Столкновение
Закрылась дверь с прорезанным в ней глазком, и мы остались одни. Теперь я мог толком рассмотреть Кочерова. Он сидел через стол от меня на табурете, привинченном к цементному полу. Сидел неподвижно, смяв в руке кепку. Желтое лицо было благообразно, рыжая бороденка удлиняла его, в круглых глазах таились настороженность и ожидание. Я не знал, как обратиться к нему. "Слушайте, Кочеров!" - я не привык так. "Гражданин", - слишком казенно. "Товарищ", - вроде бы уже нельзя. "Владимир Иванович..." - нет, он не вызывал во мне ни уважения, ни сочувствия. В сущности говоря, этот тихий дядя сделал все для того, чтобы убить пятьсот душ. Подвиг другого человека отвел беду. И тот, другой, погиб...
- Прошу вас подробно рассказать мне о том, что было в ночь с 17 на 18 мая.
- А чего? - с готовностью начал Кочеров. - Я и до того в ночь работал. Спал, конечно, мало. Недостаточно. После телевизор смотрел, после обедал, после за деньгами ходил: мы картошку сдали в магазин, излишек. Ну, получил сорок два рубля. После снова поел, после на работу.
- Вы уже были пьяны?
- Не-е, тверезый. Пьянкой я вообще не занимаюсь. Я как получил деньги, то встретил Стеганцова Сашку, моей жены сестрина мужа. Ну и сговорили пол-литра на двоих. Потому больше ему нельзя: тоже в ночь на работу. Да и пили-то днем, в четвертом часу.
- А на смену в шесть?
- Ну да. Бригадир мне назначил клин и еще польцо, где кукуруза. Я говорю, мол, выполню. Примерно в полночь уснул.
- На ходу?
- А чего? Он ехал.
- Почему не остановили трактор?
- Хочется ведь и заработать, - сказал Кочеров. - Тут я, ей-богу, не виноватый: он меня сам на рельсу вывез. Огородами, ячменем, болотом, а как шибанул по железу, я и прохватился. Ну, думаю, все!
- Вы знали, что скоро пассажирский поезд?
- Я часы смотрел. Ну, думаю, все: убьет меня до смерти! Он у нас не часто ходит, расписание известное. А у меня трактор по эту сторону пути, плужок - по ту. Прямо его дергаю, наискось - никак. Но все ж таки догадался: плуг отцепил, сам переехал назад и за колеса его. Тем только и сдернул.
- Вы видели, что рельсы сдвинуты?
Молчит.
- Неужто не заметили? Колея-то разворочена на протяжении тридцати семи метров.
- Смотрел... - говорит он наконец. - Растерялся я сильно. Темно и рельсы гудят.
- Скажите, это очень важный вопрос: была у вас мысль, хотя бы мысль, что надо остановить этот поезд?
- Испуг у меня был. Еще мне в голову ударило: авось проедет. А чего? Рельса не порвана, погнута только. А уж огонь видать, свет от поезда.
- Там ехали сотни людей: женщины, дети... У вас ведь солярка под рукой, зажечь ее - минута. Да если б вы просто руками махали на полотне, и то машинист увидел бы за полкилометра, успел бы затормозить. И вы не сидели бы сейчас в тюрьме.
Молчит. Голову опустил. Да и что он может ответить?
- Не думал я попасть в такую несуразницу. Хоть у бригадира спросите, хоть у управляющего... Жил тихо, не воровал, не буянил, норму выполнял, мне и квартиру дали от совхоза, женился, поросенка завел, пацан родился, Анатолий, огород свой, картошка, телевизор купили. Как паровоз упал, все у меня оборвалось. Куда теперь?
- Вы видели катастрофу?
- А чего? Он издаля еще зашипел, после грохот, он набок, и огонь сразу, пар. Ну, я вижу, оставаться мне тут нельзя. Могут получиться большие неприятности для меня. Я, конечно, выключил заднюю фару, чтоб меня незаметно было, и уехал.
- Но ведь там крушение. Сделанного не воротишь, но людей-то спасать надо. Почему вы никому не сказали?
- Я посчитал, что меня не найдут.
Он оставил за собой след гусеничного трактора ДТ-54, плуга и двух борон. По следу в шестом часу утра за ним пришла милиция. Непостижимая вещь: Кочеров спал.
Мне разрешили проехать несколько перегонов на паровозе. Я беседовал с путейцами. Изучал канцелярскую папку "Крушение поезда N 542 на 64-м километре перегона Тулиново - Тойда". Потом меня принял Сергей Иванович Кудинов, помощник машиниста. В сверкающе белый, чистый мир больницы я пришел прямо из тюрьмы. И долго, пока не запретили врачи, говорил с этим усталым худым человеком и смотрел в его глаза, серые, чуть удивленные, все еще не верящие, что он остался жив... Кажется, я могу себе представить, как это было.
