Література

1.Витгенштейн Л. Логико-философский трактат //Философские работы. Ч. 1. – М., 1994. – С. 24.

2.Вовк С.Н., Маник О.Н. Некласическая методология и многофакторной подход. – Черновцы.: Прут, 1996. – 294 с.

3.Гейзенберг В. Физика и философия. – М.:ИЛ., 1963. – 293 с.

4.Гуссерль Э. Картезианские размышления. – СПб., 1998. – С. 57.

5.Джеймс у. Прагматизм /Воля к вере. – м., 1997. – с. 225

6.Кассирер э. Опыт о человеке //Избранное. Опыт о человеке. – м., 1998. – с. 523.

7.Коген г. Логика чистого познания. – сПб., 1910. – с. 67.

8.Сартр Ж.П. Экзистенциализм – это гуманизм //Сумерки богов. – М., 1990. – С. 345.

9.Ясперс К. Философская вера //Смысл и назначение истории. – М., 1994.

Summary

Olexandr Juryk. The Methods and Systems in the Modern Western Philosophy. The article dwells to correlation in philosophy the methods and systems, to the authors opinion, there is a tendencies to transformation of method as instrument of solving the problems in the totalitarian system.

№ 351

Ноетичні, морально-естетичні та релігійні цінності в сучасній гуманітаристиці

УДК 164.7

© Владимир Ратников

Винницкий национальній технический университет

© Наталья Краснонос

Винницкий государственный медицинский университет

К аксиологии научной рациональности

Йдеться про сучасний стан проблеми наукової раціональності, шляхи відновлення її критеріїв та ідеалів. Підкреслюється важливість урахування аксіологічних аспектів раціональності як соціогуманітарного, так і природничо-наукового знання.

1. Актуальность аксиологических аспектов в современной философии науки. В духовной культуре последних десятилетий обнаруживается повышенное внимание к аксиологическим аспектам бытия человека и общества, к их ценностным ориентациям. Одним из „откликов” на эти процессы является становление аксиологии науки, тесно взаимодействующей с эпистемологией и философией науки [6, с.12].

Среди обстоятельств, актуализирующих разработку аксиологии науки, выделим такие: 1) необходимость осмысления процесса аксиологизации науки, который заметно усилился последние годы; 2) необходимость совершенствования моделей науки (в частности, моделей роста научного знания); 3) потребность уточнения критериев научной рациональности, в том числе в связи с активизацией в эпистемологии и философии науки интереса к анализу взаимоотношения естественнонаучного и социогуманитарного знания.

В дальнейшем мы сосредоточим внимание на тех тенденциях в современном научном познании, которые относятся преимущественно к третьему из вышеназванных обстоятельств.

Современная философия науки в своих рефлексиях над разными типами знания всё дальше отходит от грубостей и жёсткостей, заключённых в традициях гипотетико-дедуктивной модели, которая впитала в себя идеалы, главным образом, естественнонаучногого (преимущественно, физического) знания как наиболее развитого типа знания. Современная философия науки всё чаще обращается к рассмотрению не столько познавательной, сколько оценочной деятельности; к рассмотрению не столько описаний научного знания, сколько его оценок и ценностей. Эти приоритеты обнаруживаются, в частности, в ситуациях выбора пути научно-теоретического исследования, в процессах селекции теоретических моделей, порождённых фундаментальной (более абстрактной) теорией, а также в некоторых социально-практических ситуациях (например, при экспертизе финансирования проектов фундаментальных исследований) и т.п.

Кроме того, многие аксиологические проблемы современной науки (в том числе относящиеся к современному, постнеклассическому типу научной рациональности) связаны с продолжающейся критикой концепции ценностно-нейтральной науки (или её более „мягкой” версии – идеала автономии научного знания).

2. Проблема научной рациональности: на пути обновления её критериев и идеалов. Научная рациональность (если иметь в виду её эпистемологическую составляющую) становится проблемой, по крайней мере, в двух случаях: а) в связи с проблемой демаркации (различения, отделения научного знания от ненаучного) и б) в связи с обновлением научной онтологии, введением в предметную область научных исследований новых объектов, новых способов их существования и т.п. Что касается первого случая, то проблема рациональности научно-познавательной (и, прежде всего, – теоретической) деятельности возникает в связи с трудностями оправдания и принятия строящихся высоко-абстрактных теоретических систем в качестве научных и, в особенности, в связи с повышающейся степенью их абстрактности, всё большем „отлёте" мысли от чувственно воспринимаемой реальности.

