24. Дзеркало як одна із центральних метафор постмодерної літератури (х.Л.Борхес «п єр Менар…», «Теологи»)

Борхес сприймає світ через метафори. Кожна культура для нього — метафора. На його думку, оповідання оперує різними метафорами і саме перетворюється на окрему метафору. Не образи чи рядки,а твори в цілому стають складною, багатогранною і багатозначною метафорою, метафорою - символом. Для Борхеса особливу вагу має інтелектуальний момент літературного твору. Сам процес творення текстів — містичне явище. В основі його творчості лежить магія, містика. Філософ намагається охопити різні напрями людської уяви, які асоціюються з метафорами [4].

1. Метафора — це уява, за якою ми творимо сюжети.

2. Метафора — метафора сну. Сон не лише продовжує людську уяву, він — така сама реальність, як і життя. Наші сни є витворами мистецтва.

3. Метафора — метафора дзеркала, де множиться навколишній світ. Усе читач сприймає, як через викривлене дзеркало.

4. Метафора — метафора лабіринту. Світ — це книжка, що ніколи не закінчується, і лабіринт, з якого немає виходу, тому сюжет постмодерного твору ніколи не завершується, не має логічного кінця

У творі П єр Менар метафора дзеркала проявляється в тому, що автор розповідає про П єра Менара, який має на меті написати Дон Кіхота, причому не створити нового, другого Дон Кіхота, а Того самого. Його наміром було створити сторінки, які слово в слово , строка в строку співпадають із сторінками Сервантеса.Він хотів перестати бути Менаром і стати сервантесом, переживши те, що пережив Сервантес. При цьому автор говорить про те, що текст Менара більш багатий за оригінал.

«Сопоставлять Дон Кихота Менара с романом Сервантеса – значит делать для себя открытия. Последний, например, пишет(«Дон Кихот», часть первая, глава девятая): «…Истина, мать коей – история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советчица настоящего, провозвестница будущего». Составленное в семнадцатом столетии, составленное «непросвещенным гением» Сервантеса, это перечисление – лишь риторическая похвала истории. Менар же, напротив, пишет:    «…Истина, мать коей – история, соперница времени, хранительница содеянного, свидетельница прошедшего, поучательница и советчица настоящего, провозвестница будущего».»

25.Книга і текст як одна з головних метафор постмодернізму. Світ як текст («Вавілонська бібліотека», «п єр Менар»). Борхес і Дерріда.

Світ — це книжка, що ніколи не закінчується, тому сюжет постмодерного твору ніколи не завершується, не має логічного кінця.

Деррида причисляют к представителям лингвистической философии. Принцип “ничего не существует ни до, ни после языка” Деррида разъясняет таким образом: “Всякое упоминание о реальности определено археписьмом (письмом до письма). Любой текст включает намного больше, чем это кажется с первого взгляда, и становится в принципе неадекватно воспринимаемым, ибо всякое чтение — чтение неверное. Литература как общность текстов не может отобразить даже нечто похожее на правду. Однако она гораздо сильнее, чем заключенная в ней правда. Может ли подобная “литература” позволить себя читать, расспрашивать, даже дешифровать исходя из психоаналитических схем, которые подчиняются тому, что она сама создает?”

Какова же суть лингвистичности Деррида? Он заявляет: “Так как язык служит основой бытия, то мир — это бесконечный текст. Все текстуализируется”.

Теперь (а это важно, учитывая тему нашей статьи), переходим к понятию контекста.

Все контексты — будь они политическими, экономическими, социальными, психологическими, историческими или теологическими, становятся интертекстами, то есть, влияние и силы внешнего мира текстуализируется. Вместо литературы у нас текстуальность, вместо традиции — интертекстуальность. Авторы умирают для того, чтобы возвысились читатели. В любом случае каждая самость, будь то критик, поэт или читатель, выступает как конструкция языка — текст.

Что же из себя представляет текст? Это цепочка различающихся следов. Серии подвижных означающих. Множество знаков, которые влекут за собой в конечном итоге нерасшифруемые интертекстуальные элементы.

Теперь о правдивости текста. Случайные полеты означающих над текстовой поверхностью предлагают правду с одним условием: хаотичный процесс текстуальности должен сознательно регулироваться, контролироваться и быть остановленным. Правдивость выдвигается на передний план при материализации чтения. Правдивость — это не суть текста, не является она и его принадлежностью. Ни один текст не высказывает своей правды. Правда кроется где-то в другом месте в процессе чтения.