Они слишком поздно заметили беду. Заметил помощник, потому что поезд шел по кривой, и рельсы были видны только с левой стороны. Что увидишь ночью? Блестит, убегает вперед нитка пути, она ясная, потому что обкатаны рельсы, и вдруг померещилась чернота. Только в свете паровозных фар помощник угадал искривление - оставалось сорок метров пути, секунды - и крикнул:
- Коля, держи!
Все теперь зависело от машиниста. Машиниста второго класса депо Отрожка Юго-Восточной магистрали Николая Константиновича Ведринцева.
Он был простой, веселый, добрый рабочий человек. Трудолюбимый, сказал о нем помощник. Он родился в путевой будке, начал слесарем, был кочегаром, вышел в машинисты. Все давалось ему. Он женился по любви и до конца дней любил и жалел свою Прасковью Тимофеевну, и дети у них были желанные, и по работе ему вышел орден и медаль за доблестный труд, и на здоровье он не жаловался: никто не упомнит на Графской, чтоб гулял по больничному. Ему оставалось до пенсии пять лет. Его уважали друзья, а врагов у него не было вовсе.
- Однако не кичился, - сказал мне Сергей Иванович. - Совсем был не заносчивый, хотя машинист второго класса.
Последние шесть лет они работали вместе, на одной дороге, на одном и том же паровозе - все тут было привычно для них. Работали молча, потому что в пути не положено говорить. "Зеленый!" - заметит сигнал помощник, и машинист обязательно подтвердит: "Зеленый", и снова они молчат. Таков порядок, а для них привычка, въевшаяся за долгие годы. Так же, как спать перед ночным рейсом. Все тут было памятно машинисту, всей мерой опыта своего и таланта он знал, где надо отвести регулятор на всю дугу, а где можно прибрать, и какой путь машина пробежит силой своей тяжелой инерции, и где, предощущая новый подъем, надо снова дать пар, а где притормозить и насколько, чтобы после не разгонять, но чтоб и не занесло... А от этого всего - экономия, и точный график, и уважение деповских, и премии к каждой получке, и давнишние портреты на Доске почета, к которым можно подойти и сказать: "А не запылились ли мы с тобой, Сергей Иваныч? Молодых бы кого на наше место!"
Так летели они и в ту ночь, отрезанные от мира своей скоростью и причастные ко всей жизни страны, и было все знакомо, покойно, и все они предвидели, помнили, но нельзя уберечься от тупости и равнодушия.
- Коля, держи!
Это команда крайняя. Машинист мгновенно отвел регулятор на себя. Для этого он должен был привстать. Садясь, перевел кран на экстренное торможение. Перевел левой рукой, а правой уже крутил реверс, чтобы дать контр-пар... И это было последнее, что увидел помощник: яростное лицо друга и спокойные руки, делавшие привычную работу. Потом мелькнул перед глазами развороченный путь, помощник крикнул, а может, только подумал: "Коля, все!", и его выбросило на землю и он остался жив.
А машинист успел - хочется так думать, - успел, обостренным своим чутьем угадать, что тормозная волна уже прошила состав, понял, что вагоны с людьми не пойдут под откос, и в тот же миг паровоз рухнул набок, и машиниста убило, сварило паром.
Аварийная комиссия установила: он сделал все, что было в его силах. Все мыслимое и возможное. Сошел с рельс следующий за паровозом вагон-ледник, в нем не было людей. Наклонился багажный, в нем было двое рабочих. Остальные вагоны остались на рельсах, многие пассажиры даже не проснулись, лишь наутро они узнали о катастрофе. Весь удар принял на себя один человек. Тормозной кран был отбит, его положение пришлось определять по оси. Красную ручку нашли в мертвой руке машиниста, он все еще сжимал ее.
В тот же день следователь передал секретарю парторганизации депо Отрожка паром сваренный, покрытый черной копотью партийный билет Ведринцева Николая Константиновича.
И мы не можем поставить здесь точку.
Двое жили в одном районе и, должно быть, ни разу не встретились в жизни. Только однажды пересеклись их пути, и одного повели после этого в тюрьму, а другого похоронили в красном гробу, и все паровозы на Графской проводили его гудками.
Можно увидеть в их столкновении случайность, трагическое стечение обстоятельств. Мы с вами попробуем докопаться до закономерностей. Думаю, это будет полезней.
Понятно, тут не было заранее обдуманного преступления. Тракторист именно не подумал, и это, быть может, страшнее всего. То есть он думал о чем-то, когда пил перед сменой, когда пьяный садился за штурвал, но потом, ночью, на рельсах, один на один с самим собой, он уже не размышлял. Тупость тут была, растерянность, страх, и сработал древний, как мир, звериный инстинкт самосохранения.