Примерами такой гносеологической ситуации могут служить многие абстрактно-теоретические построения в современной физике элементарных частиц, нелинейной динамике, квантовой космологии и в других областях современной науки. Так, для экспериментальной проверки теоретической модели Великого Объединения (и подтверждения её в качестве полноправной научной теории) требуется энергия, на 10 порядков (т.е. в 10 миллиардов раз) превышающая современные технические возможности эксперимента (тогда пришлось бы построить ускоритель диаметром, сравнимым с размерами Солнечной системы). Тем самым, оправданием этой (и подобным ей) теоретической системы в качестве физической (или шире: научной) теперь может служить не обязательно прямая экспериментальная верификация, а, скорее, „вписанность” в наличный, апробированный теоретико-физический контекст.

Приведём в этой связи три примера из современной философии и методологии науки, иллюстрирующие упомянутые эпистемические трудности и показывающие также повышающийся „удельный вес” теоретической компоненты в современном научном познании. Первый пример – это так называемая „теоретическая проверка” М.Бунге [1, с.288-290]. В своё время, анализируя эпистемический статус строящихся высоко абстрактных теоретических систем, он высказал мысль о необязательности эмпирической обоснованности в качестве важнейшего условия научности таких систем. «Если новая теория, – пишет Бунге, – охватывает существенно новую область, которая до этого не рассматривалась в рамках какой-либо ранее принятой теории, то от неё требуется лишь совместимость со всей массой предпосылок процесса познания» [1, с.288] (курсив Бунге – В.Р.). Идею совместимости он увязывает с принципом соответствия, который, как считает Бунге, применялся и до его формулировки Н.Бором, «особенно при проверке (концептуальной) специальной и общей теорий относительности. Подразумевается, что принцип соответствия является достаточно общим, чтобы охватить все те принципы, к которым обращаются при предварительной теоретической проверке» [1, с.289].

В качестве второй иллюстрации можно указать на идею семантической согласованности теоретических моделей, порождаемых фундаментальной (как правило, весьма абстрактной и общей) теорией [13, с.246-249], например, так, как это имело место с космологическими моделями по отношению к общей теории относительности Эйнштейна. Семантическая согласованность (которую можно рассматривать как одну из версий „теоретической проверки”) как критерий принятия строящейся теоретической модели может быть выражена в следующем виде: новопостроенная теоретическая система (например, с ориентацией на то, чтобы быть вписанной в язык теоретической физики) называется семантически согласованной по отношению к некоторой фундаментальной физической теории, если 1) основные принципы данной системы не противоречат основным принципам фундаментальной теории и 2) данная система является одной из возможных моделей (моделей-интерпретаций) по отношению к той же фундаментальной теории. При этом, когда мы здесь говорим, что рассматриваемая теоретическая система есть модель-интерпретация, то речь вовсе не обязательно идёт об эмпирической интерпретации (и далее о процедуре экспериментальной верификации или фальсификации). Особенностью современной ситуации как раз и является то, что здесь можно говорить с самого начала о семантической интерпретации, и за основу брать именно её.

