11. Шестидесятники: содержание термина

Этому термину предшествовали “пробные” его варианты: “новая волна” (обладающий видимой неопределенностью), “новая генерация” (неточный и не имеющий “привязки” ко времени), “четвертое поколение” (математически точный, но не вбирающий в себя весь объем течения). Видимо, из-за этих причин термины-заменители и не прижились, а вскоре забылись. Первоначально термин “шестидесятники” возник по аналогии с одноименным термином, относящимся к известному течению, существовавшему в 60‑е годы XIX века. Вначале в этимологическую основу термина “шестидесятники XX в.” входил фактор временной: период прихода и творческого развития целой генерации поэтов, а затем художников, прозаиков, драматургов, публицистов, режиссеров в отечественную культуру, период “оттепели”. Термин появляется к середине 60‑х годов, когда отчетливо начинают проступать поколенческие черты ряда: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина. Фактор временной предполагал и определенную мировоззренческую ориентацию, и отчасти “общую” стилевую направленность. Временем конформации (самоопределения) шестидесятников становится XX съезд партии, давший основу для оформления их миропонимания и художественных устремлений. Отсюда и термин-заменитель: “дети XX съезда”, введенный и особенно тщательно пропагандируемый Е.А. Евтушенко в 70‑е годы, а затем переживший “второе рождение” в период перестройки. Вместе с тем термин “дети ХХ съезда” дает суженное представление о шестидесятниках, ибо не вбирает всего содержательного богатства и разнообразия этого понятия.

60-е годы – момент подтверждения заявленных ранее позиций, раскрытия основных мироориентаций. Положенный в основу термина единый историко-литературный контекст, объединяющий представителей разных идейных и художественных ориентаций, позволяет уточнить состав шестидесятничества. Если включить уточняющее определение “поэты”, то в ряд шестидесятников-традиционалистов (Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Н. Матвеева, Ю. Мориц, В. Высоцкий, Р. Казакова) необходимо включить “шестидесятника И. Бродского”13, а также трех других “детей Ахматовой”: А. Наймана, Е. Рейна14, Д. Бобышева (+ Глеб Горбовский), начинавших в ранние 60‑е годы, представлявших собой своеобразную “ленинградскую” ветвь русской поэзии.

Осознав себя поэтически в 60‑х, они в основном самоопределятся на рубеже этого десятилетия.

Я сам такой шестидесятник,

Заброшенный как бы десантник,

В семидесятые года, –

писал Евгений Рейн, признавая свою соприродность с идейно-художественным кодексом “детей XX съезда”. Смысл приведенных слов с разными оговорками можно отнести ко всем названным ленинградцам.

“Дети Ахматовой” восстанавливали нарушенную связь времен, подключаясь к высокой и чистой энергии “серебряного века”. Представители “ленинградской” литературной школы и традиционные шестидесятники, смыкаясь во временном пространстве, выбирали разные пути в литературе, входили в один историко-литературный контекст, подчас имея одних и тех же учителей . Не случайно, один из “детей Ахматовой”, близкий друг Бродского, убедительно утверждает, что их лидер испытал на себе влияние Светлова, Смелякова, Тихонова, которые были учителями и у Е. Евтушенко. Противопоставление их, которое насаждается в современной критике, представляющей поэтов одного исторического контекста антагонистами, резонно лишь в том случае, если, не нанося вреда целостному представлению о закономерностях литературного развития в 60‑е годы, способствует выявлению его идейно-эстетического своеобразия. Все остальные подходы бесперспективны и опасны возможным креном в сторону необъективного прочтения шестидесятничества как литературного течения. Вполне резонно назвать поэтов-ленинградцев “младшими шестидесятникам”, добавив, что художественный опыт их лидера – опыт ускоренного усвоения идейно-художественных уроков традиционных шестидесятников через их преодоление. Роль “восприемника” не пассивная, а активная, перерабатывающая, рождающая возможность встречного взаимовлияния.

Шестидесятники-”меньшевики” стояли уже в 50–60 гг. на позициях полной конфронтации к советской системе, считая, что катастрофа в России произошла в октябре 1917 года. Прошлому они давали положительную политическую оценку, утверждая, что будущего у советской системы быть не может. К этому крылу обычно причисляют И. Бродского, А. Кузнецова, В. Аксенова и других.

Иллюзорно либеральные сталинисты, шестидесятники-”большевики” (большинство) признали социализм законным строем в стране, однако критиковали его недостатки: сталинизм, партийную бюрократию, отсутствие гражданских свобод и другие, то есть следствия, но не причины. Им виделось и соответственное будущее – коммунизм, к которому можно было прийти через построение социализма, очищенного от указанных недостатков. Это крыло шестидесятников представлено такими именами, как Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский и др. Вспомним известное евтушенковское заявление: “Если мы коммунизм построить хотим, трепачи на трибунах не требуются. Коммунизм – это мой самый высший интим, а о самом интимном не треплются”.

