33. Основные черты развития поэзии 1970-1990

Поэзия 1970-90 лишилась массовой аудитории, но творческие поиски были продолжены.

Публицистическая, событийная поэзия ушла на второй план, ведущими стали лирические жанры. Поэма явно сдала свои позиции.

Начало периода хар-ся преобладанием традиционной поэзии (тарковский, мартынов, самойлов, вл.соколов и др), а так же не смолкли голоса шестидесятников - бродский, ахмадулина, вознесенский, евтушенко, рождественский.

В поэзии 70-90 независимо от направлений широко представлен верлибр (бродский, самойлов).

Общая для литературы того времени тенденция синтеза искусств в поэзии обнаружила себя в оригинальных жанрах рок поэзии, авторской песни, видеом.

В целом она представляет собой сплас реалистических и модернистских тенденций. . Произошло возрождение духовной лирики Аверинцева.

Последнюю треть 20 в называют "бронзовым веком" поэзии.

Концептуализм - направление в искусстве, прозе и поэзии последних двадцати лет советского строя, возникшее как эстетическая реакция на "зрелый" социалистический реализм, на искусство застоя и его реальность.

Концепт - это затертый до дыр советский текст или лозунг, речевое или визуальное клише. С этим материалом и работали представители русского К., бывшие одновременно представителями авангардного искусства и примыкающие к европейскому постмодернизму своей поэтикой "всеядности", игрой на явных цитатах, вышедшим на поверхность интертекстом.

Ведущие лирические образы поэтики Пригова — «милицанер» и абстрактный «он». Лирические герои смотрят на мир глазами тупого советского обывателя. Главными прозаическими текстами Пригова являются две первые части незавершённой трилогии, в которой автор испробует три традиционных жанра западного письма: автобиография в романе «Живите в Москве», записки путешественника в романе «Только моя Япония». В третьем романе должен был быть представлен жанр исповеди.

Милицанер и Роза Мы, роза и соловей, хотим друг друга!

А разве это вам не смерть

А вот, бывает вам, не смерть

Бывает, скажем, что любовь

Бывает, правда, что и смерть

В одном краю оно – любовь

В другом – оно выходит смерть

Глядишь, бывает – вроде, смерть

Глядишь другой раз – нет, любовь

Да что ты все: любовь, любовь!

Димитрий Пригов – вот любовь

Его значение – любовь!

47. Проблемно-тематические и жанрово-стилевые особенности рассказов В. М. Шукшина. Начинал Ш.с горделивого любования сильным самобытным человеком из народа, умеющим лихо работать, искренне и простодушно чувствовать, верно следовать естественному здравому смыслу, сминая по пути барьеры обывательской плоской логики.

Однако общий тон в поздних работах Ш. стал иным. Если раньше Ш. любовался цельностью своих парней, то теперь, вспоминая жизнь дяди Ермолая, колхозного бригадира, и других вечных тружеников, добрых и честных людей, герой-повествователь задумывается, был ли смысл в их жизни, или была одна ра-бота?

Утверждение, некогда принимавшееся как аксиома, сменилось сомнением. Герой-повествователь не отдает предпочтения своему понима-нию жизни перед тем, как жили дядя Ермолай, дед его, бабка. Он не знает, кто прав, кто умнее.

Герой зрелого Ш. всегда на распу-тье. Он уже знает, как не хочет жить, но еще не знает, как надо жить. Классическая ситуация драмы. Речь идет о решении не ситуативного, а главного, "последнего" вопроса: "Для чего, спрашивается, мне жизнь была дадена?" ("Одни"). Так спрашивают у Ш. все - мудрые и недалекие, старые и молодые, добрые и злые. Вопросы помельче их не интересуют. Жизнь поставила героя над обрывом, дальше - смерть. Герой на последнем рубеже определяет свое отношение к самым емким категориям жизни - к бытию и небытию. Именно этот конфликт диктует форму.

В рассказе Ш. господствует диалог. Всеохватывающая диалогичность создает ощущение того, что речь идет о нашей общей мысли. Истина же где-то внутри общего размышления.

Бесконечная диалогичность создает особую атмосферу думания, когда душа переполняется тревогой, но тревогой этой она выведена из спячки, болит оттого, что живо чувствует все вокруг, а в поисках ответа напрягается, внутренне ликует силой, жаждой объять необъятное.

Боль, тревога мысли - самая человеческая мука, признак напряженной жизни души, поднявшейся над прагматическими заботами. Люди, у которых душа не болит, выбрасываются за черту диало-га, с ними не о чем спорить.

Поступок героя оказывается чудачеством. Оно бывает добрым и смешным, вроде украшения детской коляски, цветочками ("Чудик"). Но не всегда эти "чудачества" безвредны. В сборнике "Характеры" впервые зазвучало предостережение относительно разрушительных воз-можностей, которые таятся в сильной натуре, не имеющей высокой цели. Ш. дал начало разговору о последствиях духовного вакуума. Поступок шукшинского героя чаще всего демонстрирует, насколько он далек от действительно высшего смысла. Пото-му он - "чудик" - человек из реальности, жаждущий идеального и не знающий, где его искать, куда девать накопившуюся в душе силу.

Образами своих "чудиков" писатель охватил широчайший спектр характеров, в которых пробудившиеся духовные потребности не организованы зрелым самосознанием.

Драматургическая природа поступка у Ш. не требует доказа-тельств. Образуя единство с диалогом, реализуя диалог в действие, чудачество становится особой стилевой метой рассказа. Но не только стилевой. Функция чудачества не ограничена оценкой жизненной позиции героя. Через чудачество проявляется стихия народно-смехового, карнавального ощущения мира как единства высокого и низкого, смеха и слез, рождения и смерти.

