История промысла

И стория места. Немногие маленькие города могут похвастаться такой судьбой, какая выпала на долю Городца на Волге. Основанный псковским князем Георгием Всеволодовичем всего на пять лет позже Москвы, он сначала назывался Малым Китежем. Большой Китеж — главная вотчина того же князя — стоял якобы в ста верстах отсюда среди глухих лесов на берегу озера Светлояр. Неописуемой красоты был этот город: что ни дом — то новое чудо, изукрашенное сверху донизу. Да­же от въездных ворот люди глаз не могли оторвать, такие на них невиданные деревянные львы-сторожа лежали и каждому входящему в город добро улыбались. А цветы, что вокруг них вились, головками при этом качали, хотя тоже были деревянные.

С этим озером и городом связана одна из самых красивых и самых загадочных легенд. Точнее, она связана с обоими этими городами, так как, по преданию, полчища Батыя осадили сначала Малый Китеж и, одолев дружину князя Георгия, сожгли город. Однако князю с остатками воинов удалось темной ночью уйти в Большой Китеж. Но хан и там его настиг, и возле Светлояра тоже была жестокая битва, в которой малочисленные русские погибли все до единого. А дивный город Батый приказал спалить дотла, чтобы и памяти о нем не осталось. Но той же ночью Китеж вдруг бесследно исчез. Говорят, в воды Светлояра погрузился и стоит там с тех пор целехонький, и в иванов день в нем иногда колокола призывно звонят, и некоторые вроде даже слышали и видели город под волнами.

Считалось, что это сама Русская земля так его спрятала, чтобы сохранить несказанную красоту и когда-нибудь снова открыть ее людям.

Требовать от легенды исторической правды нет смысла. Однако абсолютно правдиво в древнем сказании то, что Малый Китеж – Городец дважды был дотла сожжен татарами, и, подобно сказочной птице Феникс, дважды воскресал из пепла. Причем всякий раз становился краше, чем прежде. И еще одно важное открытие сделали ученые: родилась «Китежская легенда в семнадцатом веке и именно в Городце ее авторами были, по всей вероятности, старообрядцы. А озеро Светлояр они «привязали» к сказанию потому, что оно еще с языческих времен считалось священным, и праздновать Иванов день к нему ежегодно сходились десятки тысяч людей из ближних и очень дальних мест. Заставить их поклоняться не языческой, а своей христианской святыне - невидимому граду и мученику-князю - было делом большого религиозно-политического прицела.

Но тут возникает естественный вопрос: а не Городец ли единственный подлинный Китеж? Тем более, что в нем есть зарастающее сейчас Рязаново озе­ро, в воды которого якобы тоже что-то однажды погрузилось, не то часовня, не то церковь...

А в тринадцатом веке Городец назывался уже Рядиловом, и в нем у своего родного брата Андрея несколько раз бывал Александр Невский.

Кстати, Андрей — первый рус­ский великий князь, который восстал против татарского ига. Но другие князья не поддержали его, войско было переби­то, а он сам еле спасся бегством за границу, в Скандинавию. В 1256 году он вернулся, и стараниями Александра, тог­да уже великого князя Владимирского и знаменитого полководца, избежал рас­правы татарской и из рук брата же получил во владение Нижний Новгород и Радилов.

В седой нашей древности Алек­сандр Невский был, пожалуй, един­ственным военачальником, не проиграв­шим ни одной битвы, хотя воевал он много. После разгрома псов-рыцарей на Чудском озере,— а ему, между прочим, исполнилось тогда всего двадцать два года,— на Западе стали даже «блюстися имени его», как пишет летописец, то есть одно имя его наводило на всех панический страх. В Орде ханские жены пугали им детей: «Вот придет Алек­сандр» Но Александр был и великим политиком, он понимал, что с татарами сейчас не справиться, и воевал только с Западом, а Орду брал хитростью и ле­стью. Трижды он ездил туда, многое вы­торговал для народа русского. Но подо­шел год 1262-й. В города, как обычно, явились татарские откупщики дани, а народ взял и перебил их. Всех до единого перебил во Владимире, Сузда­ле, Ростове, Переяславле, Ярославле, в других городах. В Орде немедленно соб­рали полки идти на Русь мстить. И Александр снова помчался туда, зиму и лето 1263 года положил на уговоры и лесть и отвратил беду, даже добился новых льгот. Но когда по осени возвра­щался назад, простудился, сильно зане­мог и остановился у брата Андрея в Радилове. Там был тогда Федоровский мужской монастырь, в одной из его келий он и лежал. Потом, почувствовав, что дела совсем плохи, принял, по обычаю, схиму под именем Алексия и вечером 27 ноября скончался. Скончался монахом Федоровского мужского монастыря.

В Городце всегда умели работать по дереву. Местные плотники делали речные суда: ладьи, кербасы, учаны, буфты, расшивы, беляны, барки, паузки, мокшаны. Чуть не половина всех судов, бегавших по Волге под разноцветными парусами и на веслах, испокон века строилась здесь под Городцом.

Вдоль корпуса судна и, особенно, на носу и корме вырезали обычно пышные растительные орнаменты, в которые были вплетены звери, птицы, но чаще – добродушно улыбчивые львы или русалки-берегини. Такую работу выполняли плотники-домовики, так называемые якуши (жившие в деревне Якушево). Главной работой для них было не украшение судов, а строительство домов.

