II. Вронский и Анна: Вронский и жизнь.

Тема одиночества любви пронизывает весь роман. Ей посвящена и вся история отношений Анны и Вронского. Их любовь осуждена в романе с самого ее начала. Этой любви предшествует дурное предзнаменование – гибель человека под колесами поезда, прообраз гибели героини, гибели человека под колесами поезда, прообраз гибели героини, гибели любви. Так уже само знакомство Анны с Вронским окрашивается мыслью о смерти. И история любви оказывается историей смерти. После разговора с Вронским, Анна окончательно поняла, что полюбила Алексея. Она поднимается по лестнице , возвращаясь домой.

«Анна шла, опустив голову и играя кистями башлыка. Лицо ее блестело ярким блеском; но блеск этот был не веселый, - он напоминал страшный блеск пожара среди темной ночи».

Это и есть образ-символ возникшей любви. Она осветила жизнь героини не утренним светом, а заревом во тьме, заревом пожара, в котором ей суждено сгореть. Близость, установившаяся между Вронским и Анной, Толстой изображает как убийство. Вронский- убийца, Анна – его сообщница. Вронский и Анна своею любовью убили любовь. Начиная любовь, они уже убивали ее. Любовь Анны была самою жизнью. Но эта любовь была и самою смертью. Речь идет о том, как жизнь- настоящая, непритворная жизнь со своей непререкаемой властностью – позвала к себе и как этот призыв оказался призывом к смерти. И что же, стремление к счастью, освобождению от лжи приводит к новому несчастью, новой лжи? И сама любовь есть убийца любви?

Любовь Анны и Алексея обречена. Но каковы причины этой обреченности? Быть может, причины в том, что Анна и Вронский виноваты в нарушении ими святыни семьи и поэтому их любовь не может быть счастливой и должна превратиться в смерть?

Толстой осуждает разрыв семей, как он осуждает и безлюбовные семьи. Эту грань – между неосуждением Анны и осуждением самого по себе разрыва семьи и не замечали критика, которая полагала, что осуждение относится к Анне, лично к Анне. Безлюбовная семья нечеловечна, противоестественна. Но и разрыв семьи – нечеловечен. Он, так же как и безлюбовная семья, противен природе. Именно это противоречие так мучило Толстого в «Анне Карениной». Безысходность этого противоречия выражена в следующем переживании Анны: «Неужели они не простят меня, не поймут, как все это не могло быть иначе?» - сказала она себе.

Чем сильнее, яснее, острее выступает жизненная необходимость разрыва семьи Карениных, тем сильнее, яснее, острее выступает и тяжесть, противоестественность, заключающиеся в самом по себе разрыве семьи. Итак, разрыв семьи осужден в романе.

Но можно ли из этого сделать вывод, что любовь Анны и Вронского терпит крушение по той причине, что эта любовь потребовала разрушения семьи Карениных? Можно ли вывести из романа ту житейскую премудрость, что вторая любовь или второй брак в жизни человека заранее обречены, «все равно счастья не будет», все равно « семьи не получится»? Роман не дает оснований для таких выводов. в самом деле семья Карениных, Облонских и др.семьи не были основаны на разрушении какой-то другой семьи и все-таки оказались несчастливыми, неправильными семьями. Нет, Толстой не прописывает рецептов, годных на все случаи.

Почему же обречена на крушение любовь Анны и Вронского?

Быть может, главная причина в личных качествах Вронского?

Вронский узок для настоящей любви. Сходство между ним и Карениным прежде всего в том, что оба, хотя в разной мере, недостаточны проницаемы для мира, оба- не люди для людей, не люди для общей жизни. У Вронского, как и у Каренина, есть свой незыблемый свод правил, свой строго определенный и размеренный кодекс искусственной, условной жизни, выход за пределы которого- к настоящей жизни! – для Вронского, как и для Каренина, означает оказаться вышибленным из седла, как это произошло с Вронским на скачках с препятствиями.

Сцена скачек символична. Она наполнена широким, многосторонним и глубоким внутренним содержанием. Это один из узловых моментов всего романа

Вронский неверным, скверным движение погубил любимое им прекрасное и гордое, целиком доверявшееся ему живое существо, эту чудесную, милую, трогательную, необыкновенную Фру-Фру, так понимавшую все его желания, так стремившуюся слиться с ним во едино в этом их волшебном и трудном полете через все многочисленные препятствия – барьеры, рвы, пропасти, - которыми столь изобильна и сама жизнь,- полету к какой-то победе над всеми хитрыми сложностями, злыми ловушками, неумолимыми препонами, - к какой-то уверенной, вдохновенно- легкой в самой своей трудности, красоте, стройности, грации, законченности.

