4.2 Очерк «двумя этажами ниже»

В один из теплых вечеров прошлого года, возвра­щаясь с работы домой, я увидел у двери соседей вы­ставленную по русскому обычаю крышку деревянного гроба и так оказался втянут в уголовное дело, для ме­ня — страшное, а по мнению юристов — простое и да­же заурядное. «Задание редакции?» — спрашивали они. «Нет».— «Но почему же именно это дело? Ни загадок, ни тайн, все открыто, ясно...» — «Мне не ясно»,— отвечал я.

Задания действительно не было, и писать об этом яе собирался я, потому что не поручился бы не толь­ко за правоту свою, но и за беспристрастие — тут я пристрастен,— однако время шло, а забыть было труд­но, суд прошел, на который нельзя печати оказывать давление, и приговор вступил в законную силу, а я все думал об этом и вот все-таки берусь за перо.

Соседи мои Власенковы — Василий Петрович и Оль­га Тимофеевна. Не могу сказать, что коротко был с йими знаком, но, встречаясь, кланялись, и я знал, что он старый шофер, знал, что она тоже работает, хотя и с больным сердцем, а главное, знал, что семья у них работящая, непьющая, порядочная, тихая; кому-кому, а соседям это видно. Детей у них было двое, бегали в школу, школа у нас во дворе, потом Виктор, первенец, стал рабочим, пошел в армию, вернулся, как-то все быстро, потом я встретил Василия Петровича, очень Довольного: «Витю женим». Вскоре вышла замуж и Люся, дочь Власенковых, осталась с мужем у своих, ,& Виктор с женой — у ее родителей.

И вот гроб-то этот оказался для Виктора, а убил его тесть, отец молодой жены, тоже шофер. И то, что погиб человек, который рос у меня на глазах, не дава­ло покоя. Будто я мог Что-то сделать и не сделал. Когда днем, в первом часу, приехали в наш дом жена Убитого и теща, дверь им открыл Василий Петрович. «Витю убили»,— сразу сказали они, не умея подгото­вить его, и он пополз на пол, пал в беспамятстве. (399) Потом привезли Виктора, и он лежал на столе, красивый мальчик. Теперь только увидели все, как он красив. И увидели, что мальчик. «Какой сын...—^; говорил Власенков.— Гроб по спецзаказу, у них и гробов таких нету. Рост-то у него какой!» И странной гордостью были исполнены слова маленького сморщенного отца. Не знаю, как писать об этом.

Должна же быть какая-то логика, идея, мысль, ну пусть не мысль, мысль — редкость, пусть толковое со­ображение. В суде убийца начал свои показания так:

— У меня не стояло в голове. Даже не ожидал, что у меня нож. Когда ударил, появилось сознание в голо­ве: не прав я... Не могу пояснить, как и почему. Я не имел этой цели.

Боюсь, что так оно в общем и было. Разумеется, нож к нему не с неба свалился, нож он искал и нашел в кухне, убийство признали умышленным, но то, что не было оно загодя намеченным, холодно обдуманным, так сказать, запланированным,— это, видимо, верно, и это, на мой взгляд, хуже всего.

Шофер Кустов среднего роста и силы средней, темные волосы зачесаны назад, глаза посажены близко, носат. Внешность самая ординарная, нисколько не зло­дейская. И был он в тот день просто, обыденно, как со всякой своей получки, пьян. Взял, еще с двумя, пол­литра белого, переложили красным, пьяный явился домой, и жена – это он считал важным,— жена, а не он, начала скандал: зачем пропил четыре рубля? А у них долг, как раз ему заказали зубы, чем отдавать? Ну, понятно, он разозлился, взял еще трояк, сбегал за

«старкой».

То есть чушь какая-то, зубы эти, и рубли с копей­ками, и почему-то подкидной дурак (после играл с же­ной), еще он бренчал в тот вечер на гитаре и, кажет­ся, смотрел телевизор — извольте теперь копаться в нелепых подробностях жизни. Но ничего иного нет в этом трагическом деле, тут быт, густой быт, только быт, и нет загадок, кроме одной, самой простой и са­мой неразрешимой. В популярной песенке из телефиль­ма о «знатоках» с рекордным количеством оговорок поется: «Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет...» Так вот почему «кто-то» «кое-где» «порой» не хочет? Почему он убил? Поступил ли он согласно или наперекор своей личности? (400)

Известно: труд воспитывает. Кустов трудился всю жизнь, ему - сорок два года, а стаж — тридцать лет, мальчишкой стал к станку, это было в войну, вышел в шоферы первого класса, и тут, судя по характеристи­ке, с места работы, претензий нет к нему. Известно: t_s былые времена очень многих толкали на преступление - нищета, голод. Шофер автобуса Кустов получал триста рублей в месяц, жена его, контролер ОТК,—жгр, молодые, вторая семья, зарабатывали поменьше, но в месяц на четверых выходило больше семисот рублей, и была отдельная квартира, а в квартире — теле­визор, холодильник, приемник, сервант и прочее, что по нынешним представлениям нужно людям для уюта. Корысти, основы большей части «семейных» преступ­лений прошлого, тут тоже не было.

