Глава 9 индонезия в эпоху перехода к империализму

(1870—1918гг.)

Непосредственная смена системы монопольно-крепостнической го­сударственной эксплуатации колонии господством западных империалистических монополий стала структурной реформой, определяющей модель развития Нидерландской Индии в течение 50 лет после 1870 г. Эта смена протекала на фоне частичного сохранения и мучительного, медленного избавления от феодально-крепостнических и патриархаль­но-общинных пережитков.

Социально-экономическое развитие индонезии в последней четверти XIX — начале XX в. Сахарный и аграрные законы начала 70-х гг.

В 1870 г. и последующие годы либералы провели в парламенте к метрополии ряд законодательных актов, знаменовавших постепенный отход от системы принудительных культур, и широко распахнули двери для вторжения частного предпринимательства. «Сахарный за­кон» (1870) был первым из них. Принудительное возделывание культу­ры сахарного тростника в интересах государства должно было, начи­ная с 1878 г., сокращаться и к 1890-му году полностью уступить место частной инициативе. Сахарозаводчик отныне получал возможность про­давать продукцию повсеместно, а не обязательно на аукционах в Гол­ландии. (После сахара последней «принудительной культурой» остался кофе — до 1917 г.)

Далее последовала серия законов, декретов и указов о земле (1870—1875). Новое аграрное законодательство провозгласило весь ареал Нидерландской Индии (включая территорию всех 280 княжеств, но исключая «Частные земли», проданные европейцам и китайцам) соб­ственностью голландского государства. При этом они подразделялись на 2 категории: «несвободные», то есть сады, пастбища и пахотные зем­ли общин и отдельных крестьян (а также феодальные домены), и «сво­бодные»— то есть лесные массивы, пустоши, перелески, луга и угодья, к моменту издания законов непосредственно не обрабатывавшиеся и не используемые крестьянами. Границы общинных и индивидуальных земель были жестко зафиксированы. Частичному перемещению земле­пашества на сопредельные площади, обычному для экстенсивного крестьянского земледелия, был положен конец. Резервные земли общи­ны, вводимые в оборот по мере естественного прироста населения или включения в ее состав пришлых, были также отторгнуты как «сво­бодные». Итак, вся земля, не зафиксированная голландским законода­тельством как частная собственность и не находившаяся к моменту издания закона в непосредственном пользовании крестьян, объявлялась собственностью колониального государства.

Отныне плантатор мог получить в наследственную долгосрочную (до 75 лет) аренду (эрфпахт) у государства крупные земельные кон­цессии из фонда «свободных земель» при смехотворно низкой ежегод­ной ренте в 1,4 до 8,4 гульденов за 1 га; вдобавок, эти платежи начи­нали выплачиваться лишь с шестого года существования концессии. Арендуемый массив не должен был превышать 360 га, но число таких массивов к аренде одним лицом не ограничивалось. Однако ряд однолетних культур, прежде всего сахарный тростник, требовал для возде­лывания уже освоенную, орошаемую, то есть «несвободную», исполь­зуемую крестьянами землю. Аграрные законы 70-х гг. открывали и та­кую возможность: допускалась краткосрочная аренда земли общинни­ков (или индивидуальных владельцев) непосредственно у крестьян продолжительностью до 5 лет и длительная (до 21,5 года) аренда уча­стков, зафиксированных как объект частнособственнических прав инди­видуального хозяина. Земель последнего типа становилось все больше, так как по закону 1875 г. всякий вновь расчищенный и поднятый крестьянином-общинником участок регистрировался как собственность лично его, а не общины, как прежде. При такой аренде крестьяне-собственники обычно подряжались еще и трудиться на плантатора (за скромную плату). При долгосрочной аренде у крестьянина плантатор был обязан раз в два года возвращать ему землю в период западного муссона для посадки быстровызревающих пищевых корнеплодов (ба­тата, маниока и др.)^. Заключение арендных сделок фиксировалось в форме контракта в присутствии европейского или индонезийского чиновника.

Аграрные законы закрепили существовавший и до них порядок, при котором не допускалось отчуждения земли в полную собственность неиндонезийским владельцам, будь то англичанин, голландец, индо, хуацяо или араб. Под строительство усадеб европейцам и «чужезем­цам-азиатам» (хуацяо, арабам, индийцам) отводились небольшие пло­щади, годные для приусадебных участков, но не для плантаций.