Вронский оказался неспособным к такому полету, он не смог слиться с темпом, ритмом того волшебства, которое он чувствовал в этой удивительной Фру-Фру, летевшей как праздник, как чудо. Вронский был способен почувствовать волшебство, но не был способен к участию в нем. Вронский способен чувствовать красоту, но не способен творить ее.

В истории «взаимоотношений» Вронского с Фру-Фру во время скачки заключена мысль Толстого о неспособности Алексея слиться с живою жизнью. Для Толстого плохой ездок, не сливающийся во едино с лошадью, - в известной мере оценка человека, указание на его недостаточную естественность, природность. Толстой дает осторожный намек на внутренне значение сцены скачек, намек на то, что в подтексте здесь речь идет о скачке жизни. Этот намек дан в кратком обмене репликами между военным и Карениным.

« - Вы не скачите? – пошутил ему военный.

- Моя скачка труднее, - почтительно отвечал Алексей Александрович».

Этот обмен репликами имеет и то внутреннее значение, что Каренин тоже участник скачек, хотя он в скачках не участвует, и сама мысль о том, что он мог бы выступить в качестве жокея, конечно, забавна. И, однако, в подтексте он участвует в этих скачках на ровне с Вронским. Эти скачки и его, Алексея Александровича, вышибли из седла.

Анна своим волнением за Вронского, упавшего вместе с лошадью, выдала свое чувство к Вронскому. Это же волнение привело к ее признанию Каренину в ее супружеской неверности. Она проявила себя как сама правда жизни, не умеющая и не желающая скрываться, притворяться, прорвавшаяся наперекор всему, вопреки всем барьерам искусственности, лжи.

Сразу же после сцены скачек возникают все болезненные вопросы о разрыве семьи, о разводе, о судьбе Сережи, круто начинается совсем иная жизнь для трех участников драмы.

В сцене скачек прорвалась и сгустилась внутренняя, катастрофичность всего романа, передающая тревожность общей скачки жизни, атмосферу самой эпохи, дух которой выражен в «Анне Карениной».

Возникает вопрос о том, сыграли ли личные качества Вронского решающую роль в крахе отношений между ним с Анной?

Было бы жестоко и несправедливо возлагать на Вронского страшную ответственность за гибель Анны, хотя его роль сама по себе страшна уже тем, что гибель Анны явилась следствием отношений, бывших между нею и Вронским. Но Вронский – лучший, кого Анна могла встреть в обществе, и он, как может, любит Анну, и мы не можем найти ничего такого в его поведении, что свидетельствовало бы о его неблагородстве в отношении с Анной. Ревность и обиды Анны на Вронского, как она сама это понимает, не имеют основания. Она понимает, что несправедливо мучает его. Любовь Вронского не может быть не узкой, потому что узко все содержание его души, все содержание его жизни. Любовь Вронского не может быть не настоящей, потому что вся его жизнь ненастоящая. Любовь Анны неизбежно должна была прийти к своему собственному отрицанию, превращению в свою противоположность. Любовь, которая по своей сущности означает полное единение людей, превращается в полное разъединение.

Описывая жизнь Анны в именье Вронского, Толстой говорит. То «главная забота ее все-таки была она сама – она сама, насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для него все, что он оставил. Вронский ценил это, сделавшееся единственною целью ее жизни, желание не только нравиться, но служить ему, но вместе с тем и тяготился теми любовными цепями, которыми она старалась опутать его».

Анна хотела и для себя и для Вронского заменить весь мир любовью. Она потому и бросилась в любовь, что любовь для нее равна миру. И вот оказалось, что любовь стала утерей мира и поэтому утерей самой себя. Именно потому, что это была настоящая любовь, она обнажила отсутствие мира, в котором человек был бы своим и который был бы своим для человека. Если мир чужой, то и любовь становится чужой, если мир разъединен, то и любовь становится разъединением. Поэтому она и любовь, что требует связи с общей жизнью, а без этого превращается в несчастье. Безлюбовность- тюрьма, но и любовь, существующая лишь для себя, становится тою же тюрьмою. Толстой считает невозможным бегство в любовь от жизни. Любовь, ушедшая в себя, теряет своей сущности, заключающейся в стремление дарить счастье миру и получать счастье от мира. Любовь Анны и Алексея разрушилась изнутри себя. «Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины, и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его»…

Причины гибели любви заключены в самой любви, в этой неизбежной сосредоточенности только на себе самой. Это и порождает «беспричинное» раздражение, вспышки «беспричинной» ненависти. Даже самые разговоры Анны о любви начинают вызывать что-то вроде тошноты у Вронского.