И, наконец, третьей иллюстрацией может служить нередко обсуждающийся в последнее время так называемый феномен „экспериментальной невесомости” (инициировал обсуждение современный российский философ науки А.Павленко [9]). Оценивая гносеологическую ситуацию в космологии как одной из теоретически развитых отраслей новейшей физики, А.Павленко формулирует вполне уместный в этой ситуации вопрос: «Отказывается ли современная космология в лице инфляционной теории от эмпирического критерия истинности как от преходящего, обусловленного невысоким уровнем знания человека о фундаментальных структурах мира?» [9, с.194]. Анализируя этот вопрос на примере инфляционной модели эволюции Вселенной, он приходит к необходимости пересмотреть традиционные концепции (эмпирического) обоснования теоретико-физических систем. Он и выдвигает идею так называемой „эмпирической невесомости”, во многом близкую семантической согласованности. Инфляционная модель, пишет Павленко, «находится на стадии эмпирической невесомости (выделено Павленко  В.Р.), а, следовательно, за отсутствием наблюдательных (экспериментальных) данных о предсказанных ею явлениях, первостепенное значение приобретают внутритеоретические критерии обоснованности» [9, с.195]. (Здесь уместно соотнести эти внутритеоретические критерии с упоминавшейся выше „теоретической проверкой” М.Бунге). Более того, сама ещё не получив солидного подтверждения, инфляционная модель «в силу её внутритеоретической обоснованности и научной продуктивности становится критерием реалистичности» [9, с.195], совместимости с современными фундаментальными теориями; она вполне „вписывается” в их контекст.

По отношению же ко второму случаю (случаю обновления научной онтологии) проблематику научной рациональности порождают, например, нетрадиционные гносеологические ситуации, возникающие в процессе освоения новых типов объектов и новых „слоёв” реальности (детерминированный хаос, виртуальные миры, флуктуирующий вакуум, инфляционные „сценарии” эволюции Вселенной и т.п.). Освоение наукой феномена сложности также приводило к появлению новых типов объектов и репрезентирующих их моделей, к расширению класса разрешимых задач. И среди таких задач методологически важной является, в частности, доказательство, с одной стороны, возможности „рационализации” хаоса (т.е обнаружение закономерностей упорядочения в хаотической системе) и, с другой стороны, – доказательство возникновения (при определённых условиях) возникновения хаотического поведения у простой жёстко детерминированной системы, а также возможности точного описания новыми средствами взаимопереходов „порядок – хаос” [3; 4; 16]. Причём обнаруженные закономерности относятся к системам любой природы – от механических до социальных. Кроме того, отметим здесь ещё один методологически важный факт: при исследовании динамики сложных нелинейных систем были обнаружены принципиальные границы предсказуемости их поведения, и в научный обиход вошёл необычный даже для неклассической науки термин „горизонт предсказуемости” [5; 10; 16].

К этому следует добавить, что в своих исследовательских практиках наука последнее время, помимо сложности, всё чаще сталкивается с феноменом неопределенности. Всё более активное вхождение современной науки в сферу сложного, неопределенного, возможного (см., например: [11]) порождает у некоторых радикально (“линейно”) и категорично мыслящих авторов рост недоверия к науке и даже антисциентистские настроения.

Во всём сказанном выше мы усматриваем тенденцию к дальнейшему обновлению методологической культуры на пути к более „мягкой” методологии науки. Данную ориентацию можно представить (подробнее – см.: [14; 15]) как ряд отказов от прежних методологических жёсткостей: 1) отказа от традиционно жёсткой оппозиции „порядок – хаос”, в которой хаос рассматривался вне поля научной репрезентации; 2) отказа от доминирования линейных моделей и приоритета принципа простоты; 3) отказа от резкого противопоставления жёстко-детерминистских и вероятностно-статистических способов описания.

Всё это также мы квалифицируем и как своеобразную либерализацию критериев научной рациональности [14, с.168-174], если последнюю рассматривать здесь не только в онтологическом, но и в эпистемологическом аспекте.

Приведём иллюстрацию к последнему „отказу”. Осознание в науке изменения статуса флуктуаций в направлении их особой важности формирует у некоторых исследователей убеждение в фундаментальности вероятностно-статистических способов описания. Действительно, переменные, относящиеся к состоянию систем, которые описываются в рамках вероятностно-статистических способов описания, следует понимать в статистическом смысле. «Это означает,  поясняют Г.Николис и И.Пригожин,  что такие переменные представляют собой либо средние значения по мгновенным состояниям на длинном временном интервале, либо, возможно, наиболее вероятные, которые могут приниматься этими переменными» [8, с.82].

