3.2. Ростки “гражданской культуры” или раздвоенность посткоммунистического сознания?

Заметим, прежде всего, что попытки (более, а также менее успешные) осуществления демократических транзитов в России и других обществах советского типа - по крайней мере, начальных этапах - тоже явились преимущественно результатом внутриэлитных процессов, на которые лишь отчасти оказали воздействие факторы массовой мобилизации. При этом в полном соответствии с общей логикой демократических транзитов 3-й волны, политическая культура "гражданского" типа практически нигде не выступала в качестве предпосылки и условия демократизации.

В действительности, перед взором исследователя возникает достаточно противоречивая картина массовых настроений и ориентаций. В этом нетрудно убедиться, если взглянуть, например, на состояние российского массового сознания сквозь ту же методологическую призму основных параметров “гражданской культуры”.

(Заметим в скобках, что эмпирическую основу нашего последующего анализа составляют преимущественно данные опросов общественного мнения, проводившихся независимой исследовательской организацией РОМИР ("Российское общественное мнение и изучение рынка") под руководством Е. Башкировой в период с 1991 по 1997 гг. (РОМИР, сентябрь 1991, N = 1431; РОМИР, октябрь 1992, N = 1301; РОМИР, сентябрь-октябрь 1994, N = 1600; РОМИР, октябрь-ноябрь 1995, N = 820; РОМИР, декабрь 1994 - январь 1995, N = 1350; РОМИР, декабрь 1996 - январь 1997, N = 1811). Опросы по общенациональной выборке в 1991, 1992, 1994, 1996-97 гг. осуществлялись в рамках совместного исследовательского проекта с Университетом Айовы (под руководством А. Миллера, У. Рейзингера и В. Хесли). В отдельных случаях мы используем также и некоторые опубликованные данные опросов общественного мнения, проводившихся другими российскими и зарубежными исследовательскими организациями - ВЦИОМ, Институтом социологии парламентаризма, Международным институтом маркетинговых и социальных исследований и др. Мы специально не анализируем здесь данные электорального поведения россиян (см., например: White, Rose and McAllister, 1997), поскольку это предполагало бы самостоятельное измерение анализа - изучение роли политических технологий и механизмов политической мобилизации).

Начнем наш анализ с тех ценностей и ориентаций, которые относятся к личностному и межличностному уровням.

Опросы общественного мнения фиксируют более или менее устойчивую степень межличностного доверия примерно на уровне 30%. Это немного - по сравнению со скандинавскими странами, но вполне сравнимо со странами Южной Европы. Поэтому этот параметр, по-видимому, нам все же мало что может дать для прояснения интересующих нас вопросов. Другое измерение “гражданской культуры” - чувство личной политической эффективности, т.е. реальной причастности к политическим событиям, способности так или иначе влиять на них, у населения России находится на еще более низком уровне. Так, количество россиян, считающих, что “наших государственных руководителей мало волнует мнение таких людей, как я”, выросло с 80% в 1991 г. до 91% в 1997 г. Население отказывается верить в то, что можно чего-либо добиться, используя существующие институты и их механизмы: с 74 до 84% выросло за период с 1991 по 1997 гг. количество людей, согласных с утверждением о том, что “лучший способ добиться чего-либо в нашем обществе - это путем личных контактов”. 80% говорят, что “президента РФ мало волнует мнение таких людей, как я”, а 95% - что “депутаты Государственной Думы теряют контакт с народом, как только их изберут”. При этом и сами-то люди не слишком высокого мнения о собственной политической компетентности - свыше половины опрошенных считают, что “люди плохо понимают, что для них хорошо, а что - плохо”.

Терпимость к чужим взглядам и позициям, политическая толерантность, столь важные, с точки зрения теории “гражданской культуры”, для обеспечения массовой поддержки демократии и демократических институтов, - тоже не распространенная в российском обществе добродетель: свыше трети опрошенных убеждены, что “компромиссы с политическими оппонентами опасны”. Свыше половины согласны с утверждением, что “в любом обществе следует запретить высказывание опасных идей”.