Вы не думайте, что он прост, Кочеров, - он совсем не прост. Когда его арестовали, он пробовал хитрить, сказал поначалу, что-де "кричал поезду", шапкой махал, и что будь жив машинист, то подтвердил бы, конечно. Потом следователь сообщил ему, что помощник машиниста жив, его спасли, и он показал в больнице, что на полотне никого не было. Тогда Кочеров эту свою версию снял.
Я долго еще беседовал с ним, стараясь понять, откуда в этом молодом человеке (ему 26 лет) такое ужасающее равнодушие. Он пишет в анкетах, что образование его пять классов, но это неправда, учиться ему было лень, пятый класс он не кончил: "Два года просидел в нем, а раз не дается - чего зря?.." Какие интересы у него? Он хмурится: чай, тут не город, много не "накалымишь". Я по-другому ставлю вопрос: какие у него занятия, кроме работы? Да так, все больше по дому, по хозяйству. Раньше, конечно, был в комсомоле, но вышел. Почему? Членские взносы долго не платил и жена не велит. Почему? А не ходи на собрания один. Ну, клуб еще есть, раньше по субботам и вторникам ходили в кино. Чего перестали? А телевизор свой, зачем зря деньги бросать. Какие нравились фильмы? Он не помнит. Больше, где приключения. Книги? Отчего же, брал. Что прочел за год? Не может сказать. Ну за два года, за пять? "Три мушкетера" он прочел. Ничего, понравилось.
- Вообще, - сказал Кочеров, - культурно-массовой работы в нашем совхозе не велось, плохо обстоит с этим вопросом.
Думая об этом человеке, я теряюсь: общественные инстинкты в нем совершенно не развиты. В этом смысле Кочеров стоит где-то на самой низшей ступени развития... Вы смотрите, он ведь и ловкость проявил в ту ночь, и смекалку, и работал, как дьявол, когда стаскивал плуг с полотна, - он спасал свою шкуру. А ради спасения других людей, пяти сотен душ, не сделал и безделицы - рукой не взмахнул. Ему это просто-напросто не пришло в голову. Дилеммы не было, он не выбирал.
Машинист Ведринцев тоже не выбирал - не будем сочинять того, чего не было в действительности. У него времени не оставалось на выбор. Помощник машиниста сказал мне в больнице, когда я собрался уже уходить:
- Лежу три недели и все думаю, думаю... Нет, выскочить он бы не управился. Все равно бы не управился.
- А если б сразу прыгал? Не думая о пассажирах?
На меня смотрели удивленные серые глаза: такой возможности он вовсе не принимал в расчет. Само собой разумелось, что машинист все должен сделать для спасения людей, а уж потом он мог подумать о себе, да вот не управился.
Тут не было подвига, к которому готовят себя загодя, зная, на что идут, как это бывает у летчиков-испытателей или врачей, прививающих себе чуму. Тут было честное до конца, до последней черты исполнение служебного долга, который стал его человеческим долгом, силой многолетнего исполнения в труде. Человек сделал то, что он должен был сделать, несмотря ни на что, - это и есть классическая формула героизма. Он принял свое решение без колебаний, потому что был подготовлен к нему всей своей жизнью. А смертью своей он придал силу непререкаемой верности всему, во что верил, чему служил.
Поклонимся мысленно его тихой могиле, отправимся вслед за тем в поселок, где он прожил свою честную жизнь, пройдем по улице имени Николая Ведринцева, остановимся у дома, где живет семья машиниста, и порадуемся тому, что на паровозе ЭШ-4482, когда его восстановят, помощником, а затем и механиком снова пойдет Николай Ведринцев - сын.
Однако точку мы и здесь не вправе поставить.
Я продолжал расследование. На станцию, где произошла катастрофа, меня послала газета, я был специальным корреспондентом, а значит, должен был выяснить все обстоятельства дела.
Оказалось, Кочеров и раньше пьянствовал. Был уже случай в совхозе, когда он пьяный взялся за штурвал, и это открылось, но, вообразите, сошло ему с рук. В тот раз попало его собутыльнику, который спьяну пробил на своем тракторе бак. А Кочеров не пробил, и его всего лишь пожурили. Вот он и продолжал "веселиться", и мы знаем, чем кончилось это.
Оказалось, минувшей зимой был еще один похожий случай на железной дороге. Рабочий того же совхоза "Тойда" застрял на рельсах с тяжелыми санями. Схема действий была примерно та же: разума - мало, водки - много, заботы о ближних - ни на грош. Пьянчуга бросил сани и сбежал. Путейцы вызвали тогда директора совхоза на свою оперативку. А при мне, уже после гибели машиниста, они разбирали новое дело: трактор панинского колхоза "Дружба" застрял на переезде перед самым носом у пассажирского поезда. На сей раз обошлось без водки, но оказалось, что и этот тракторист начальной школы не осилил, подготовлен был кое-как, вот и растерялся. Счастье еще, что оба случая были днем, машинисты вовремя заметили беду, успели затормозить.