В современной критике продолжает бытовать мнение, отождествляющее два неравнозначных понятия: поэты-шестидесятники и “эстрадная поэзия”. Вместе с тем эти два понятия соотносятся как общее и частное, ибо, как правило, второе определение приложимо лишь к поэзии, причем к тому ее руслу середины 50‑х – начала 60‑х годов, которое было востребовано “оттепельным” временем.

Возникнув как факт поэтического развития, шестидесятничество охватило многие сферы культуры: прозу, драматургию, литературную критику, журналистику, театр, живопись, кинематограф, науку.

Стилевое и тематическое разнообразие российской прозы 60‑х поразительно: “лагерная” (А. Солженицын, В. Шаламов),”военная” повесть (В. Богомолов, Ю. Бондарев, В. Быков, К. Воробьев). “исповедальная” проза (А. Кузнецов, А. Гладилин, В. Аксенов), “деревенская” проза (В. Шукшин, В. Белов, Ф. Абрамов, А. Яшин, отчасти – В. Астафьев), “городская” проза (Ю. Трофимов, Л. Петрушевская), писатели, составившие существенную часть третьей волны русской эмиграции (Г. Владимов, В. Максимов), сатирическая проза (В. Войнович). Скрытые резервы шестидесятников обнаруживаются в середине 80‑х годов. А. Рыбаков, А. Жигулин, М. Шатров; по верному мнению Вяч. Курицына, эти литераторы, довершающие своими произведениями “времени перестройки то, что было начато шестидесятниками, равняются шестидесятникам”31. При известных оговорках (возраст, уровень жизненного опыта, разительная непохожесть и время прихода в литературу) все это – полновесное крыло шестидесятнической прозы.

Для утверждения шестидесятнических идейно-художественных принципов возникает либеральная критика и публицистика, призванная одновременно и к защите обретенных приоритетов: В. Лакшин, И. Виноградов, А. Синявский, А. Марченко, Ю. Черниченко, И. Золотусский, Л. Аннинский, Ст. Рассадин, И. Роднянская, Е. Старикова, М. Туровская... Этот ряд “говорящих” имен можно продолжить и дальше.

В 60-е годы пришли к зрителю фильмы В. Шукшина, Г. Чухрая, А. Тарковского, Э. Рязанова, Н. Михалкова, спектакли Ю. Любимова, работы Эрнста Неизвестного и Юрия Васильева, Иннокентий Смоктуновский и Валентин Гафт, Олег Басилашвили и Евгений Урбанский... Конечно, представительность течения и его количественный состав не главный показатель его идейно-эстетической плодотворности, но если лишь скользнуть непредвзятым взглядом по этому списку, то окажется, что шестидесятничество как общекультурное сообщество – цвет нашего отечественного искусства.

12. Чуть раньше, чем поэзия «шестидесятников», в русской литературе сложилась наиболее сильная в проблемном и эстетическом отношении литературное направление, названное деревенской прозой. Это определение связано не с одним предметом изображения жизни в повестях и романах соответствующих писателей. Главный источник такой терминологической характеристики – взгляд на объективный мир и на все текущие события с деревенской, крестьянской точки зрения, как чаще всего принято говорить, «изнутри».

Эта литература принципиально отличалась от многочисленных прозаических и стихотворных повествований о деревенской жизни, которые возникли после окончания войны в 1945 году и должны были показать быстрый процесс восстановления всего уклада – экономического и нравственного в послевоенной деревне. Главными критериями в той литературе, получавшей, как правило, высокую официальную оценку, были способность художника показать общественную и трудовую преобразовательную роль и руководителя, и рядового землепашца. Деревенская же проза в ныне устоявшемся понимании близка была пафосу «шестидесятников» с их апологией самоценной, самодостаточной личности. При этом эта литература отказалась даже от малейших попыток лакировки изображаемой жизни, представив истинную трагедию отечественного крестьянства в середине 20 века.

Такую прозу, а это была именно проза, представляли очень талантливые художники и энергичные смелые мыслители. Хронологически первым именем здесь должно выступать имя Ф.Абрамова, рассказавшего в своих романах о стойкости и драме архангельского крестьянства. Менее социально остро, но эстетически художественно еще более выразительно представлена крестьянская жизнь в повестях и рассказах Ю.Казакова и В.Солоухина. В них звучали отголоски великого пафоса сострадания и любви, восхищения и признательности, звучавшего в России с 18 века, со времен Н.Карамзина, в повести которого "Бедная Лиза" моральным лейтмотивом звучат слова: «и крестьянки любить умеют».