Уместно в этой связи заметить, что в последнее время в политологической литературе появился аргумент о том, что низкая политическая терпимость со стороны "демофилов", сторонников демократии в России и других посткоммунистических странах может просто-напросто объясняться их стремлением защитить хрупкие демократические институты от экстремистских угроз, откуда бы они ни исходили (Bahry, Boaz and Gordon, 1997). Нам этот аргумент не внушает доверия. Демократия предполагает готовность политических акторов признать результаты демократических процедур, какими бы они ни были. Без распространенных в обществе личных качеств политической терпимости на это трудно рассчитывать.

Что же касается личного политического участия, то после его всплеска, связанного с выборами 1993-96 гг., оно находится на совсем низком уровне, причем, с 1991 г. продолжает неуклонно снижаться. Так, в 1997 г. 98% опрошенных сказали, что никогда (разумеется, в посткоммунистический период) не принимали участия в деятельности какой-либо политической партии или общественной организации; 95% никогда не обращались с письмом или звонком в газету, журнал или на телевидение; 94% никогда не обращались к депутату или другому официальному лицу, чтобы добиться решения общественных проблем; 93% никогда не участвовали в митинге или демонстрации. А почти половина российского населения и вовсе считает, что “в участии народа в процессе принятия решений вообще нет необходимости, если этот процесс осуществляется группой компетентных лидеров, внушающих доверие”.

Все эти данные, казалось бы, говорят о том, что российское общество в массе своей не предрасположено к усвоению демократических ценностей и ориентаций. Но вместе с тем, опросы общественного мнения фиксируют и относительно высокий уровень массовой поддержки индивидуальных прав и свобод - таких, прежде всего, как свобода совести (82%) и свобода слова (63%). Более того, позиция, сформулированная в нарочито резкой форме: "Любой человек или организация имеют право организовать оппозицию или сопротивление любой правительственной инициативе" - неизменно, начиная с 1992 г., получает поддержку свыше половины всех опрошенных (в 1997 г. - 60%). Не менее показательные результаты дает сравнение и таких двух мнений: "Индивидуальные права должны быть защищены, даже если это означает, что виновные не будут наказаны" (58%) и "интересы общества должны быть защищены, даже если это означает, что невиновные будут наказаны" (18%). Приоритет индивидуальных прав в массовом сознании, казалось бы, несомненный - но как же его в таком случае понимать, когда те же самые люди говорят (данные за 1997 г.), что "очень важно остановить преступность, даже если при этом ущемляются права обвиняемого" (55%) и "лучше жить в условиях порядка, чем предоставить людям столько свободы, что начинаются беспорядки" (целых 88%)?

И, наконец, еще один из ключевых параметров "гражданской культуры" - доверие к существующим политическим институтам. Оно на крайне низкой отметке - и продолжает снижаться. Например, по данным Института социологии парламентаризма, в 1997 г. Государственной Думе доверяли 10% россиян, президенту - 11%, правительству - 12%, ФСБ - 29%, православной церкви - 44% и вооруженным силам - 48% (11). Похоже, что и по этим параметрам российское массовое сознание совсем "не дотягивает" до уровня "гражданской культуры" (если, конечно, мы не ставим под вопрос сами политические институты - но об этом позднее).

Примечательный нюанс связан с региональным измерением институционального доверия. В отношении местных властных институтов оно все же несколько выше, чем в отношении Центра. Так, по данным РОМИР, в 1997 г. 47% опрошенных считали, что местное руководство (области, края, республики) "лучше выражает интересы таких людей, как Вы", и лишь 9% так думали в отношении руководства РФ. Но все же в целом доверие к властям - федеральным и местным - низкое: лишь 10% верят, что "руководство России принимает верные решения" ("почти всегда" и "в большинстве случаев"), и 26% считают так в отношении местного руководства. Складывается впечатление, что характерное отчуждение общества от власти воспроизводится и на региональном уровне, особенно если учесть нынешнюю широкую тенденцию к становлению в РФ региональных политических режимов авторитарного типа (см. Гельман, 1996).