Не многовато ли, однако, "злоумышленников"?
Право, чеховский Денис Григорьев, хоть и косматый был мужик, выглядит рядом с ними тихим мудрецом: он все же действовал с понятием, не подряд свинчивал гайки, иные и оставлял. Эти - опаснее, они вооружены машинами в пятьдесят и более лошадиных сил.
Приходилось делать серьезные выводы, и я писал в газете о многом. Писал, само собой, о воспитательной работе, потому что в совхозе действительно "плохо обстояло с этим вопросом". Молодежи в "Тойде" некуда деть себя, вечера не заполнены, а когда людям скучно, они начинают пить, а когда пьют - начинают безобразничать. Писал я в статье и о строгости, без которой воспитание тоже невозможно. Напился в рабочее время - взыскать, сел пьяный за руль - оштрафовать, снова напился - отобрать трактор. Отбирают же права у пьяных шоферов. Удар по карману для таких "злоумышленников" всего убедительней.
И еще я писал вот о чем: как ни воспитывай граждан, как ни ратоборствуй с зеленым змием, все равно далеко не каждому можно доверить машину. Нужен отбор. Тут я не предлагал ничего нового. Давным-давно известен отбор по зрению, слуху, физической силе. Есть отбор по образованию. Позднее стали проверять быстроту реакции, психическую устойчивость, волевую закалку... Другими словами, далеко не каждому открыты все пути. И в этом нет ничего обидного для людей, потому что они сами могут выработать в себе все необходимые качества.
Я был хорошо знаком с Игорем Владимировичем Эйнисом, летчиком-испытателем I класса. Ему принадлежал своеобразный авиационный рекорд, самый, пожалуй, редкостный: он двадцать четыре раза ходил на медкомиссию, пока добился разрешения летать. Дело в том, что у Эйниса было очень плохое зрение: левый глаз - 0,2, правый - 0,3. С таким зрением не то чтобы испытывать самолеты, но и просто управлять ими врачи не разрешают. И он ходил на комиссии в разных районах, выучил наизусть таблицы, по которым проверяют зрение, был разоблачен и даже - дело прошлое - получил комсомольский выговор за "обман медицины". Он занялся спортом, увлекся коньками, волейболом, боксом, стал чемпионом страны среди юношей по теннису. И добился своего - ему доверили самолет, он летал на машинах девяноста различных типов, в числе первой пятерки наших летчиков перевалил "звуковой барьер". Всем памятна удивительная история Алексея Маресьева, который преодолел непреодолимое. Работал в небе выдающийся летчик-испытатель нашего времени Сергей Анохин, а ведь у него не было одного глаза, и до этого все твердо знали, что без глаза, без "стереоскопичности" зрения летать никак нельзя. Не требует доказательств и тот факт, что нельзя без рук управлять автомобилем. Между тем Иосиф Дик, детский писатель, был ранен на фронте, у него отняты кисти обеих рук, и он отлично водит машину... Случаи я взял здесь редкие, крайние, и разве не ясно, что здоровые молодые люди с руками, ногами, глазами и вовсе могут добиться всего, чего пожелают. А значит, отбор, о котором мы ведем речь, и человечен, и справедлив. Именно потому, что существует он, трудно даже представить себе пьяного машиниста в кабине паровоза, уснувшего за штурвалом летчика или дебошира на подводной лодке. Это попросту невозможно, так же как невозможно, чтобы любой из них жил без книг, без газет, без кино, без живого интереса ко всему, чем живет страна... Так вот, нынешний мощный трактор тоже предъявляет к человеку свои требования. Не особо еще жестокие, не "космические", но вполне определенные - и по уровню знаний, и по нравственным качествам.
Сейчас важно вспомнить, что с самого своего появления в деревне трактор был не только и не просто машиной - он представлял революцию. Лучшим из лучших, коммунистам, комсомольцам вручался трактор, и были эти люди не просто "вспахивателями полей" - они представляли город на селе, их руками, умом, сердцем скреплялся союз рабочих и крестьян.
Я знаю, что возразят мне: то было время первых трактористов, а сейчас это одна из самых массовых профессий в стране. Верно, никуда не уйдешь от этого, но тем более важно в текучке будней не забывать о роли трактористов, о чести трактористов, о высокой их миссии: они не только землю преобразовывают, но и людские отношения.
Впрочем, я полагаю, задуматься стоит тут не только о тракторах и не только о трактористах... На 64-м километре перегона Тулиново - Тойда произошло яростное столкновение двух укладов, двух жизненных позиций, если хотите, двух идеологий.
Это очень серьезно. Куда серьезнее, чем может показаться на первый взгляд.
РЕКОНСТРУКЦИЯ
Главврач одного родительного дома – хорошего, куда заранее просились женщины со всего города, – писал на заявлениях (сам видел) такую резолюцию: «Роды разрешаю».