Однако что-то же было, возразят те, кто всегда все знает лучше других. Не может быть, чтобы совсем без причин... Что ж, придется и это писать: скандал у Кус­товых тянулся с пяти часов до одиннадцати. С пере­рывами на «дурака», на гитару, на «старку». Потом пришли дочь с зятем, прошли в свою комнату, стали собираться спать. Кустов снова забушевал. Пьяный, он казался себе умным среди дураков, и не понять ему было, что он дурак среди умных. Когда ударил жену, вышла дочка и взяла мать к себе. Виктор достал рас­кладушку, помог застелить. А тот все шумел, материл­ся, и Виктор крикнул ему, чтоб не мешал спать: завтра к семи на смену. Тогда Кустов взял нож, спрятал за спину, ногой распахнул дверь: «Выходи, трус несчаст­ный! Хватит прятаться за бабьи юбки!» Виктор в тру­сах рванулся к нему и был убит на пороге: пять звер­ских ран в грудь и живот.

В суде потом высчитывали секунды, вымеряли рас­стояния, выясняли, кто где стоял, кто что говорил, и ^: все было важно для квалификации, для статьи, для приговора. А для общественного сознания одно важ­но: как это могло случиться?

Вот справка, я получил ее в Министерстве внутренних дел СССР. Профессиональная преступность идет у нас на убыль, «домушники» и «медвежатники» толь­ко в детективах лезут на глаза, в оперативных сводках Они сдвинулись на одно из последних мест. Даже уличные происшествия, после известных мер по борьбе с хулиганством, начали сокращаться. Не так быстро, как хотелось бы, но тенденция такая есть. И вот в ряду

(401) преступлений против личности (я не касаюсь хищений, взяток и т. д.) все заметнее становится «бытовка» — преступления на бытовой почве, где жертвами чаще всего оказываются знакомые, собутыльники, родичи. В 1971 году среди убийств и покушений на убийство «бытовых» было 66 процентов.

— С улиц и проспектов,— сказал мне один из чле­нов коллегии МВД СССР,— ущербная мораль уползает в подворотни, подъезды, квартиры. И оттуда доносятся вопли, не слышные общественности.

Сказано образно, я оценил. Но как бороться с этим? Прежде милиция имела дело с «профессионалами», теперь чаще — с «любителями». Прежде преступность была преимущественно трезвая, теперь преимущест­венно пьяная. Прежде почти всегда были явны моти­вы— низменные, подлые, грязные, но хотя бы понят­ные, теперь они стерты. А что лучше? Так сказать, кем вы предпочитаете быть убитым, любезный чита­тель, трезвым циником или пьяным подонком? С це­лью ограбления или «просто так»? Вопрос нешуточ­ный: сама видимая бессмысленность убийства, пора­зившая меня, оказалась типичной. Это явление (оно наблюдается во всем мире) юристы называют сниже­нием порога мотивации. То есть мотивы тяжких пре­ступлений либо не проглядываются вовсе, либо столь мелки, что два десятка лет назад подсудимого тотчас послали бы к психиатрам на экспертизу. Теперь не всегда посылают. «За что убил?» — «Он меня дураком назвал». Нормален.

Выходит, и впрямь, как ни дико это звучит, мы столкнулись с заурядным убийством: вот губитель, вот жертва, вот орудие преступления, и не нужны собаки-ищейки, как дошло до главного — мотивов, корней,— тут все и заволокло.

Туман.