Весь художественный мир в рассказах Ш. связан с думой. И время он избирает такое, когда думается, и место тоже такое, где мысль человека раскрепощается от суеты. С философской думой сопряжены и самые привычные реалии деревенского быта, которые занимают немало места в художественном мире Ш.

Покой - один из ключевых образов в художественном мире. Он про-тивостоит суете. Но это не застой, а внутренний лад, уравновешенность, когда в душу человека вселяется "некая цельность". Это очень важный момент в концепции личности у Ш. Герой Ш. чувствует себя свободным, когда осознает закон жизненной необходимости. Он обретает покой, когда сам добирается до секретов бытия, и уже отсюда, от знания начал всего сущего осознанно строит свои отношения с человечеством и миро-зданием.

К покою герой Ш. идет "через думу" об окружающем его мире. Покой во внутреннем мире героя наступает тогда, когда перед ним открывается вся глубь и ширь мира внешнего, его простор.

Простор – 2-ой ключевой образ. Характеризует художественную реаль-ность, окружающую героя. Дело не только в неоглядной широте пространственного горизонта, но и в том, что простором дышит у Ш. каждый из предметов, которые он вводит в свой "хронотоп". Почетное место занимают крестьянский дом, баня, старая печь. Это символы много-трудной жизни крестьян, устойчивых нравственных традиций, чистоты и поэтичности честной жизни тружени-ков.

В этот простор вписана жизнь человеческая. В художественном мире Ш. не случайны "образные" пары: старик и ребенок, бабка и внук ("Сельские жители", "Критики"), не случайно, что подводя итоги жизни, старики вспоминают детство ("Думы"). Эти "пары" и есть образы пределов.

Художественный мир рассказа представляет собой образную модель мироздания. Функция его двояка: он возбуждает мысль о бытии и сам же представляет собой воплощенный смысл бытия.

В принципе структура мирообраза в рассказе Ш.парадоксальна. В центре мира - герой, ведущий философский спор о смысле жизни, а вокруг него - само мироздание, воплощающее ту самую истину бытия, которую мучительно ищет герой.

Типичность такого состояния героя и мира акцентируется зачином и финалом. Они звучат раскованно-разговорно. Кончаются рассказы чаще всего некоей бытовой, "необязательной" фразой героя. Такое обрамление служит мотивом выбора какого-то одного фрагмента из потока жизни, устанавливает однородность этого Фрагмента со всей жизнью: он вытащен разговором из потока повсе-дневности, в нем обнажился ее напряженнейший драматизм, и он опять уходит в поток жизни, растворя-ясь в ней.

Шукшинский рассказ несет в себе поразительное по сложности содер-жание. Драма в "ореоле" эпоса, драма, которая может разрешиться только в эпосе, она устремлена к эпосу, но так им и не становится. Кажется, достаточно герою внимательно осмотреться и откроется истина бытия. Но здесь нужна мудрость. А пока ге-рой не возвысился до мудрости, он "чудит", жизнь его в противополож-ность желанному покою сумбурна.

Читая зрелые рассказы Ш. и возвра-щаясь от них к ранним работам, можно заметить, как писатель все настойчивее искал источники мудрости. Искал он их в реальном, житейском и историче-ском опыте народа, в судьбах наших стариков.

Сплавом мудрости и мужества обладают у Ш. матери. Мать в расска-зах - самый высокий образ человеческого мира. Образ матери - этический центр рассказа, куда стягиваются все горизонты мироздания, где даже законы жизни и смерти покорены нравственным чувством матери, которая сама дарует жизнь и собой оберегает от смерти.

Но "земные божьи матери" Шукшина начисто лишены покоя. В свете своего мудрого понимания необходимости и возможности гармонии в "человеческая мире" они не могут не преисполняться тревогой за своих детей, живущих немудро и дисгармонично:

В образах матерей, в их мудром и мужественном отношении к жизни, в их тревоге, в их деянии во спасение детей проявилась "обратная связь" между эпическим и драматическим началом у Ш. Эпос растревожен драмой, обращен к ней, старается помочь ей разрешиться.

Взаимодействие эпоса и драмы с постоянными перепадами от одного полюса к другому составляет существенную особенность жанрового содержания шукшинского рассказа.

Суть шукшинского рассказа - в нерасторжимости комизма и трагизма, драмы и эпоса, которые к тому же существуют в ореоле лирического сопереживания автора-повествователя. Потому трудно одним термином обозначить жанровую структуру, приходится обходиться описательным названием "шукшинский рассказ".

Ш. сумел раньше других уловить исторический сдвиг в духовном мире своего героя, рядового человека, носителя массового сознания. В этом герое Ш. обнаружил острейший внутренний драматизм, "кризис веры" "простого советского человека": он испытал смертную муку безду-ховности, не компенсируемой ника-кими материальными благами, ощутил первостепенную важность в жизни иных - вечных ценностей, бытийных ориентиров. В рассказах Ш. "массовый человек" сам поставил себя перед мирозданием, сам требовательно спросил с себя ответственное знание смысла своей жизни, ее ценностей. Поиски ответа мучительны и сложны. Подмена подлинных духовных ценностей потребительскими псевдоценностями, нравственная "некомпетентность" оборачиваются фарсом или трагедией, а то и тем и другим одновременно. Но в драматическом раздумье и выборе своем герой Ш. тянется к эпической цельности: к деянию в полном согла-сии с вечными законами жизни, с нравственными идеалами народа. Эту цельность он хочет понять, вступить в нее вполне осознанно. За пульсацией драмы и эпоса в рассказах Ш. стоит понимание жизни человека как беспокойного поиска покоя, как жажды гармонии, нарушаемой сознанием дисгармонии и неистовым желанием победить ее.