Тем не менее, не следует абсолютизировать фундаментальность статистического подхода и относительную самостоятельность вероятностно-статистических способов описания. На современном этапе освоения наукой случайности и сложности всё же более адекватно говорить о дополнительности жёстко-детерминистских и вероятностно-статистических способов описания. Это является в определённой мере отражением ситуации, которую Г.Николис и И.Пригожин описывали следующим образом: «с классической точки зрения существует резкое различие между возможностью и необходимостью, между стохастическим и детерминистическим поведением; в действительности же наблюдается более тонкая ситуация. Существуют различные формы случайности, причём некоторые из них связаны с хаотическим поведением решений простых детерминистических уравнений» [8, с.8].

Тем самым, отказ от прежде резкого противопоставления жёстко-детерминистских и вероятностно-статистических способов описания действительно отражает общую тенденцию современного научного мышления к либерализации критериев научной рациональности.

Рассмотрение последней в эпистемическом аспекте тесно связано с анализом критериев научности знания. Как известно, одним из фундаментальных условий научности знания является его объективная истинность, объективность, общезначимость его содержания. Однако теперь эта норма нередко ослабляется в том смысле, что научное знание уже не всегда требует полной эмпирической обоснованности (верифицированности или фальсифицированности), особенно в гносеологических ситуациях, подобных выше отмеченному феномену „экспериментальной невесомости”. Порою оказывается достаточной лишь его семантическая согласованность с наличным, уже обоснованным и хорошо апробированным знанием. Как уже отмечалось, подобные эпистемические ситуации очень часто встречаются в современной космологии, в физике элементарных частиц и в тех других областях теоретической науки, в которых остро встаёт проблема обоснования и возникает потребность пересмотра традиционных критериев научной рациональности, в которых ориентация на объективность и эмпирическую обоснованность знания была преобладающей. А теперь многие учёные-теоретики уже не трактуют норму объективности догматически, всегда аксиологически однозначно; в современном научно-теоретическом познании речь идёт уже не вообще об отказе от объективности, а о том, что одних только объективности и эмпирической обоснованности как смысловой доминанты научной рациональности оказывается явно недостаточно для современного естествознания.

В этой связи уместно напомнить позицию А.Эйнштейна в отношении гносеологически совершенной физической (или даже вообще – научной) теории. Эйнштейн считал, что согласие теории с опытом (её экспериментальная подтверждаемость) является необходимым, но не достаточным условием такого совершенства. Для совершенной теории необходимо сочетание „внешнего оправдания” и „внутреннего совершенства” [18, с.266-267]. Первая часть этого требования отражает необходимость эмпирической обоснованности и проверяемости теории, а вторая  особенности её строения: непротиворечивость, согласованность, простоту и красоту формы и т.п. О важности, например, эстетических критериев в процессе теоретизирования много писали В.Гейзенберг, П.Дирак и другие выдающиеся учёные-теоретики ХХ века.

Отметим также, что к необходимости либерализации критериев научной рациональности ведёт вообще рост степени свободы теоретической мысли. Этот феномен проявляется в той мере, в какой возрастает „удельный вес” теоретического компонента в науке вообще, особенно в развитых (в логико-концептуальном отношении) её отраслях, а также обнаруживается  в частности, в физике  по мере сближения физического и математического стилей мышления. Идёт процесс не только построения всё более абстрактных, общих и смыслоёмких теоретических систем, но и процесс „офизичивания” новых математических структур и математических объектов, в том числе благодаря успехам компьютеризации знания. При этом в языке теоретической физики растёт абстрактность (и количествоо) „экзотических” теоретических объектов, причём процесс их введения подчас трудно поддаётся контролю со стороны методологических принципов. Встаёт вопрос о приемлемости теоретических моделей с такими объектами до и прежде их надёжной верификации или (если таковая невозможна) хотя бы обоснования более либеральным способом. К тому же, бывает проблематично называть эти построения (а это часто делается в литературе) физическими теориями в подлинном смысле этого слова. Скорее, их следовало бы отнести к теоретическим гипотезам или теоретическим моделям.