Свои теоретические предпосылки Деррида аргументирует, применяя так называемую теорию “деконструкции”. Цель этой теории - доказать, насколько неоднозначно можно понимать текст и насколько сомнительна заключенная в любом утверждении текста истина. Так как, согласно теории деконструкции, любой текст соотносится не с объективной реальностью, а лишь с языком и его знаками, разрываются связи человека с миром, который существует независимо от него. Деконструкционист, желает ли он этого или нет, приходит к заключению, что нет никаких философски достоверных знаний. В этом отношении учителями Деррида были еще древнегреческие софисты, эпикурейцы и стоики. Но Деррида идет гораздо дальше, даже дальше Ницше, заявившего, что “истина — это иллюзия, забывшая о том, что она иллюзия”, и он (Деррида) сомневается в смысле любого высказывания.

Интересно, почему идеи Деррида возникли и актуальны именно сегодня, в эпоху ядерных технологий, интернетных коммуникаций, видеокультуры и виртуальной действительности? Можно найти ответ на этот вопрос в самих текстах Деррида. В этом плане привлекает внимание его статья “Ядерная критика” в журнале “Diacritics”. В этой статье Деррида не касается вопросов литературы и философии искусства. Он говорит о том, как человек чувствует себя в нашем неустойчивом мире, который постоянно находится на грани катастрофы, а судьба каждого висит на волоске. Оказывается, все эти чувства можно хорошо выразить терминологией постструктурализма и постмодернизма. То, что происходит, текстуально насквозь. Ядерное вооружение, как это, на первый взгляд, ни странно, больше чем другое оружие зависит от информационных структур и коммуникаций, от структур языка, включая невокализированный язык, от структур кодов и наглядной декодации... Однако этот феномен текстуален также в той мере, в какой пока ядерная война еще не произошла: о ней можно только говорить и писать. Деррида продолжает: человеческий социум всего мира висит на ниточке ядерной риторики (лингвистическая философия и критика нередко считают себя наследниками могущественной когда-то риторики). И в духе “черного юмора” философ указывает: “Как любой язык, любое писание, любой поэтически и теоретически информативный текст себя отправляет, отсылает, позволяет себя посылать, так и современные ракеты, на чем бы они ни базировались, позволяют себя отображать в виде написанных депеш намного охотнее, чем когда-либо, (как код, записи, следы и т. п.) Но это не делает ракеты и тексты скучно безопасными, такими же, так некоторые считают, как книги”.

Проследим следующую метаморфозу. Превращение ведущего литературного структуралиста Ролана Барта в постструктуралиста связано с тем, что шестидесятые-семидесятые годы прошлого столетия на Западе были годами поиска новых теорий и новых направлений в антропологии, психоанализе, социологии. В теорию литературы мощно ворвалась лингвистика. В 1971г. Ролан Барт публикует новую книгу “От художественного произведения к тексту”, где указывает на существенную разницу между “художественным произведением” и “текстом”. Художественное произведение, по мысли Барта, есть нечто такое, что занимает определенное пространство как книга, а текст существует только как дискурс и никогда не бывает конкретным объектом. Текст ощущается как активность, как постановка. Чем дальше, тем больше внимания уделяет Барт чтению (в смысле все большего написания читаемого) и читателю. Барт стирает грань между текстами художественной литературы и критики. Действительно, в его текстах происходит убийство Автора произведения, убийство творца, рассеивание субъекта, выпячивание неаутентичности литературы и всего сущего, сознательная игра понятиями.

В своем объемном произведении “S/Z” Барт заявляет: “Текст в современном, созвучном эпохе смысле, который мы хотим этому слову придать, фундаментально отличается от литературного сочинения, он не эстетическое произведение, а практика означения (prafigue signifiante), он не структура, а возведение структур (structuration), он не объект, а усилия и игра, он не общность закрытых знаков, имеющих смысл, который следует обнаружить, а объем следов в перемещении”.

Мы упомянули лишь несколько работ Ролана Барта и Жака Деррида. Но, основываясь на текстах классиков постструктурализма: Барта, Фуко и Деррида, - можно сделать несколько заключений:

1. Путем децентрации субъекта и деконструкции всякого текста релятивизируется любое понятие, включая самодеконструкцию понятий и терминов, выработанных самими классиками постструктурализма: Бартом, Деррида, Лиотаром, Полем де Маном, Юлией Кристевой и другими. Это парадоксальным образом делает постструктурализм менее уязвимым для критики — не зря говорят, что трудно высмеять недостатки того человека, который сам их высмеивает.

2. Расширение понятия текста почти до бесконечности. Кристева, например, говорит, что история и общество — нечто такое, что можно читать как текст. Каждый человек, и тем более каждое новое поколение перезаписывают, казалось бы, давно написанные исторические дискурсы. Именно таким образом необходимо понимать заявление Мишеля Фуко о том, что он не отрицает истории.