А вдруг бы не разрешил! Страшно подумать... Дело, о котором пойдет разговор, запрету не подлежит. Оно сегодня, хочется верить, неизбежно. И это вселяет известный оптимизм.
Мы не можем бесконечно строить новое. Как ни велика держава, а граница есть, и других земель не предвидится. Как ни велик народ, а сосчитан, и все ощутимее нехватка рабочих рук. Ученые говорят: выбыли факторы экстенсивного роста. Роста вширь – за счет числа заводов и работников. Задача не в беспредельном наращивании капитальных вложений, а в наиболее эффективном их использовании.
Реконструкция – вот слово, которое в ущерб стилю придется мне все время повторять. Реконструкция – вот дело, к которому пора привлечь самое широкое общественное мнение. Реконструкции мы отдаем приоритет в наших планах. Мало того, начиная с одиннадцатой пятилетки новостройки допускаются лишь в том случае, когда потребности страны не может покрыть все та же реконструкция.
Это все известно, не ново, объявлено, но пока что тратим мы на нее всего двадцать процентов средств, выделенных на строительство. Силы инерции слишком велики – тут начинается моя тема. И сразу другая цифра, определившая адрес: тридцать семь процентов тратит на эти цели Днепропетровская область. Больше, чем ей было назначено. Чуть ли не вдвое больше, чем в среднем по Союзу.
Стало быть, там уже поняли.
– Без развития завод – труп, – сказал Шведченко. – И директор – труп. Живой труп.
Беседа наша была отчасти странна. Я все допытывался, зачем он сам взвалил на свои плечи тяжелейшую перестройку. Вопрос, никогда не занимавший меня на новых объектах (запланированы – вот и строят), тут почему-то возник.
– Шел, конечно, на риск, – сказал он. – Когда первый раз вылез с идеей, многие шарахнулись: что этот дед, с ума сошел?
История такая. Новомосковский трубный, по всему судя, проваливал десятую пятилетку. Намечался ввод нового цеха, а строить его не стали. Почему – для нас не важно. То ли денег не хватило, то ли мощностей, то ли фондов. Другое важно: объективная причина была у директора первый сорт. Не дали цеха – снимайте план. Отписаться мог легче легкого. А он решил выйти на контрольную цифру.
– Привык выполнять, – таково было его объяснение. – Я уже двадцать лет в директорах. Буду прямо говорить: ни разу не сорвал.
– Но вины-то вашей тут бы не было.
– Точно, – улыбнулся он. – Когда срыв, виноватых не найдешь. А когда успех, спроси, кто участвовал, и со всех сторон: «Я!»...
Что же было придумано? Взамен строительства нового цеха перевооружить старый. Увеличить в нем скорость прокатки и сварки. Одно это обещало годовой прирост полутораста тысяч тонн труб. Такова была мысль, ее разрабатывали потом ученые, проектировщики, но родилась она на заводе. В институте «Укргипромез» мне с некоторым даже удивлением сказали: «Шведченко все время шел впереди нас». То же подтвердили в стройтресте, он не отпирался.
– Строителей удалось взять за горло. Как? А все им давали. Обычно ведь они садятся на шею заказчику: того нет, этого нет. А мы давали. Леса не хватает? Найдем. Фронт работ? Обеспечим. Крана нет? Будет. Второй нужен? На! Куда им деться?
Посмеивается, очень довольный собой. Но это сказать легко, что все он даст. А где взять? Надо было менять энергетику, менять машины, усилить фундаменты, разрыть полцеха. И все – не останавливая производства. Вот сложность любой реконструкции: план с завода не снимают. Веди стройку рядом с грохочущим станом. Ютись на кухне, пока ремонтируют твою квартиру.
– Никто не верил, что сделаем в срок. Даже друзья не верили. Поставки за год? Да ни в жизнь! А мы получили досрочно. Везло мне, конечно, и удалась одна хитрость: наше предложение включили в соцобязательства республики. А уж с этой-то газетой!..
Глаза моего собеседника сощурены, но «хитрость» его никого не обманула. Поддержал идею обком, дали добро в министерстве, и было это совершенно необходимо. Потому что есть вторая сложность: если для новостроек все заложено в плане, то здесь едва ли не все пришлось выбивать. Шведченко сам ездил на заводы-поставщики, и, надо думать, помогли его давние связи, опыт, знания, да и звания тоже – лауреата, Героя Социалистического Труда. Хотя, по его словам, все сделалось просто: «Директор директора всегда поймет».
– Я им прямо говорил: слушай, мне в мои годы ошибиться нельзя. Молодому простят, подучится, то, се. Мне нужно стопроцентное попадание. Я срывать не могу.