Русская словесность получила целую плеяду выдающихся художников слова: Б.Можаев, В.Шукшин, В.Белов, В.Распутин, В.Астафьев, В.Лихоносов, Е.Носов и др. Вряд ли какая иная национальная литература имеет такое созвездие творческих имен. В их книгах русские крестьяне предстали не просто высоконравственными, добрыми людьми, способными на самопожертвование, но и как великие государственные умы, чьи личные интересы никогда не расходятся с отечественными интересами. В их книгах предстал собирательный образ мужественного русского мужика, защитившего отечество в военное лихолетье, создавшего в послевоенное время крепкий бытовой и семейный уклад, обнаружившего знание всех тайн природы и призвавшего учитывать ее законы. Эти крестьянские писатели, часть из которых была на войне, принеся оттуда чувство воинского долга и солдатского братства, помогли предостеречь государство и власть имущих от авантюрных экспериментов (переброска северных сибирских рек на юг).

Крестьянский мир в их книгах не изолирован от современной жизни. Авторы и их персонажи – активные участники текущих процессов нашей жизни. Однако главным достоинством их художественного мышления было следование вечным нравственным истинам, которые создавались человечеством в течение всей многовековой истории. Особенно значимы в этом отношении книги В.Распутина, В.Астафьева и В.Белова. Попытки критики указать на стилевое однообразие в деревенской прозе неубедительны. Юмористический пафос, комические ситуации в сюжетах повестей и новелл В.Шукшина, Б.Можаева опровергают такой односторонний взгляд.

- По характеру социального и нравственно-философского содержания это было наиболее глубокое, «корневое» противостояние идеологии «развитого социализма» и вообще основополагающим принципам официальной идеологии и «самого передового учения»; именно поэтому «деревенская проза» стала литературной почвой «молодогвардейского» направления литературно-общественной мысли.

- С точки зрения художественной это был решительный и резкий отказ от основных принципов соцреализма, причем не только в нормативно-догматическом его варианте, но и по существу, в трактовке самой концепции человека и мира, отказ более полный и более глубокий, чем в других литературных потоках. Но, в отличие от «новомировского» направления, «деревенская проза» была возвращением не столько к традициям русского критического реализма и «натуральной школы», сколько к традициям «высокого реализма» второй половины Х1Х в. (Толстого, Лескова, Достоевского, Чехова)

- «Новую волну» «деревенской прозы» составили самые талантливые писатели. А.Солженицын в 70-х годах и позднее, отвечая на вопрос о том, каким он видит «ядро» современной русской литературы, неизменно перечислял полтора десятка имен писателей, и две трети из этого списка – писатели-«деревенщики»: Ф.Абрамов, В.Астафьев, В.Белов, В.Шукшин, В.Распутин, Е.Носов, В.Солоухин, Б.Можаев, В.Тендряков . Первая «пятерка» из списка: Абрамов, Астафьев, Белов, Шукшин, Распутин – всегда была очень близко внутренне связанной. Каждый из пятерых в ответ на вопрос, кто из других писателей наиболее ему близок, называл неизменно имена остальных четырех. Шукшин, Абрамов умерли еще до «перестройки». Белов и Распутин в 90-х гг. резко разошлись с Астафьевым. Думаю, что и Абрамов с Шукшиным сделали бы то же самое.

Принципиальное значение второй книги «Поднятой целины»

М.Шолохова и рассказа «Матренин двор» А.Солженицына

Вторая книга «Поднятой целины» примечательна тем, что здесь переакцентировка деревенской темы, смена художественного фокуса произошла в рамках одного произведения.

Во второй книге «Поднятой целины» тема собственничества, мрачного стяжательства (ср. сцены с отрубленными Титком Бородиным ногами убитых красноармецев, убийства бедняков Хопровых и др.), тема деревенского идиотизма уходит на второй план. Зато в полный голос зазвучала иная тема – тема учебы у народа, тема прекрасной крестьянской души, нравственной красоты здоровой трудовой крестьянской жизни, тема «чудинки» в характере крестьянина.

Душа труженика, а не душа собственника привлекает теперь преимущественное внимание художника.

В первой книге Давыдов, «человек со стороны», навязывает, причем силой, крестьянам свой пролетарский, рабочий опыт. И то страшное и мрачное, что этому в процессе коллективизации сопутствовало, в книге, которую автор назвал не «Поднятой целиной», а «С кровью и потом», показано – лаконично, но полно, исчерпывающе и ярко: раскулачивание; насилие; обман; уничтожение половины скота; перспектива грозящего голода; взрыв деревни изнутри, противопоставление крестьян друг другу; потеря чувства хозяина, отчуждение человека от земли, «новое издание крепостничества»; невероятная жестокость с обоих сторон; тяжелая нравственная атмосфера, – все это есть, все показано в первой книге «Поднятой целины». Недаром А.Платонов назвал «Поднятую целину» «самой честной книгой о коллективизации».