Законы 70-х гг. разительно изменили облик Индонезии. Разразился неслыханный бум. Половину из потока заявок на частные концессии приходилось отклонять: спрос намного превышал предложение. В пылу конкурентной борьбы компании «глотали больше, чем могли переварить», обрабатывая при этом не более половины арендованных площа­дей (и это на Яве с ее острым земельным дефицитом). Уровень благо­состояния низов существенно понизился. Резко сокращалось производ­ство продовольственных культур, особенно риса. В 1873 г. его импорт превысил экспорт и продолжал расти. Экспорт же риса, вытесняемого техническими культурами, вскоре прекратился вовсе. При неурожаях участились случаи голода. Между тем население бурно росло. Если в 1795 г. на Яве и Мадуре проживало лишь 3,5 млн человек, а в 1815 г.— 4,5 млн, то в 1846 г. уже 9,5 млн, в 1880 г. — почти 20 млн, а в 1905 г. свыше 30 млн человек^.

Либералы стремились обеспечить частный капитал не только зем­лей, но и рабочей силой. С этой целью в 1882, 1884 и 1885 гг. была при­нята серия постановлений об отмене различных разновидностей керджа роди. С 1882 г. отменялась керджа панчен в пользу прияи. А в 1888 г. правительство ограничило и четко регламентировало все виды кроджа деса, так как эта внешне чисто общинная трудовая повинность стала нередко маскировать ту же барщину. Голландские экономисты расце­нивают как явное достижение на пути прогресса сокращение срока го­сударственной барщины для каждого крестьянина с 52 трудовых днем (1804) до 36 (1893) и 10—30 дней (1912). Но если вспомнить о шести­кратном демографическом приросте за это время, то станет очевидным, что совокупное число используемых человеко-дней не сократилось, а резко возросло.

В неистовой конкуренции европейских плантаторов за найм кули на Яве арендаторы часто предлагали нанимаемым крупные авансы, иногда — за несколько лет вперед. При этом нередкими были издерж­ки: получивший аванс либо скрывался, либо одновременно заключал контракт с конкурирующими фирмами. На власти дождем сыпались жалобы. Одновременно контракторы в ответ на «вероломство яванцев» прибегали к широкой гамме уловок, чтобы заполучить и удержать кули: оказывали на него давление через подкупленного местного старосту, использовали местных подонков для запугивания рабочих, спаивали их или втягивали в опиумокурение. Д. Бюргер обоснованно, на наш пзгляд, объясняет причины несоблюдения контрактов кули отсутствием в традиционном яванском обществе этических норм, адекватных отно­шениям найма. С течением времени, к концу XIX в., нарушения «кон­трактов на труд» стали редкостью. Государство, со своей стороны, со­действовало капиталистам: с 1864 г. на Яве были введены суровые уго­ловные санкции за нарушение контрактов, но в 1879 г. они были отме­нены под давлением либеральной общественности метрополии. К тому времени, однако, рынок рабочей силы уже начал складываться на Яве^. Одновременно было установлено, что аванс не должен превышать сум­му зарплаты за год. Наконец, с 1895 г. контракты на земельную аренду стали подлежать обязательной регистрации.

Как уже говорилось, с конца 80-х гг. предпринимались меры по ослаблению общинных пут в деревне. В 1890 г. старостам было запре­щено вмешиваться в сделки крестьян — земельных собственников — с плантаторами или скупщиками продукции. Еще более радикальной ме­рой властей стало введение индивидуального порядка взимания нало­гов с общинников: в Чиребоне — с 1896 г.; на Яве в целом — в 1907— 1920 гг.

Бурная экспансия плантационного хозяйства привела к резкому расширению возделываемых площадей: с 1855 по 1885 г. они увеличи­лись вдвое. Стремительно возрос и выпуск продукции экспортных куль­тур. Так, производство сахара на Яве поднялось с 153 тыс. т в 1870 г. до 380 тыс. т в 1885 г.; 744 тыс. в 1900 и 1350 тыс. т в 1915 г. Чая было выработано 7 тыс. т в 1900 г. и 41 тыс. т в 1915 г. Появились и новые культуры: копра и каучук. Производство последнего быстро прогресси­ровало и в 1915 г. достигло 15,8 тыс. т. Экспорт табака, принесший в 1870 г. 3 млн гульденов, в 1890 г. дал уже 32,5 млн. Что касается сос­тояния дел с вывозом в целом, то государственный экспорт, в 1856 г. превышавший частный вдвое, в 1885 г. уже составлял от него не более 10%. Этому подъему сопутствовало и расширение возможностей сель­скохозяйственного кредита. Если в 1870 г. 7 крупнейших банков выде­лили для этой цели 72 млн гульденов, то в 1915 г. — уже 139 млн. В конце XIX в. стали возникать первые монополий (Яванский сахарный синдикат, Всеобщий сельскохозяйственный синдикат и др.). Их деятель­ность пока ограничивалась плантационным хозяйством и горнорудной промышленностью. От создания современной обрабатывающей промыш­ленности они воздерживались. Монополии стимулировали адаптацию колонии к мировому рынку. Импорт потребительских товаров из Евро­пы бурно возрастал. Так, с 1870 по 1875 г. ввоз 'тканей в Нидерланд­скую Индию увеличился втрое. Импорт голландских тканей из Твенте, пишут индонезийские историки, «убил местное ткачество».

