществах наших наук и искусств. Если они прочтут эти произведения, у них не останется никаких сомнений в вопросе, который мы сейчас разбираем, и если только они не будут еще более безрассудны, чем мы то, воздев руки к небу, они воскликнут с болью в сердце: «Всемогущий боже! Ты, в чьих руках наши души, избавь нас от наук и пагубных искусств наших отцов и возврати нам неведение, невинность и бедность — единственные блага, которые могут сделать нас счастливыми и которые в твоих глазах всего драгоценнее!»

Перевод с французского языка Н. И. Кареса