В начале второй книги Шолохов, так сказать, «ссаживает Давыдова с коня». Вспомните сцену на покосе, где Давыдов, приехавший на луг, увидел, что колхозники – в выходной – не работают, и поднял на них голос, угрожающе подняв кнут. Произошло столкновение с Устином Рыкалиным, который осадил начальника,– и в результате Давыдову пришлось слезть с коня, сыграть с мужиками в карты, поговорить с ними по-человечески, по душам. И только после этого конфликт был исчерпан, а колхозники приступили к работе.

Во второй книге Давыдов не столько учит, сколько учится у крестьян, усваивает крестьянский трудовой, общественный и нравственный опыт.

Тема необыкновенной сложности и красоты крестьянской души с большой художественной силой развертывается на страницах второй книги.

Нравственно-философская проблематика и вся концепция второй книги существенно отличаются от 1-й книги.

По своему нравственно-философскому пафосу это произведение другой эпохи, чем первая книга, оно ближе к литературе 60-х годов, чем к литературе и даже к творчеству самого Шолохова 30-х годов. Вопрос о художественном единстве «Поднятой целины» как целого – 1-й и 2-й книг, на мой взгляд, очень не прост.

Другое для 60-х годов принципиально важное произведение – рассказ А. Солженицына «Матренин двор».

С ним в литературу возвратился толстовский, «каратаевский» тип крестьянского характера.

«Не стоит село без праведника» – назывался этот рассказ в авторской редакции («Матренин двор» – название тоже не свое, не авторское, а навязанное редакцией журнала, как было и с «Поднятой целиной», которую Шолохов назвал «С кровью и потом» и название «Поднятая целина», с которым это произведение вошло в сознание многих миллионов читателей, так и не принял («На название до сей поры смотрю враждебно», писал он Е.Г.Левицкой , хотя и не стал его менять; точно так же поступил и Солженицын).

Вслед за Шолоховым и Солженицыным литература 60-х годов начинает все пристальнее вглядываться в реальное лицо крестьянина.

Сам этот характер, а не споры начальства о нем, становится главным объектом художественного исследования «деревенской прозы».

Аспект социально-психологический в анализе деревенской жизни решительно преодолевается преимущественной ролью аспекта нравственного, нравственно-психологического.

Причем с преобладающим вниманием к положительной, позитивной стороне крестьянской трудовой, семейной, общественной этики.

В центре новой деревенской прозы – не руководители, а сам человек на земле, его характер, его думы и заботы, его горести и радости.

Не «идиотизм деревенской жизни» (ср. Ф.Панферова с его «Брусками», в которых убежденно доказывалось, что «крестьянин, если разнуздать его, государство слопает»), а поэтизация крестьянской души становится главной заботой «деревенской прозы».

13. Талантливый прозаик, лауреат Государственной премии СССР, В. И, Белов внес существенный вклад в художественное исследование глубинных социально-нравственных пластов жизни русского народа, его непреходящих духовных ценностей.

В. И. Белов, влившийся в начале 60-х годов в славную когорту писателей, условно названных «деревенщиками», по мироощущению, миропониманию близок Ф. Абрамову, В. Шукшину, В. Астафьеву, А. Яшину, Е. Носову, С. Крутилину, В. Распутину, его творчество созвучно целому ряду советских писателей, определивших лицо современной прозы, ее глубоко гражданское звучание.

Без «Привычного дела», «Плотницких рассказов», «Канунов», «Лада», новеллистики прозаика невозможно представить себе современный литературный процесс. Произведения В. Белова переведены на многие языки мира и народов СССР. Имя автора прочно вошло в вузовскую программу. Все это заставляет пристально вглядываться в созданные художником слова произведения, предполагает исследование не только проблемно-тематического своеобразия творчества В. Белова, но и глубокое проникновение в структуру его рассказов, повестей, романа, очерков.

Рассказ был и остается излюбленным жанром в творчестве В. Белова. Именно в нем обнаруживается весь тот комплекс проблем, которые волнуют прозаика, в рассказе ярче проявляется своеобразие художественного мира произведений В. Белова. Жанрово-стилевая эволюция прозы, ставшая объектом нашего внимания, во многом определяется эволюцией рассказа.

Повесть «Привычное дело» явилась значительным событием в современной советской литературе. Критика обратила внимание на новый тип героя, осмысленный В. Беловым, меньшее внимание уделив новой стилевой системе, с помощью которой этот новый тип воплощен. А это, вероятно, крайне необходимо для верной оценки повести, уяснения своеобразия авторского замысла.

Иван Африканович – характер, сформированный, с одной стороны, веками хранимой крестьянской этикой, а с другой стороны, теми социальными условиями, в которых он сформировался как личность.

Сразу же после выхода в свет повести внимание рецензентов привлекла социальная з0начимость произведения, затем критика полностью переключилась на обсуждение нравственно-этических проблем. Но прочтение произведения предполагает анализ всех сторон жанровой характеристики повести, иначе невозможно верно и глубоко осмыслить «Привычное дело».