Значение колонии как рынка сбыта возрастало. В 1872 г. отчасти под давлением собственной промышленной буржуазии, отчасти по настоянию Британии (отраженному в Суматранском договоре 1871 г.— см. ниже) Гаагой были отменены дифференциальные импортные пош­лины, совершен переход к фритредерству. «Политика открытых дверей» во внешней торговле и экономике в целом^, несомненно, объяснялась страхом голландцев чрезмерной неуступчивостью спровоцировать Англию на захват Индонезии. Последствия не замедлили сказаться: если в 1870 г. метрополии принадлежало 77% индонезийского экспорта и 41% импорта, то к 1913 г. уже только 28% и 33% соответственно. Между тем доля Британской империи в том же 1913 г. поднялась до 40% (как импорта, так и экспорта).

Естественно, победа частнокапиталистических методов хозяйство­вания и рост торговли вызвал развитие средств коммуникации. К 1900г. общая протяженность железных дорог (в основном на Яве) составила 3,5 тыс. км, а в 1913—5,5 тыс. Основанная в 1888 г. КПМ (Королевская пароходная компания) к 1913 г. располагала уже 80 пароходами и мо­нополизировала каботажное плавание. Сообщение метрополии с коло­нией обеспечивали 180 голландских судов. Совершенствовалась те­леграфная, телефонная, почтовая связь.

Уступая ряд экономических позиций частному капиталу, колони­альное государство отнюдь не устранялось от эксплуатации колонии и ее ресурсов. Оно по-прежнему доминировало в экономике. Крупнейшей статьей его доходов были земельная рента, земельный и подушный на­логи. В 1897 г. они составляли 53 млн гульденов, а в 1913 г. — уже 103 млн, превысив половину поступлений. Отменив в 1864 г. ряд второ­степенных монополий (на игорные дома, табак и т. п.), государство сохранило выгоднейшие — на опиум и ломбарды, которые принесли в 1897 г. 28 млн гульденов, а в 1913—62 млн^. Колониальное государство владело также железными дорогами, рядом промышленных предприя­тий, крупными ирригационными сооружениями, почтой и телеграфом, извлекая из всего этого немалые прибыли. Разработки олова на остро­вах Банка, Белитунг и Сингкел велась компаниями, где преобладал государственный капитал. Государственная НКК^ первой получила концессию на нефтедобычу (1883), но потребность в массированных капиталовложениях продиктовала ее слияние с английской Шелл и об­разование на этой базе смешанной нефтяной монополии Ройял Датч Шелл (1907). Нефтедобыча (в основном на Суматре и Калимантане) стремительно росла: с 1 тыс. т в 1890 г. до 1.525 тыс. т в 1913 г. Госу­дарство практически было монополистом в добыче угля — также на Суматре и Калимантане. Выварка пищевой соли опять-таки составляла монополию правительства. Таким образом, роль государства в эконо­мике оставалась пока доминирующей.

Внешние острова (карта на правом форзаце) до конца 70-х гг. были ареной не столько плантационного хозяйства, сколько горнодобываю­щей промышленности. Правда, на Молукках продолжалось производ­ство тонких пряностей, но государственная монополия на гвоздику бы­ла отменена в 1864 г., а на мускатный орех в 1873 г., так как обе куль­туры утратили высокую прибыльность. Плантаций капиталистического типа там не создалось.

В 1863 г. в султанате Дели (Восточная Суматра) голландским частным плантатором были сделаны первые посадки табака, оказан-шиеся многообещающими. В 70-х гг. весь этот район стал производите­лем высококачественного табака на экспорт. Рабочая сила, которая но могла быть мобилизована на Суматре вследствие неразвитости товар­но-денежных отношений, в XIX столетии ввозилась по контракту из Южного Китая, а с начала XX в. с Явы, где уже образовалась резервная армия труда. Частые нарушения контрактов, вызванные жестоким обращением с рабочими и чрезмерной их эксплуатацией, с 1880 г. пресекались специальным уголовным законодательством (пунале санкси), действовавшим почти до второй мировой войны, невзирая на протесты в метрополии. На западном побережье Суматры и юго-западном Сулавеси началось производство копры, однако эту культуру на мировой рынок поставляли не плантации, а мелкие товаропроизводители.

В целом, по мнению Д. Бюргера, XIX век не внес крупных эконо­мических перемен в жизнь Внешних островов. Натуральное хозяйство сохраняло там еще весьма прочные позиции. Говоря об общем воздей­ствии либерализма на социально-экономическую жизнь населения ко­лониальной Индонезии, трудно не согласиться с индонезийскими исто­риками, подчеркивавшими, что к концу XIX в. имелись ясные симптомы того, что жизненный уровень индонезийцев, прежде всего на о. Ява, претерпел регресс.