Пожалуй, вы уже поняли, что это за характер. Он еще прежде всех удивил. Долгие годы руководил Южнотрубным, одним из крупнейших заводов области, и вдруг сам попросился на завод незнаменитый, средний – почему? Слухи ходили разные, сошлись на одном: возраст. Умный мужик, учел свои возможности, ну и взял работу потише. Годы Антона Антоновича и впрямь подошли к пенсионным, карьеру строить нужды не имел, перебрался вдобавок ближе к областному центру, а там у него дети, внуки. Все казалось ясно, но, приняв дела, он и начал реконструкцию. Житейские мотивы рухнули: ждать после этого тишины и покоя «умный мужик» не мог.
– Я мог сравнивать. После большого видел, как плохо на малом. Привык к развитию, а тут болото. Когда у тебя в руках настоящее дело, совсем другое самочувствие. Ты говоришь – тебя же слышат!
То был, наверное, самый трудный год его жизни. Мотался по стране, оставив любимых внуков, груз тянул, какой трем молодым не под силу, инструкции нарушал, за все готов был держать ответ, а что в итоге? В итоге, если удача, достигнутое впишут заводу в план, опять придется перевыполнять его, а зарплата директора, само собой, останется прежней.
– Сколько можно об этом? – сказал Шведченко. – Суть в другом: мне ведь самому было интересно. А вообще-то трубы нужны народному хозяйству. Заново нам бы за год ничего не построить – факт. А мы в январе семьдесят восьмого начали – в декабре кончили. И трубы бегут, как водичка. На все про все потратили шесть миллионов рублей, а новый цех встал бы втрое! Это, считай, мы взяли двенадцать миллионов и положили в карман государству. Так или не так?
Видимая выгода реконструкции – первое, что бросается в глаза. Денег (на то же количество руды, чугуна, стали, труб) повсюду уходит меньше, чем при новом строительстве. Прибыль от реализации возросла в Новомосковске с 18,8 до 29 миллионов. Другими словами, в первый же год они покрыли все затраты. Но это даже не главное.
Главное – сами «лишние» трубы, которые удалось как бы вырвать из будущего. Мы худо считаем упущенную выгоду. Нет ее и нет, и будто быть не должно. Прикинем, однако, к чему привела бы нехватка продукции, кому-то твердо уже предназначенной. Труб этих ждали по всей стране. Не получи их строители, и подвели бы газовщиков, а те энергетиков, химиков – провалы такого рода накапливаются лавиной. Сбережено время, эта экономия дороже всего.
Не берем мы в расчет и экономию земли. Между тем Днепропетровщина, одна из наших житниц, потеряла за пятилетие район – около двадцати тысяч гектаров. Пришлось потеснить поля и фермы ради заводских корпусов, новых рудников, открытых разработок. Нужны они, спору нет, но кто взвесил ущерб? Когда в споре с одним радетелем марганца я сказал, что надо бы поаккуратней с землей, он руками замахал: «Да вы что! То, что мы добываем, – это ж валюта первой категории». Одно я нашелся ответить: «А хлеб, мясо – не первой?»...
Оценим, что свой промышленный урожай трубники сняли на прежней площади, в стенах того же цеха. И, по существу, теми же рабочими руками: годовая выработка на одного человека повышена у них со ста семидесяти восьми тысяч рублей до двухсот тридцати тысяч. Притом не пришлось людей переселять, укоренять в иных местах, строить для них жилые кварталы, а то и целые города с детсадами, школами, больницами, стадионами, клубами и всем прочим, что умиляет нашего брата журналиста.
Вывод: учтенные миллионы – малость по сравнению со всею суммой экономии, вполне достоверной, хотя измерять ее толком мы не научились. Но тут пора отметить другое свойство реконструкции, которое тоже бросается в глаза, – видимую ее необязательность, внеплановость, некую даже случайность.
Судите сами. Потребовалось для начала, чтоб «заморозили» объект, как раз и стоявший в плане. А будь он возведен, лишняя трата денег, материалов, времени, сил всем казалась бы нормой. Затем должен был прийти такой Шведченко. Сильный директор, который не только захотел, но смог добиться перестройки. Своего министра Казанца встретил в кулуарах XXV съезда (он и сам был делегат), и все они обговорили, и Иван Павлович сказал: «Я ваш помощник». Затем проектировщикам предстояло изучить старый цех, и выяснилось, что строил его, будучи еще молодым инженером, нынешний глава «Укргипромеза» Александр Селиверстович Зинченко. А осваивал, вводил в строй все тот же Шведченко, командированный из Никополя. («Помните, Аденауэр не дал нам труб для газопроводов? Вот тогда и ввели».) Он опытнейший прокатчик, кандидат наук, что тоже следует нам отнести к разряду «везений».
Нужна была, как видите, цепь счастливых случайностей, чтобы вышло хорошее, нужное, полезное дело. Оно вдобавок и экономически подкреплено пока слабо, или, говоря проще, невыгодно и проектировщикам, и строителям, и поставщикам, и заказчикам. Выгодно оно только (всего лишь!) обществу, стране. Проблема эта требует особого разбора, пока же замечу: успех все еще удивляет. Удача выглядит скорее исключением, нежели правилом.