В. Белова интересует историческая модификация русского национального характера в определенный момент развития общества. В повести нет безусловного принятия центрального характера, а именно это и ставилось автору в вину критиками, отождествившими позицию автора и героя. Эта мысль подтверждается и анализом второстепенных персонажей, которые либо оказались обойденными вниманием критики, либо неверно истолкованными /образы Мишки и Митьки/.

«Привычное дело» открыло в творчестве В. Белова целую галерею сложных, во многом противоречивых характеров. В центре внимания писателя всегда стояли судьбы крестьян, судьба русской деревни. С выходом повести в свет обострилось социальное зрение художника, обогатилась его эстетическая палитра и осмысление русского национального характера приняло несколько иное направление. Теперь его внимание привлекают не «идеальные» типы русского крестьянина, а сложные вариации его, обусловленные воздействием обстоятельств.

Причем, несмотря на изменившийся объект писательского внимания, манера повествования остается прежней – максимально объективированной, без дидактики. Отсутствие открыто звучащего авторского голоса, расстановки точек над «и» позволило ряду критиков вести речь о полном «приятии» автором центральных характеров рассказов «Под извоз», «Братья» и др., об эволюции авторского идеала. Но идеал писателя остался прежним, изменился лишь герой. Изменилось в связи с этим и авторское отношение к герою, но нигде писатель не пытается навязать свою точку зрения читателю.

Роман «Кануны» обнаруживает тесную связь с очерками о народной эстетике. Автор обращается ко времени кануна и эпохи коллективизации, когда были накрепко завязаны те узлы, которые пытается осмыслить прозаик в своем творчестве. В «Ладе» В. Белов не стремится перенести состояние нравственно-эстетической гармонии патриархальной деревни на социально-экономические отношения. В этом смысле задача автора «Канунов» была несколько иной, так как именно социально-экономический пласт жизни, вероятно, будет находиться в центре трилогии.

Иная общественно-экономическая формация, ее базис неизбежно потребует адаптации надстройки, сформированной канувшими в лету социально-экономическими отношениями. Рушится замкнутый мир крестьянской вселенной, неизбежно наступит разлад, который преодолевается лишь формированием нового лада, обеспечивающий дальнейший прогресс. Вот это-то предчувствие разлада и символизирует собой «Кануны». В. Белова интересует не поляризация сил в эпоху коллективизации, а глубинные течения народной мысли, народного чувства. Автор не снимает всей остроты и сложности проблемы.

В романе "Кануны» перед нами два села. Но в то же время это целый мир, десятки колоритных народных характеров, будни людей, кормящих всю страну.

В мире деревни органично сосуществуют такие крепкие хозяева, уважаемые на селе труженики, как Данило и Павел Пачины, Роговы, Евграф Миронов, кузнец-умелец Гаврила Насонов. Здесь же прижимистый и лукавый Жучок, безалаберный Судейкин, по прозвищу Рыжко. Это мир, где каждый зависим от другого и потому не может не считаться с ним. Мир устойчивый, выработавший на основе долгого исторического опыта свою мораль и твердо придерживающийся ее. И вот этот мир пытаются расколоть и перессорить в нем всех друг с другом.

Известие о коллективном труде поначалу не вызывает беспокойства у шибановцев и ольховцев. Данило Пачин рассуждает так: "... сообща-то мужикам и раньше бывало легче... Один-то я рази бы купил бы железной-то плуг..." Евграф Миронов возражает, что кооперативы, ТОЗы уже давно существуют и, следовательно, крестьяне и так уже трудятся сообща. Однако Игнаха Сопронов, секретарь шибановской партячейки, всеми правдами и неправдами, используя демагогические лозунги, стремится загнать своих односельчан в "рай".

Отвратительны действия так называемой чрезвычайной тройки в составе Ерохина, Скачкова, Меерсона, приехавшей в Шибаниху арестовывать "врагов Советской власти". Зажиточные крестьяне сразу превратились в злодеев-кулаков. Сопронов. рассуждает: "Что ни изба, то и зажиточный, у каждого по лошади и корове, у многих по две, а то и по три коровы".

Власти начинают душить их налогами, убивать интерес к хозяйствованию на земле и зачастую уничтожать их самих. Судьбы многих ольховцев и шибановцев сложились трагически. Они не могли быть иными в условиях тоталитарного уничтожения русского крестьянства.

В романе Белова много бесчеловечных сцен. Чего стоит хотя бы сцена расстрела в подвалах ГПУ недавним рабочим, мастером, человеком плоть от плоти народа Арсентием Шиловским "врагов народа" —двенадцати мужчин и одной женщины, людей, о которых он ничего не знает, а потому единственным самооправданием ему служит тупое равнодушие: "Кому-то надо..."