С утра Власенковы отправлялись в суд. Они не раз­мышляли о мотивах, процентах, статистике преступле­ний: у них сына убили. Одного. И эту простую чело­веческую первооснову дела, живя рядом с ними, не мог я забыть. Дочь Власенковых, когда пришла беда, находилась в роддоме, ей не говорили ничего, боялись, пропадет молоко, и навещал ее только муж, тихий па­рень, добряк, а она сердилась, плакала: неужели Вить­ке не интересно поглядеть на племянницу? Почему (462) мать не идет? И вот Ольга Тимофеевна собралась с си­лами, платок повязала, поехала к ней. За день до по­хорон. «Чего ты плачешь, мама?» — «Внучонке раду­юсь».— «Да на тебе лица нет!»'—«Болею все... Заму­чил радикулит». А Василий Петрович ждал за углом, он бы не смог. Теперь они ездили в суд, день за днем, всю неделю, и это было важно для них. Будто все еще жил Виктор, и делалось что-то, связанное с ним,— схо­ронили, поставили оградку, сороковины справили, а там следствие, суд, все кряду,— а как объявят при­говор, то уж конец.

В суде предстали перед ними обломки другой семьи, какой-никакой, а семьи. Когда спросили у Кустова: «Как жили с женой?», ответил: «Двадцать два года прожили». И вот в первую ночь, как обрушилось все, дали жена его и дочь первые показания. Потом выли над гробом, кричали, что только и свету было в доме, когда Виктор пришел. Потом вымыли полы, начали жить дальше — и новые показания, чуть уже по-дру­гому. А к суду с тем пришли, что того все равно не вернешь, а этот в тюрьме и все-таки муж, все-таки отец.

На предварительном следствии старшая из них го­ворила: «Угрожал и замахивался». В суде: «Беспокоил меня». Там: «Выражался нецензурной бранью». Тут: «Один раз выразился». Там: «Часто употреблял спирт­ные напитки». Тут: «Для меня — часто». Линия была такая, что-де до прихода зятя жили они тихо-мирно, он сам лез на скандал, хотя просили его не лезть, и была, стало быть, взаимная ссора, а не убийство из хулиган­ских побуждений,— уже смекнула теща, что это обви­нение (статья 102, пункт «б») тяжелее. Ей напомнили случай, когда она сама вызывала детей от Власенко­вых, дочку и зятя: «Приезжайте, спасите, буянит, раз­бил унитаз!» Было или не было?

— Да, действительно...— отвечала она.— Пришел выпимши и еще с собой принес четвертинку. Я ему говорю,— изобразила тоненько: «Володичка, не пил бы ты больше». И уговорила. Пошел он выливать и бу­тылочку эту выронил.

Тут даже судьи улыбнулись. Ну ладно, мог он и так разбить, чего не бывает на свете, но чтобы сам по доб­рой воле пошел выливать водку!..— научная фантасти­ка. Однако на своем она стояла твердо, кто-то уже научил ее, что от прежних показаний можно (403)

отпереться, и ничего ей за это не будет, а суд на том лишь вправе строить приговор, что она скажет в суде.

Вызвали дочку, молодую вдову, и тихо стало в ка­зенном зале. Маленькая в мать, носатенькая в отца, в модном плащике, с высокой прической, взошла она на возвышение, и все жалели ее, потерявшую любимого мужа, и ждали, что она скажет. Сказала заученное: «Пока Витя не поселился у нас, все было хорошо».— «А раньше приходилось вам с матерью убегать из до­ма?» — «Только, когда отец выпимши».— «Часто он пил?» — «Ну, не каждый день и не через день».— «Сколько раз в неделю?» — «Ну, раза два или три». Так оно и вышло: через день.

Вспомнила спор из-за телевизора. Пришли они до­мой, отец смотрел хоккей, а Виктору непременно по­давай кино... Судья перелистала папку, лист дела та­кой-то, страница такая-то: раньше другие были пока­зания. Это она пожелала смотреть кино, она перек­лючила программу, е е ударил отец и обругал, да по обыкновению матом, и за нее заступился после это­го Виктор — так или не так?

— Ну, да, я хотела кино, а зачем Витя лез? Он ни того, ни другого не хотел, а обязательно, чтоб вы­шло по его.

— Не «по его», а по-вашему.

— А он у нас не прописан.

Сложность заурядного дела состояла в том, что дру­гих свидетелей убийства не было, а эти две от правды тянули в сторону, да только ум их был нерасторопен, движения души примитивны, ложь неуклюжа, мелка, и вылезли наружу все неувязки, натяжки. Тем более что задача их, прямо скажем, была тяжела, обелить пьяницу, который во хмелю всегда был дурен, дочь полуодетую выгонял из дома, жену грозил столкнуть с балкона, зажженные спички бросал ей в лицо и да­же бил однажды, как выразилась она, утюжком.

«Кто очень уж жалеет злодея (вора, убийцу) и проч.,— заметил Ф. М. Достоевский в своих «Записных тетрадях»,— тот весьма часто не способен жалеть жертву его».