3. В постструктурализме анализируется движение от текста к контексту, от идеи автономии художественного произведения к идее о нем как о составной части всей идеологической надстройки. Но вряд ли этому развитию стоит радоваться (я, наконец, возвращаюсь к той посылке, с которой я начал данную статью),— за расширением или даже стиранием основных концептов анализа романа или рассказа приходится платить приравниванием его к любому нехудожественному тексту. Часто употребляется первоначально близкое к структурализму понятие “интертекстуальности”. Трудно сказать, когда впервые появился термин, но уже в 1968 г. Кристева его дефинирует как “интертекстуальное действие, которое происходит внутри одного-единственного текста”. Что же на самом деле означает понятие интертекстуальности? При дискуссиях об интертекстуальности акцентируются два момента: неизбежное присутствие предыдущих текстов не позволяет любому новому тексту считать себя автономным, и функционирование текстов возможно лишь на дискурсивном поле культуры.

4. Отношение к истине как к игре явлений, по словам Деррида, “игре следов” тоже порождено незакрепленностью знаков. Деконструкция языка влечет за собой философски апокалиптические последствия, ничуть не меньшие, чем полное крушение нашего мира. Эта деконструкция является проявлением постмодернистского страха или равнодушия (каждый волен понимать по-своему).

Теперь пора обобщить вышесказанное. Для каждого писателя его сочинение — это закрытый текст, это его идеологическая крепость. Так вот, говоря словами классика постструктурализма и постмодернизма Ролана Барта, это крепость, на которую необходимо нападать. Каждое сочинение в наш постиндустриальный век адекватно ядерным снарядам, оружию массового поражения. Каждое сочинение — это продукт нашего постиндустриального времени и обладает такой же разрушительной силой. Бомба находится в каждом из нас.

Литературные сочинения не создаются случайно, они являются преднамеренными актами действия писателей, применяющих разделяемые другими коды означения (signification). Это в природе текстов, особенно художественных: в них содержатся бреши и неопределенности, которые могут быть заполнены разными читателями по-разному. Это в природе кодов: раз они введены в игру, то могут порождать модели значения, которые автор сознательно не имел в виду, когда их активизировал.

Все вышесказанное дает ответ на поставленный в первом абзаце статьи вопрос, почему старые, такие знакомые и привычные термины литературоведческой науки больше неактуальны.

 розвиток ідеї текстуальності у напрямку осмислення емпіричної реальності і ствердження можливості осягнення об’єктивної реальності за допомогою категорій і принципів аналізу реальності художньої, призводить до розуміння всього світу як тексту, що, в свою чергу, руйнує кордони художньої реальності, її цілісність і впорядкованість, бо зникає тло, відносно якого текст виступає такою впорядкованістю. навколишній світ може бути осягнутий людською свідомістю лише як оповідь,  тим більше, що можливість багатьох оповідей про світ, в однаковій мірі істинних та неістинних, правдивих чи хибних (внаслідок втрати “центру”, певного принципу розмежування між істинним та неістинним), руйнує традиційний статус непорушності й об’єктивності, закріплений за емпірічною реальністю. Однак концепція “світ як текст” зазнає самокритики, бо одночасно з нею існує ідея неминучої трансформації тексту за законами світу, що, певною мірою, обмежує сваволю текстуальних правил і положень.

Текст як світ.

Текстуалізація світу стає однією з форм постмодерності. Письмо як мова вийшло поза межі літературної форми і почало збагачуватися побутовими жанровими елементами, перетворилося на величезну мозаїку, а цілісність тексту раптово розпалася на різні дискурси. Поезія і проза злилися з публіцистикою, фрагментами рекламних текстів, газетних вирізок, оголошень тощо. Аналізуючи різні види паралелізму в поетичному дискурсі, лексикальні тропи чи звукові метафори, Р. Якобсон наголошував, що образність у поезії зводиться не до описів природи чи внутрішнього стану людини, а до творення ікон — поетичних знаків, у яких звук є луною, відгомоном значення, а значення формується внаслідок укладання звуків, літер чи сегментів висловлювання [15]. Іконічність слова найчастіше застосовується в постмодерних текстах: від елементарних візуальних ефектів до різних мовних ігор, на кшталт каламбурів, звукових метафор і звукового символізму («анаграмування»), наприклад, барокові верлібри І. Величковського та необарокові Ю. Андруховича у збірці «Екзотичні птахи та рослини». Іконічність, на думку М. Зубрицької, є результатом участі читача як співтворця літературної гри, мета якої — перетворити слово на образ, здатний, подібно до візерунка, розкрити світ, речі, стан душі в новому світлі. Саме звуковий символізм спричинився до виникнення постмодерного напряму, в основі якого лежить не системний аналіз сприйняття звукової структури тексту, а пошуки так званих анаграм — автор подрібнює, розсипає й розсіює текстуальний матеріал на найелементарніші значущі одиниці, що відкриває для читача перспективу множинної інтерпретації «багатоголосся» [11, с. 277]. Отже, постмодерна література охоплює щораз глибші глобалізаційні процеси, які дедалі тісніше переплітають різні культурні світи, релігійні традиції, мови і звичаї. Вона розглядає культурний плюралізм як принцип розвитку сучасного світу.