Не быть реконструкции – проще, чем быть.
Когда хочешь поразить движущуюся цель, стрелять надо с упреждением. Техника в наш век движется слишком быстро, и если долгая стройка плоха, то затянутая перестройка (а у нас и такое случается) – нелепость в квадрате. Это твердо усвоили те, чей опыт мы с вами взялись изучать.
В Днепродзержинске перевооружали домну № 8, которой все равно положен был капитальный ремонт. Полезный ее объем увеличили вдвое, сэкономили против нового строительства три с половиной миллиона рублей, но мне сейчас другое важно: простой они сократили до минимума. Старая печь работала – новую монтировали в стороне. Собрали почти целиком, потом разбили торжественно бутылку шампанского, и махина поплыла, встала на свое законное место.
В Новомосковске стройку тоже чуть ли не до конца вели при действующем стане. А когда отключили, весь завод знал: часы тикают. По проекту «останов» намечался на шестьдесят дней. Свели до сорока. Новую мощность могли вводить полгода. Управились за три месяца. Рутина отошла, пришлось использовать резервы людской изобретательности, азарта, смелости – таков был нравственный эффект. Не одному директору стало интересно работать.
Реконструкция всегда экзамен. «Тут только увидел, – сказал он мне, – кто инженер, а у кого диплом». Пришел, скажем, на техсовет мастер Евгений Михайлович Лесов с собственным проектом модернизации гидропрессов. И сам же, с бригадой слесарей, осуществил. Заразились общим настроением производители «ширпотреба», которые вроде бы вовсе стояли от этих дел в стороне. Провели свою малую перестройку, и выпуск эмалированной посуды (замечу, отменной, ярких цветов, с итальянским изящным рисунком – «деколем») увеличили за пятилетку больше чем на треть. Примеров такого рода у меня полон блокнот. – Люди работают, как заново народились, – бросил в разговоре главный инженер завода Баранцов. Мы шли с Иваном Гавриловичем вдоль линии главного стана. Цех был огромен, девять гектаров, даль пролета тонула в тумане. Цех был пустынен, за пультами я насчитал всего тринадцать человек. На погрузке магнитные краны освободили от тяжелой работы сорок такелажников. Труд людей облегчен, ритмичность полная, они теперь конкурентоспособны, они лучше служат, дольше служат, сберегая металл, – и тут экономия, нами недоучтенная.
Ловлю себя на том, что все меня тянет доказывать пользу реконструкции, чего в общем-то не требуется. Но еще один резон приведу: народ здесь и зажил по-другому. Завод не прозябает, а растет и получает «под рост» деньги на социальное развитие. Несравнимые с ценою новых городов, да ведь и быт они не строят заново, а опять же реконструируют, улучшают. Важно, что новая рабочая столовая, и свежие овощи в ней, и отличные душевые, и зелень, украсившая всю территорию, – это все не с неба свалилось, а честно людьми заработано.
В Кривом Роге, на Южном горно-обогатительном комбинате, мне показали свою радоновую водолечебницу, новый профилакторий, туристскую базу, рассказали о собственных санаториях в горах, на Балтике, на южных берегах. Есть даже такой «индустриальный объект», как родильный дом. Иван Иванович Савицкий, директор комбината, Герой Социалистического Труда, объяснил: коллектив у него многотысячный, молодой, свадеб хватало, а рожениц приходилось возить за десятки километров. И были нарекания, жалобы рабочих, вот он и взял грех на душу: строил роддом под видом цеха.
(Конечно, лучше бы добился официального разрешения, законы надо соблюдать, но, к слову, восхитившая меня передвижка домны № 8 делалась по «льготному финансированию», без узаконенного проекта. Приехали потом в Госстрой за визами, а эксперт: «Я вам бытовки не пропущу». Фотоснимки показали ему, печь уже на месте, все, мол, закончили, выстроили, а он: «Против правил, не могу утвердить».)...
Нарушение у Савицкого тоже раскрылось и тоже было прощено. Почему? Человек он честнейший, директор знатный, а всего важней, что экономии добился колоссальной. Реконструкцию комбината вели, вовсе не останавливая производства, дали сверх плана сотни тысяч тонн концентрата, и общий прирост обошелся по сравнению с новым строительством на сорок миллионов рублей дешевле. На этаком фоне незаконный роддом трудно было и разглядеть. Однако, само собой, пришли хмурые ревизоры с сердитым вопросом: «Что за объект?» – «Цех». – «Какой такой цех?» – «Родильный», – ответил Савицкий. Между прочим, так его и называют с той поры горняки: «родильный цех». И довольны: Иван Иванович облегчил жизнь им и их семьям.
Разрешил роды.
Бьюсь об заклад, читатель: вам это не было известно. Или мало что было известно. Если не занимались проблемой, не выезжали на место, не видели все своими глазами. Сужу по себе: я до поездки не знал.