В суде-то злодей был робок, каялся, прятал глаза, адвокат справедливо напомнил, что он в ту ночь и себя полоснул ножом (в раскаянье, сказал адвокат), его спасали в больнице. В конце концов можно было (404) понять жену, которая жалела мужа, и дочку, которая не стала отрекаться от отца,— вопрос о свидетельствах ближайших родственников вообще не бесспорен,—но больно уж легко эти женщины предали юношу, из-за них, в сущности, погибшего. На следующее утро теща говорила своей сестре (та подтвердила в суде): «Пото­му убил, что Витя за меня заступился». А теперь ва­лили все на него, на мертвого: не придет, не возразит, стерпит. «Он у нас не прописан». И хватит об этом. Коллегия Московского городского суда сумела извлечь истину из паутины слов, судья Е. П. Сологубова объя­вила приговор: по статье 102, пункт «б» — 15 лет лише­ния свободы. И возглас дочери:

— Папочка, ты ни в чем не виноват!

Вот так-то. Придется говорить о нравах и о нравст­венности, что не одно и то же. Есть нравы — свод обы­чаев, уклад жизни людей, результат их подчинения принятому. И есть мораль: народ знает, хорошо это или плохо. Пить или не пить — это нравы, порицать или одобрять пьянство — нравственность. В тех же «Записных тетрадях», недавно впервые изданных, ска­зано, что даже «подлец не говорит: так и надо, а воз­дыхает и чтит добродетель». В каком-то смысле и ли­цемерие — здоровый признак, ибо, как вспоминает дальше Достоевский, «это есть дань, которую платит порок добродетели».

Как-то я получил письмо из маленького южного го­родка о другом судебном деле. Девочку удочерила учительница, подруга покойной матери, растила со своими, на свои скромные достатки, а та, встав на но­ги, подала в суд на приемную мать: пусть вернет си­ротскую пенсию за все годы. Пришлось считать, какие покупались туфли, да сколько на питание, да на белое платье к выпускному балу,— в иске ей отказали, ко­нечно, девчонка эта свинья, но нашлись же люди, под­державшие свинство. Вот что запомнилось: ходит та­кая по городку, где все друг друга знают, и на нее не указывают пальцами.

Ну ладно, никто не мог предвидеть, что Кустов до­пьется до смертоубийства, но что он пьет, тиранит до­машних,—-это ведь знали соседи, а пальцами на него не указывали. И выходил он из дома, и все здорова­лись с ним, и был он среди них человеком. Потом шел на работу и опять был человеком, хотя и там знали, (405) что пьет, буянит, что дважды уже сидел по пятнадцать суток за мелкое хулиганство. То есть атмосферы не формального, явно выраженного осуждения не было вокруг него, а ведь это единственно могло его остано­вить. Классический вопрос: «Ты меня уважаешь?» — он не лишен глубокого смысла.

Конечно, не всякий пьяница станет преступником, люди разны, иной выпьет — и добродушен, смешлив, сонлив, но две трети убийств совершаются в пьяном виде, почти все случаи хулиганства — в пьяном виде. Не разбирая всех причин пьянства, их слишком много, я обращусь к одной, по мнению социологов, врачей, юристов, очень важной,— обычаям ближайше­го окружения. К оценкам и взглядам того круга, ради которого крикнула дочь .убийцы, что он не ви­новат. Не могу поверить, что действительно она дума­ла так, но возглас явно был рассчитан на одобрение... Видите ли, пьяниц на Руси всегда хватало, но кабак во всяком случае был осужден в сознании народа, сам пьющий знал, что «ослабевать» грешно. А Кустов пил и считал: так и надо. Близкие его страдали от этого и считали: иначе не может быть. Мало того, если бы мать и дочь «упекли» его на принудительное лечение (его же спасая), родня, двор осудили бы их. Так сме­стились в этом микромире понятия добра и зла. И ес­ли худо то, что нравы порочны, то еще хуже то, что нравственность потянули они за собой.