Аксиологический аспект научной рациональности ярко проявляют себя в ситуациях выбора, селекции гипотез или теоретических моделей, и это, как правило, происходит тогда, когда мысль теоретика достигает значительных высот абстракции. Именно в таких ситуациях особенно часто используются ценностные мотивы исследовательской деятельности. Анализируя методологический опыт физико-теоретического моделирования последних лет, можно говорить о возможности большей степени свободы субъекта в процессе формирования им гипотез и теоретических моделей [13]. Ибо уже ушли в прошлое жёсткие требования, сформулированные еще Ньютоном в своих „Началах” и „Оптике” о необходимости прямой эмпирической обоснованности гипотез и теоретических моделей и пошагового их контроля со стороны опыта. Теперь, по мере более значительного роста „расстояния” от концептуального базиса теории до её эмпирического базиса, ситуация меняется в пользу снятия многих ньютоновских запретов в процессе теоретизирования. Свободное продуцирование гипотез становится теперь нормой теоретической деятельности. И „степень гипотетичности” теоретических конструкций на начальных этапах весьма высока, и это даже не так тревожит теперь теоретика, как это было во времена Ньютона.

Приемлемость физической теории теперь определяют не только (а подчас: не столько) узко-прагматические и феноменологические установки относительно соответствия эмпирии, предсказательной силе и эффективности, но также и более „мягкие” регулятивы. Ибо, например, соответствия теоретической модели некоторой предметной области можно добиться разными путями; особенно ясно это стало с того времени, когда можно было построить несколько адекватных ей концептуально-теоретических систем. Подчеркнём, что приемлемость фундаментальной физической теории определяется успехом согласованности собственно теории и её моделей в процессе теоретического моделирования реальности [13].

Аппликативные возможности теории не следует трактовать чисто прагматически, чисто инструментистски. Такие трактовки ещё живучи в методологии физики. Всё это также указывает на то, что рациональность не следует трактовать узко-прагматически, лишь как максимум предсказательности (получать с помощью теории побольше предсказаний). Ибо в оценке того, какая из теоретических систем более предпочтительна, играет роль не только эмпиристски-прагматические факторы. Тем самым, рассматривая, например, физико-теоретическое моделирование, ошибочно редуцировать рациональность к эффективности. Последнюю как раз и гипертрофируют сторонники инструменталистской философии науки.

В настоящее время мы всё чаще сталкиваемся с заметным влиянием этических и эстетических установок в научно-теоретической деятельности [12]. В классической науке (скажем, в ХІХ веке) эти установки ещё не играли заметной роли, в том числе вследствие того, что тогдашняя наука была недостаточно развита в теоретическом отношении, была более практична, „заземлена” на непосредственно практические нужды общества. Тем не менее, эстетические установки все же играли значительную роль у некоторых мыслителей классического периода (Г.Галилей, И.Кеплер и др.), ибо они до некоторой степени находились под влиянием платонизма. Изменение же канонов рациональности связано с включением в обсуждение проблемы оправдания строящихся теоретических систем также этических и эстетических параметров; т.е. список параметров, оправдывающих принятие той или иной теоретической системы, расширяется, а порядок приоритетности пунктов в этом списке меняется. Иными словами, гипотеза или теоретическая модель принимается или оправдывается не только (а в некоторых ситуациях  не столько) потому, что она: 1) эмпирически обоснована (в том числе верифицируема); 2) непротиворечива; 3) семантически согласована с наличными, „работающими” теориями, но и потому, что она: 4) проста; 5) эстетически привлекательна („красива”) и 6) её практические последствия не „злокачественны” для общества [14, с.171]. Новизна современных гносеологических ситуаций состоит в том, что в некоторой достаточно развитой в логико-концептуальном плане отрасли из-за скудности эмпирических данных требование (1) может игнорироваться, и принятие построенной теоретической системы в качестве научной можно осуществлять за счёт требований (2)  (6), либо с приоритетом какого-нибудь из требований (4)  (6).

В современной теоретической физике например, при исследовании Вселенной или вакуума, всё чаще сталкиваются со случаями разрыва, „разбегания” теории и опыта. В космологии это действительно происходит из-за чрезмерной скудности эмпирического базиса (см. в этой связи обсуждавшийся выше феномен „экспериментальной невесомости”), а в исследованиях вакуума – вследствие чрезвычайной абстрактности теоретических (гипотетических) конструкций в этой области.