Летом 1980 года проходило совещание энергостроителей в ЦК КПСС. И в газетном отчете мелькнуло: после реконструкции Братская ГЭС увеличила мощность на четыреста тысяч киловатт. Между делом при сравнительно малых затратах, как говорится, в рабочем порядке ввели в строй, считай, первый Днепрогэс – и тихо. Не будь совещания, мог бы и пропустить. И стало мне стыдно. На строительство в Братск я ведь ездил, тьма там перебывала писателей и журналистов.
Нам подавай новизну, к этому мы привыкли. Приучены со времен первых пятилеток и никак не можем отстать. Выездные редакции газет, литпосты журналов – где они? Километры кинохроники – о чем? БАМ, КамАЗ, Тюмень, Нурекская ГЭС... Эффектно, заметно. Не было ни гроша, да вдруг алтын. А если было, но больше стало вдвое, втрое, на том же месте? Нам это неинтересно, скучно.
Знаменит «Атоммаш» – завод XXI века. Заслуженно знаменит: он дает начало целой отрасли. Но, между прочим, есть на берегах Невы старый Ижорский завод, который делает пока что, да и всю одиннадцатую пятилетку будет делать, для оснащения АЭС неизмеримо больше. Я не знаток атомных дел, но в журналистике могу в какой-то мере считать себя специалистом: о ленинградских машиностроителях мизерно пишем. Вряд ли кто и разглядел петитные строки о том, что реконструкция Ижоры увеличила выпуск продукции на две трети.
Был у меня лет десять назад очерк под названием «Узел». Двое молодых проектировщиков затеяли перевооружение пяти заводов, вели спор со многими ведомствами, добились своего и получили в награду, как говорили они, «кучу неприятностей». Потом посланы были на год в суровый край (в Италию), чтобы участвовать в создании автозавода в Тольятти. Не хочу сказать, что эта работа не требовала упорства, таланта, ума. Я от души поздравил Якова Жукова и Дениса Четыркина, когда они стали лауреатами Государственной премии СССР. Характерно другое: ни мне, ни им самим даже в голову не пришло, что столь же высоко могла быть оценена реконструкция.
И вот люди, занятые кропотливым, как бы даже мелочным делом, остаются у нас в тени. А можно ли сказать, что им легко? Да нет же: в чистом поле и проектировать проще, и строить легче, чем в тесноте старых цехов. Но, ковыряясь на пятачках, куда экскаватор не заведешь, разбивая кувалдами бетон, а то и взрывая его, опускаясь в преисподнюю подвалов, работая под раскаленными слитками (с соблюдением, понятно, техники безопасности, что тоже непросто), теряя при этом нередко в зарплате, они, эти незаметные герои, приходят домой и читают, слышат, видят не про себя, про других – героев переднего края. А они, выходит, на «заднем», они тыловики.
Но это же кругом неправда! И по сложности боев и по значению их для победы. Реконструкция скромна, она не лезет на глаза, не старается показать, как ей трудно, не требует сверхзатрат, но в том и смысл ее. Еще раз придется повторить: это отныне не просто одно из направлений капитального строительства, но направление генеральное. Значит, пора нам наши взгляды, наши привычки, нашу психологию менять. Слова «эффектно» и «эффективно» лишь по звучанию сходны. По сути они антиподы.
Это поняли горняки, металлурги, машиностроители Приднепровья, потому и важен их опыт, потому и заслуживает обобщения. Партийный комитет области, исполком областного Совета смотрят на месте, что именно строят министерства и что, начав, не кончают. Был случай года три назад: все средства планировалось бросить на один крупный объект. А здесь увидели: не смогут достроить. И доказали, добились, получили деньги на реальные вводы – сто семьдесят миллионов сняли с «незавершенки». А нынче сдают этот самый объект. Так вот и используют права, данные местным Советам.
– У нас нет такой цели, – сказал мне Евгений Викторович Качаловский, первый секретарь обкома, – что непременно построить еще один стан, еще одну доменную печь. А довести до ума те, что есть, повысить мощность действующих. Десяток передовых заводов не повод для шума. Повсюду бы крутануть это дело! Вот удалось в области направить на реконструкцию свыше полутора миллиардов, а видим: можно больше и нужно больше. Нам, оперируя такими средствами, непозволительно делать глупости.
На одиннадцатую пятилетку Днепропетровщина решила отдать модернизации, техническому перевооружению своих предприятий уже пятьдесят три процента всех капиталовложений. Это, уточню, еще не план. Это собранные в области предложения городов, районов, низовых коллективов. Но то и важно, что наметилась такая тенденция, то и ценю, что идет она снизу.
Не разрешить реконструкцию – это сегодня затея безнадежная. Роды все равно состоятся. Но помочь им надо.
Известия. 1980. 27 декабря