Кустов не был законченным алкоголиком, не дошел до того предела, где одно остается — помощь слабораз­витым, он мог еще работать, но был уже, по опреде­лению врачей, бытовым привычным пьяницей: алко­голь, который удерживается в крови сорок восемь ча­сов, взял над ним верх. Психика перевернута: «сооб­ражая на троих», будет копейки считать, а деньги, нужные больной дочери, пропьет, случайный собутыль­ник ему друг до гроба, а самые близкие люди – враги. Глядя на эту жизнь, понимаешь, что мало накор­мить человека, дать ему квартиру, коробку с голубым экраном: страшна материальная нищета, но еще страш­нее нищета духовная. Скучно было ему и нечем жить. Ни идеи, ни цели, ни заботы не только высокой, но и самой простой (тоже, впрочем, высокой) — о благе семьи. Даже облегчение труда, даже увеличение сво­бодного времени обернулись во зло: больше стало не­растраченных сил, больше пустых часов. Как сказал (466) один пьющий товарищ: «У меня не тогда голова рас­калывается, когда пьяный, а когда тверезый».

Слабо еще исследуются причины пьянства и хули­ганства, а между тем старые, так сказать, классиче­ские мотивы бытовых преступлений, которые годами изучались учеными — ревность, месть, корысть,— от­ходят на второй план. Корысть сейчас едва ли не на последнем месте (около 8 процентов убийств), а на первом — хулиганство, явление расплывчатое, дикое, непредсказуемое... Все в этих «заурядных делах» долж­но быть иным — розыск, изучение, профилактика пре­ступлений, а мы, чуть что, взываем привычно к власти: куда милиция смотрит? Но до чего ж мы дойдем, если только милиция будет наводить порядок в нашем доме? Что ж теперь, к каждому застолью выделять усилен­ный милицейский наряд?

Вот вам для раздумий и выводов еще один эпизод, последний. Он уже не связан с проблемой пьянства, но связан (и впрямую) с проблемой отрезвления. На заводе, где служат жена и дочь убийцы, одна из ра­ботниц (она была в суде) сказала им в глаза, что она думает о них: «Такого парня загубили!» Те обиделись, подали жалобу, и цеховой «треугольник» велел этой работнице перед Кустовыми извиниться. То есть наш­лась одна, указавшая на них пальцем, так ее же и на­казали. И она извинилась (иначе, грозили, премии ли­шат), и вы рассудите теперь цеховых мудрецов, пой­мите, какой создают они в коллективе нравственный настрой.

Нет, проблема, занимающая нас,— она далеко не только милицейская. Это большого масштаба нравст­венная, общественная, социальная проблема. Мне го­ворили, что в Заполярье, где потребление спирта от­нюдь не меньше, чем в прочих местах, пьяные на ули­це не валяются. Почему? А там мороз пятьдесят гра­дусов. Ну, может, кто и замерзал, но сильные выжили и, что к чему, соображают. Так вот моральный кли­мат общества действует не слабей: как ни пьян, а штаны посреди улицы не снимет — засмеют.

Пишу не для хулиганов: они не читают книг и га­зет. Пишу не для пьяниц: они, если и прочтут, не пой­мут. Скажут: «Это не про меня, я-то здоров». Скажут: «Какой я алкоголик, сосед больше пьет, и ничего». (Верно, пока ничего, да у него наследственность дру­гая, здоровье, характер, нервы, и пить он (407) взялся небось не с пятнадцати лет.) А пишу для окружения, для женщин, которые больше всего терпят от пьянства, для настоящих мужчин, которые захотят остановить, спасти, для нормальных людей, которых, что ни гово­рите, больше. :

Вчера зашел я к Власенковым: в доме царит ма­ленькая внучка, все крутится вокруг нее, и надо с нею гулять, надо ее занимать, а она здоровенькая, щека­стая, вот уж и улыбаться начала, и оживает лицо Оль­ги Тимофеевны. Мне она сказала: «Все вижу один сон. Будто Витя с Ирой у нас, собираются ехать к себе, а я им говорю: останьтесь. И будто они остаются...» Пришел Василий Петрович, принес белые бутылочки из детской консультации, и она замолчала, не стала при нем продолжать.

Я подумал: все-таки была причина гибели Виктора. Та, что хулиган ненавидит несхожее: не так одет, не так держится, не так говорит. А Власенковы воспита­ли сына человеком. Таким же, как они сами, добрым, чистым, порядочным. Юноша чужаком попал в пере­кошенный мир, и был между ним и губителем его ов­раг. Отказался пить с тестем – «гордец», не материт­ся – «чистоплюй», женщин не позволяет оскорблять при себе – «интеллигент». И хотя все они выяснили, я думаю, в первые три дня, а дальше обсуждать им было решительно нечего и год (это выяснилось в суде) они не говорили вовсе, тут было яростное столкнове­ние двух жизненных позиций, двух норм поведения, двух семейных укладов.

Я простился с соседями и вернулся к себе. Всего два лестничных марша. Самая близкая моя команди­ровка. И самая тяжелая. (409)

1972