Сказанное выше о тенденциях в современном научном познании (и, в частности, о либерализации критериев научной рациональности) можно, на наш взгляд, рассматривать и как своеобразное проявление сближения (на уровне методологий, стиля мышления) естественнонаучного и соцмогуманитарного типов знания. Если раньше в естественнонаучном познании приоритетом была ориентация на строгую объективность, эмпирическую обоснованность и ценностную нейтральность в эпистемологических вопросах, а в социогуманитарном познании преобладала ориентация на „человеческие измерения” (и, тем самым, на преобладание аксиологических аспектов), то в современном естествознании нередки случаи торжества таких фундаментальных неклассических идей, как относительность и дополнительность (например, в своеобразных ситуациях дополнительности истинностного и ценностного). А это свидетельствует об ослаблении былых методологических жёсткостей и обращение к упоминавшейся выше так называемой „мягкой” методологии [15].

Приведенные три „отказа” (их количество можно умножить [14, с.173-174]) имеет смысл расценивать как свидетельство такого сближения, если рассматривать данную гносеологическую ситуацию как смену приоритетов и ценностных ориентаций в процессе познания. Отметим, что такому сближению во многом способствует синергетический подход, достаточно интенсивно развивающийся последнее время и имеющий ярко выраженный интердисциплинарный характер.

3. Научная рациональность и методологическое сознание в естественных и социогуманитарных науках. Одной из главных черт, отличающих социогуманитарное знание от естественнонаучного, является, прежде всего, „человекомерность” его онтологии, что, в свою очередь, ведёт к её принципиальной нестабильности и аксиологической нагруженности. Также и социогуманитарное познание является ценностно ориентированным, что требует принципиального учёта аксиологических аспектов при анализе научной рациональности в сфере гуманитаристики. В естественнонаучном же познании во многих эпистемологических вопросах допустимо признавать ценностную нейтральность знания.

Как известно, В.Дильтей был одним из первых, кто отделил науки о духе от наук о природе. Он различает их прежде всего по предмету. Предмет наук о природе составляют внешние по отношению к человеку явления. Науки о духе погружены в анализ человеческих отношений. В первых учёных интересуют наблюдения внешних объектов как данных естественных наук; во вто­рых – внутренние переживания. Здесь мы окрашиваем наши представле­ния о мире нашими эмоциями, природа же молчит, словно чужая. Дильтей уверен, что обращение к „переживанию” является единственным ос­нованием наук о духе. Автономия наук о духе устанавливает связь поня­тий „жизнь”, „экспрессия”, „понимание”. Таких понятий нет ни в природе, ни в естественных науках. Жизнь и переживание объективируются в институтах государства, церкви, юриспруденции и пр.

В.Виндельбанд предложил различать науки не по предмету, а по методу. Он делит научные дисциплины на номотетические и идеографические. Цель первых – установление общих законов, регулярности предметов и явлений. Вторые направлены на изучение индивидуальных явлений и событий. Однако внешняя противоположность природы и духа не в состоянии дать исчерпывающее основание всего многообразия наук. Г.Риккерт, развивая выдвинутую Виндельбандом идею о разделении номотетических и идеографических наук, приходит к выводу, что различие вытекает из разных принципов отбора и упорядочивания эмпириче­ских данных. Деление наук на науки о природе и науки о культуре в его знаменитом одноименном произведении лучше всего выражает противо­положность интересов, разделяющих учёных на два лагеря [17]. Для Риккерта центральной является идея, что данная в познании дей­ствительность имманентна сознанию. Безличное сознание конституирует природу (естествознание) и культуру (науки о культуре). Естествознание направлено на выявление общих законов, которые Риккертом интерпретируются как априорные правила рассудка. История же занимается неповто­римыми единичными явлениями. Естествознание свободно от ценностей, культура и индивидуализирующее понимание истории есть царство цен­ностей. Указание на ценность очень важно.