Приведенные нами данные лишний раз подтверждают очевидные внутренние противоречия и нестыковки в массовом сознании посткоммунистической России. Об этом же говорят и многочисленные социологические исследования, проводившиеся в последние годы. Так, например, с одной стороны, существуют вполне достоверные данные опросов общественного мнения, фиксирующие значительные элементы демократических ценностей и ориентаций у российского населения, ростки “гражданской культуры” (см. Hahn, 1991; Gibson, Duch and Tedin, 1992; Miller, Reisinger and Hesli, 1993; Reisinger, Miller, Hesli and Maher, 1994 и др.). С другой стороны, не менее авторитетные и квалифицированные исследования говорят совсем о другом - о преемственности явно недемократических ценностей и авторитарных политических ориентаций (Whitefield and Evans, 1994; Брим, 1995; Schwartz and Bardi, 1997, и др.). Причем, в обоих случаях приводятся, казалось бы, убедительные свидетельства приверженности общим демократическим нормам - и поддержки "сильной руки", убежденности в необходимости выборов - и крайне низкого доверия по отношению к выборным политическим институтам, желания свободы от государственного вмешательства - и стремления к государственным социально-экономическим гарантиям, принципиального одобрения частной собственности - и неприязни к кооператорам, бизнесменам и "новым русским", и т.д.

Что же это - специфическое свидетельство раздвоенности, политической "шизофрении" массового сознания в драматическом надломе посткоммунистической трансформации? Или это результат использования неадекватных конкретных исследовательских методик и тенденциозных интерпретаций?

Раздвоенность массового сознания в России (как, кстати, и в других новых независимых государствах) налицо - эмпирически многократно зафиксировано, что люди высказывают многие взаимоисключающие суждения, придерживаются противоречащих друг другу ценностей и ориентаций. Другое дело - как объяснить эти видимые противоречия. По всей вероятности, правы, в частности, те, кто считает, что опрашиваемые, высказываясь в поддержку демократии и рыночной экономики в принципе, часто вкладывают в эти понятия какое-то иное содержание. Не исключено и то, что эти положительные оценки могут просто свидетельствовать о желании отдать дань политической моде и тому, что сегодня считается “политически корректным”. Наконец, из положительной оценки общих и абстрактных политических категорий автоматически отнюдь не вытекает такое же положительное отношение к их конкретной реализации в политической и экономической практике (см. Fleron, 1996).

Но, как нам представляется, действительно фиксируемые многочисленными социологическими исследованиями разночтения в основном проистекают все же из двух главных общеметодологических изъянов - во-первых, механического перенесения критериев и матриц оценки политической культуры развитых демократий на ценностную динамику обществ, находящихся лишь на начальных стадиях демократических транзитов, и, во-вторых, анализа этой ценностной динамики вне общего институционального контекста, т.е. рассмотрения посткоммунистических политических ценностей и ориентаций в отрыве от реального функционирования новых политических институтов.

Скажем еще более определенно: с нашей точки зрения, адекватный анализ данных даже самого методологически безупречного социологического опроса населения в посткоммунистической России не может быть ограничен рамками самих этих данных. Уяснение реального содержания и динамики массовых политических ориентаций и политических ценностей российского населения должно включать их соотнесение с конкретным анализом политических институтов и политических процессов в современной России.

Учитывая, по мере возможностей, эти отмеченные выше теоретико-методологические обстоятельства, мы теперь обратимся к поиску дополнительной - исторической - отправной точки для нашего анализа ценностной и институциональной динамики в посткоммунистической России. В данном случае мы исходим из того, что адекватная оценка нынешней эволюции политических ценностей и массовых политических ориентаций российского населения предполагает их соотнесение не только с общими закономерностями демократических транзитов как таковых, но и с реальным состоянием массового политического сознания в советскую эпоху.