Борис Можаев и Василий Белов внесли большой вклад в освещение сложного и трагического времени в жизни русской деревни. Их произведения объединяет исследование судьбы крестьянства, попавшего в странный водоворот исторического эксперимента, названного социализмом. Общим является и то, что эти авторы полны веры в силы народа, в его светлое будущее. Герои Можаева и Белова видят спасение "от бедствия народного" в вечных законах крестьянского общежития, народной морали. Слова "... да сгинут везде страдания и смуты..." воспринимаются как наставление потомкам, как молитва-оберег от ожесточения властей и их преступного равнодушия к судьбе России.

14. Без деревни городу не прожить, общество это хорошо знает, и тем не менее деревня в России постоянно находится в более невыгодном с житейской точки зрения положении по сравнению с городом. Проблем много. Поэтому писатели-деревенщики пользуются в России особой популярностью и уважением. Василия Белова можно смело назвать лидером среди этой группы писателей. Его произведение “Привычное дело” — важная веха в современной литературе на деревенскую тему.

В повести перед нами проходит жизнь и судьба простого деревенского труженика Ивана Африкановича Дрынова и его жены Катерины. Автор с большой любовью и уважением относится к своим героям. Это близкие и дорогие его сердцу люди, они — частица его собственной души, они — выразители его личного отношения к жизни.

Иван Африканович — простой крестьянин, рядовой колхозник, обремененный большой семьей. Автор не наделяет своего героя какими-то особенными качествами и талантами. И выпить-то он не дурак, как говорится, и до работы “злой”, и характер имеет покладистый. Его любят соседи и односельчане. Иван Африканович и на фронте побывал, имеет боевые награды. Он спорит с начальством и негодует, когда его несправедливо обирают. Он ищет новых путей для заработков, чтобы прокормить большую семью, хотя и безуспешно. Но его деятельная натура жаждет полезного применения сил.

Иван Африканович никогда не бывает грустен без причины и весел просто так. Когда ему подфартит, он рад и открыт всему окружающему его миру людей и природы. Поэтичный склад характера, жизнестойкость, цельность — вот главные качества этой личности. Но характер Ивана Африкановича раскрывается перед читателем постепенно, герой Белова более многоплановый и глубокий, чем кажется в начале повести. Описывая житейские будни деревни, автор показывает то несправедливое и даже преступное отношение общества к труженику села. У героя и “документации” никакой нет, кроме “молочной книги”, где записывается, сколько он сдал молока от своей коровы. Но читателю автор предлагает внимательно вглядеться не в анкетные данные своего героя, а в душевные качества этого русского человека, коренного жителя деревни, поэтому, я считаю, такое большое место в повести занимает описание любви и согласной жизни Ивана Африкановича и Катерины. Вся повесть как бы воспевает большую любовь этих исконно русских людей. Автор с необычайным лиризмом и художественным мастерством описывает эту любовь. Читателя потрясает сцена прощания Ивана Африкановича с погибшей женой.

В его простых словах о несправедливости смерти, забравшей у него раньше времени любимого человека, столько боли, что невольно наворачиваются на глаза слезы: “Ты уж, Катерина, не обижайся. Не бывал, не проведал тебя, то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало, любила осенями рябину-то рвать... Да. Вот, девка, вишь, как оберну- лось-то... Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама ... Вот один теперь... Как по огню ступаю, по тебе хожу, прости...”

В этих незатейливых словах чувствуется большая нравственная сила и неподдельная скорбь утраты. Я обратил внимание на то, что Иван Африканович по-крестьянски ощущает смерть дорогого человека: “Как по огню ступаю...” То есть земля для него сливается в один образ с похороненной в ней Катериной.

Конечно, сила и значение повести Белова не только в описании этих трогательных взаимоотношений двух любящих друг друга людей. Автор, по-моему, поставил перед собой задачу показать во всех правдивых подробностях жизнь современной ему деревни. Но перед нами не просто бытописание, а выявление смысла жизни, значения труда на земле вообще.

Итак, крестьянин Иван Африканович Дрынов — человек простой и вместе с тем сложный. Он вроде бы как все на селе и в то же время очень от всех отличается. Показательно, что так воспринимают Ивана Африкановича и его земляки. Я считаю, что автор пытается создать образ идеального деревенского жителя того времени. Показать, что, несмотря на социальные и бытовые негативные условия, душа народа остается чиста. Не зря же к герою Белова не липнет никакая житейская грязь, даже когда он сам сплоховал в чем-нибудь. Например, смешно выглядит он в истории со сватовством Мишки, наутро об этом казусном случае судачат все деревенские бабы. Но смеются только над Мишкой, а Ивана Африкановича жалеют. Ясно, что Иван Африканович является для своих земляков своего рода зеркалом, которое отражает их лучшие чувства и достоинства. Он радует их, подает пример добра. Сила его любви и преданности Катерине благотворно влияет и на остальных сельчан. Он по-житейски мудр и нравственно чист. Вот это и является, на мой взгляд, главным в его образе и отличает от остальных крестьян.