Вообще говоря, научную рациональность можно рассматривать, по крайней мере, в трёх контекстах – 1) онтологическом; 2) эпистемологическом и 3) аксиологическом (или шире: социокультурном). Учитывая взаимосвязь этих контекстов и некоторую условность их выделения, приведём характерные примеры для каждого из них. Для (1) – это анализ научного детерминизма; для (2) – это анализ научности знания и деятельности по получению именно научного знания; для (3) – это анализ комплекса предпочтений субъекта-исследователя (и научного сообщества; причём предпочтений не только чисто эпистемических!) в рамках методологического сознания данной эпохи [7]. Ибо знать в науке – это не только иметь представление о том, что есть, но и о том, что должно быть, каким путём лучше, оптимальнее идти к решению соответствующей научной проблемы и как, с какой точки зрения, оценивать полученные результаты. Вопросы, относящиеся к методологическому сознанию, во многом „пересекаются” с методологией науки, если в качестве предмета рассмотрения иметь в виду научно-познавательную деятельность.

В методологическое сознание обычно включают стиль мышления, методы и другие регулятивы познавательной деятельности. «Методологическое сознание в науке, – пишет П.Ф.Йолон, – составляет та сфера интеллектуальной деятельности и её результатов, в которой происходит осмысление путей, способов и форм производства научных знаний в действительном процессе познания, его оптимальной организации. Как система внутренних построе­ний, методологическое сознание учёного представляет собой идеальное отражение непосредственных действий субъекта в реальном исследовательском процессе и сформированную на этой основе совокупность представлений о целях познания, способах их достижения и рациональных требованиях к конечному научному результату. Накапливаясь, суммируясь и интегрируясь в качестве первичного познавательного опыта учёного, совокупность этих представлений конституиру­ется в виде разнообразных, нередко эмпирически найденных регулятивных норм, методологических схем, исследовательских рецептов и предписаний, предъявляемых к познавательной деятельности, реализующихся в ней и обеспечивающих ис­тинность, обоснованность, практичность и т.п. научных знаний» [2, с.16].

Важной особенностью методологического сознания является то, что оно своей активной стороной направлено не только на объект познания, но и па действия субъекта, ко­торые он совершает, познавая объект. В процессе становления и исторического развития субъект выработал способность делать предметом своего размышления и осознания свои собственные познавательные способности, предметное содержание самого методологического сознания и весь тот познавательный инструментарий, который исследователь применяет для производства научного знания. При этом сле­дует подчеркнуть, что «самообращённость методологического сознания имманентно присуща процессу познания, является его неотъемлемой стороной и имеет место во время и в тече­ние самих познавательных действий исследователя. Её функция состоит в создании и реализации своеобразной аксиоло­гии исследовательского процесса, с помощью которой дости­гается необходимый самоконтроль познавательных действий, их самооценка с позиций соответствия выработанным мето­дологическим схемам и признанным стандартам, задействуются критерии аутентичности познавательных средств, их целесообразности и оправданности» [2, с.17-18].

Среди упомянутых регулятивов и методов научной деятельности имеет смысл различать: а) собственно научные методы, т.е. эксплицитные нормы научной деятельности (например, метод меченых атомов, спектральный метод и др.); б) методологические принципы, т.е. менее определённые и менее „жёсткие” нормы (например, принцип дополнительности, принцип соответствия и др.) и в) более „мягкие” регулятивы научной деятельности (например, простота, красота, согласованность и др.).

Тем не менее, все они могут входить (правда, в разной степени предпочтительности) в комплекс норм и критериев научной рациональности. И когда говорилось о либерализации критериев научной рациональности, то имелось в виду главным образом повышение роли в научной деятельности (особенно на стадии теоретизирования) именно более „мягкие” регулятивов. Пусть простота, красота и эффективность не являются научными методами в строгом смысле этого слова, но в методологическом сознании они могут играть значительную роль, адекватно ориентируя научно-познавательную деятельность субъекта (прежде всего, теоретизирующего).

В отличие от естествознания, в методологическом сознании социогуманитарных наук роль собственно научных методов выражена пока в меньшей степени, нежели роль методологических принципов и других, более „мягких” регулятиввов научной деятельности, которые, в свою очередь, являются более „чувствительными” в аксиологическом отношении.

На наш взгляд, выделение (и важность такового) „аксиологического измерения” научной рациональности особенно актуально в ходе рассмотрения изменения её критериев и идеалов. В этом плане отмеченная выше либерализация критериев научной рациональности связана с изменениями в комплексе предпочтений, что во многом определяется переоценкой традиционных ценностей в научном познании и научном сообществе.