Как сказал талантливый русский поэт Анатолий Передреев:

И города из нас не получилось,

И навсегда утрачено село...

Чтобы не попадать в такие драматические “ножницы”, надо внимательно изучать мир, который открывает перед нами писатель Василий Белов. Его “Привычное дело” играет важную роль в понимании горожанами проблем деревни, характера русского человека-селянина. Без взаимопонимания между городом и селом не может быть нормальной жизни в стране.

Иван Африканович — человек скромный и самоотверженный, способный на большое чувство. Он геройски воевал и награжден боевыми орденами, умелый и добросовестный труженик. В главке «Утро Ивана Африкановича» Белов раскрывает основы миросозерцания своего героя; становится ясно, что превыше всего Дрынов ставит гармонию. Ритмичность и взаимообусловленность, царящие в природе, бесконечно радуют его: «И все добро, все ладно. Ладно, что и родился, ладно, что детей народил» (2,38). Однако в характере Дрынова воплощены и совсем иные свойства. Остро реагирующий на малейшее нарушение природной упорядоченности — будь то замерзший воробей или понапрасну каркающая ворона, — Иван Африканович до поры до времени удивительно спокойно относится к хозяйственным беспорядкам в собственном колхозе. Поступки Дрынова нередко бестолковы и бессмысленны; не случайно его жизнь откровенно соотнесена в повести с абсурдным существованием пошехонцев, героев вставной притчи, которые прыгают в портки с полатей, пихают кобылу в хомут, поливают крапиву постным маслом и т. д.

В трудных условиях герой «Привычного дела» не сворачивает с жизненного пути; он выращивает хлеб, помогает семье, сохраняя гармоническое миросозерцание. Однако спокойствие покупается ценой отказа от трезвого и бесстрашного аналитического мышления. Многое в окружающей жизни Дрынову приходится не замечать для поддержания душевного лада.

В повести показано, как от элементарного естественно-природного согласия с миром Иван Африканович в конце концов приходит к подлинной гармонии и зрелому миропониманию. Путь к обретению истины оказывается для героя мучительным и сложным. Попытка уехать из колхоза приносит Ивану Африкановичу лишь несчастья.

Критикой не раз подчеркивалась смысловая соотнесенность характера Дрынова и его судьбы с содержанием сказки о пошехонцах и главы о корове Рогуле. Обращает на себя внимание, что эти вставные притчеобразные истории расположены в композиционной структуре повести абсолютно симметрично относительно ее условного геометрического центра. Они являются как бы противоположными полюсами художественного мира произведения. Пошехонство — анархическое существование без традиций, смысла и пользы. Жизнь Рогули — инстинктивная реализация своего предназначения. Эти символические образы воплощают противоположные начала, но есть у них и общий момент — бессознательность и стихийность. Пошехонство присутствует в жизни героя повести в той же мере, как и свойственное Рогуле инстинктивное стремление выполнить цель своего существования. Эти полюса создают нечто вроде силового поля, замыкая Ивана Африкановича в круг, из которого он до известного момента не может вырваться. Попытка подняться над стихийным существованием приводит его к пошехонству. Сворачивая с прежней дороги, Дрынов не обретает новую, а лишь блуждает по бездорожью.

15. Шестидесятые – семидесятые годы двадцатого века – это годы «оттепели», годы, когда вес приобретает нравственная проблематика, возникает особый интерес к судьбе простых людей. «Оттепельная» литература утверждает новые гражданские позиции, политические убеждения и эстетические взгляды.

Утрата веры в будущее и в возможность социальных преобразований, обращение к нравственности и к религии, сосредоточенность на духовном мире, ностальгия по идеалам прошлого, философское осмысление исторического пути народов нашей страны – вот основные темы этого времени.

«Задержанные» произведения частично вернулись к советскому читателю в годы хрущевской критики культа личности», частично в середине 60-х-начале 70-х годов, как многие стихи Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, «Мастер и Маргарита» и «Театральный роман» М. Булгакова, но полное «возвращение» состоялось лишь на рубеже 80-90-х годов, когда российский читатель получил и ранее скрытые от него (скрытые за исключением некоторых, преимущественно бунинских) произведения эмигрантской литературы. Практическое воссоединение трех ветвей русской литературы к концу века состоялось и продемонстрировало ее единство в главном: высочайшие художественные ценности были во всех трех ветвях, в том числе и в собственно советской литературе, пока ее одаренные представители искренне верили в утверждаемые ими идеалы, не позволяли себе сознательно лгать, выдавать желаемое за действительное и не подчиняли свое творчество официальной мифологии, когда ее искусственность стала уже угрожающей для ума и таланта.

Выродившийся же соцреализм, т.е. нормативизм и идеологизированная иллюстративность, дал в основном антиискусство. От него серьезная литература фактически отказалась «на рубеже 60-х годов.

в 60-е годы восходила звезда рано погибшего А. Вампилова, чьи странные герои (даже женщины и юноши называются у него непривычно - по фамилиям) как бы вобрали в себя черты персонажей прозы В. Шукшина, Ю. Трифонова и некоторых других несходных между собой писателей.

В России изобразительность (в частности речевая - буквальное воспроизведение особенностей речи персонажей) активизируется с 60-х годов в ностальгической «деревенской прозе», которая стремится зафиксировать, сохранить хотя бы в литературе мир уходящей традиционной русской деревни. Отчасти изобразительность усилилась тогда же в военной прозе, пытавшейся передать жуткую конкретику войны.

Третья волна эмиграции (конец 60-х - 70-е годы) представляет собой прямое продолжение советской «оттепельной» литературы 60-х. Таланты были и в метрополии и в эмиграции. Количественно они преобладали в метрополии, но крупнейший поэт И. Бродский и крупнейший прозаик А. Солженицын были высланы из СССР. В 90-е годы прозаик вернулся в Россию, а поэт умер в Америке.

Ныне разделенность прежних ветвей русской литературы - в основном факт исторический. Но распад СССР в конце 1991 г. породил новую огромную, двадцатипятимиллионную русскую диаспору со своими сложными проблемами, что, вероятно, еще скажется на литературе будущего.

с 60-х годов советская литература становится действительно много-национальной, русский читатель воспринимает как вполне своих писателей киргиза Ч. Айтматова, белоруса В. Быкова, грузина Н. Думбадзе, абхаза Ф. Искандера, азербайджанцев Максуда и Рустама Ибрагимбековых, русского корейца А.Н. Кима и др. Многие из них переходят на русский язык, или становятся двуязычными писателями, или сразу начинают писать по-русски, сохраняя в своем творчестве существенные элементы национального мировидения. В их числе представители самых малых народов Севера: нивх В. Санги, чукча Ю. Рытхэу и др. Эти национальные русскоязычные писатели неотделимы от собственно русской литературы, хотя и не принадлежат целиком ей. Другая категория писателей - русские писатели некоренных национальностей. Таков, например. Булат Окуджава. Очень большой вклад в русскую литературу XX века, причем с самого начала, вносили писатели еврейской национальности. Среди них и классики русской литературы, сделавшие для нее больше, чем было сделано любыми другими писателями для литературы еврейской. Оттого, что есть люди, этим недовольные, факт не перестанет быть фактом.

В годы оттепели многие цензурные запреты оказываются снятыми, и рамки правдивого изображения войны заметно расширяются.

Константина Симонова считают основателем “панорамного” романа о Великой Отечественной войне. Теме Отечественной войны посвятили свои произведения такие известные авторы, как Ю.Бондарев, В.Быков, А. Ананьев, Г. Бакланов, В. Богомолов и другие, выступавшие в традиционных жанрах. Однако трилогия Симонова “Живые и мертвые”, благодаря широте охвата событий и отражения судеб людей на войне, получила особое название — “панорамного” романа или романа-события. В один ряд с симоновской трилогией ставятся “Война” и “Москва, 41-й” И. Стаднюка, “Блокада” А. Чаковского.

Сам Симонов признавался, что центральное в его романе — это человек на войне. “Мне кажется, что в “Живых и мертвых” я напрасно отдал дань мнимой обязательности для романа наличия в нем семейных линий. И как раз это оказалось самым слабым в моей книге”, — признает К. Симонов. Главная задача автора состояла в изображении правды войны. Это потребовало от него введения большого количества действующих лиц — свыше 200. Причем судьбы многих из них остаются незавершенными. Тем самым Симонов показывает одну из главных драм войны — когда люди пропадали без вести. “Я оборвал эти судьбы сознательно”, — говорит автор трилогии. При этом даже эпизодические герои отличаются у Симонова индивидуальностью.

При написании трилогии К. Симонов придерживался принципа историзма. В своей работе он опирался на документы, свидетельства очевидцев, свой собственный опыт.

Я думаю, что наиболее широко тему сочинения можно раскрыть на примере образа Серпилина, являющегося одним из центральных в повествовании. Образ Серпилина, прошедшего во время войны путь от командира полка до командарма, считается открытием Симонова. С этим образом входят в военную прозу люди трагической судьбы — те, кто был подвергнут репрессиям в 30-е годы. Федор Серпилин был осужден без суда и следствия на десять лет, несмотря на то, что он не признал предъявленных ему обвинений.

http://soshinenie.ru/panoramnyj-roman-i-lejtinantskaya-proza-v-russkoj-literature/