Д елали в Городце и пряничные доски. Пряники играли очень большую обрядовую роль в старой русской жизни: были пряники свадебные, поминальные, именинные и пр. И потому пряничные доски для печатания изготовлялись с особой старательностью и выдумкой. А пряники печатные продавали по всей стране.

Под боком у Городца, в дерев­нях, прильнувших к извилистой прозрачной речке Узоле, жили и знаменитые саночники и дужники. Эти дуги были очень красивы: хитро вызолоченные, они, кроме того, покрывались еще неглубокой резьбой и богато раскрашивались.

Зарождение Городецкого промысла. В тех же деревнях по реке Узоле делались и единственные в своем роде инкрустированные прялочные донца.

Русская прялка — это стоячок в виде лопастки, гребня или развилки, кре­пящийся под прямым углом к подставке-донцу, на которое садится пряха. Донца — это доски со специальными «го­ловками» на концах. На сами доски женщины-пряхи садились, а в «головки» вставляли большие деревянные гребни с куделью, которую и сучили потом с помощью веретена в нитки.

Что же обусловило появление в одной округе такого большого числа неповторимых народных искусств-ремесел, особенно по обработке дерева?

Во-первых, конечно, обилие лесов, которые начинались на правом волжском берегу, чуть ли не у самой воды и тянулись на восток и север на сотни верст до реки Вятки. Пахотных земель в Заволжье было крайне мало, и каждый новый клочок отвоевывался у вековых сосен и елей с огромным трудом. А древесина - вот она, бери безо всякой меры, какую пожелается, зарабатывай на хлеб свой.

Во-вторых, поблизости располагалась знаменитая Макарьевская, а потом Нижегородская ярмарка — главный базар тогдашней России. Двести лет она существовала, и еще в 1805 году иностранец Реман писал: «Франкфуртская и Лейпцигская едва заслуживают названия ничего не значащих сборищ в сравнении с тою, которая бывает в сем скудном местечке» (у Макарьевского Желтоводского монастыря). Сюда свозились товары из За­падной Европы, из Персии, с Кавказа, из Средней Азии, из Китая, и надо было, чтобы доморощенная продукция не про­сто конкурировала с ними, но в чем-то и превосходила. Это опять же повышало доходы. Поэтому мастера, сами приво­зившие товары к Макарию, а таких было больше, очень внимательно присматри­вались к изделиям иноземцев и все лучшее в них или быстро перенимали, или старались затмить собственной но­вой выдумкой. Короче говоря, на этой ярмарке в течение двухсот лет шло очень интенсивное взаимообогащение самых разных народных ремесел и ис­кусств, и, кроме того, она стимулирова­ла их постоянное совершенствование.

Соседство владимиро-суздальских земель также оказало на го­родецких мастеров определенное вли­яние. Они же бывали там, и уникальные памятники древнерусского искусства на­верняка оставляли в их душах очень глубокие следы.

И, наконец, в самом укладе здешней жизни одна из причин столь небывалого расцвета народных искусств в городецкой округе. Этот уклад уже просто не может не рождать все новых и новых художников, ибо он сам рожден великолепными художниками предыду­щих поколений. Посватался, скажем, здесь па­рень к девушке, обязательно должен был ей раньше прялку собственной ра­боты подарить. Такой порядок вообще-то во всех северных губерниях суще­ствовал. И чем прялка нарядней, чем искусней резана или расписана, тем больше чести и уважения будущей семье и ее главе. Невесты ходили с ними на посиделки, и там было принято каждую всенародно разглядывать и обсуждать. А дома гребень вынимался, и донце вешали на стену, вместо картины.

А делали прялочные донца так. Вылавливали в заводях реки Узолы дубовые топляки - то есть мореный дуб. Сушили его, кололи на тонкие пластины, и из них вырезали почти прямоугольное тулово коня с сильной, гордо изогнутой шеей маленькой чуткой головой. Под этот силуэт вырезали на чистом осиновом донце углубление и сажали его туда, Клеем не пользовались, сверлили насквозь через дуб и осину отверстия и загоняли шпоны, тоже черного дерева. «И не абы где загоняли, а на месте глаз, там, где сбруя должна идти, там, где хвост вяжется, где копыта. И получалось, что и резьбы еще никакой нет, и ног у коня нет, и гривы и хвоста, а все равно он бляшками на подпруге играет и глазом выпуклым косит». Потом мастер овальными порезами соединит шпонки-копытца с туловищем — ноги сделает, от последней шпонки изогнет на доске пружинистый хвост, по шее пустит летящие штришки — гриву, и изображение становится одним целым.

Круг сюжетов, разрабатываемых в резных картинах, невелик. Два коня у дерева со сказочной птицей на макушке. Эта сценка пришла из языческой мифо­логии. Она встречается в иконах, в народных вышивках, в древнем литье и изображает, по определению академика Б. Рыбакова, Великую Богиню, Богиню Земли, превратившуюся в дерево, и «предстоящих перед ней жрецов с дара­ми». Но городецкие мастера, по своей извечной вольности, позабыли о богине и сделали сцену сугубо бытовой: всадни­ки у них или с саблями, или курят длинные чубуки, или размахивают плет­ками. Попадаются на конях и амазонки, а внизу почти всегда прыгают собачки. Вторым сюжетом идет лихой выезд в карете или легкой коля­ске.

Появление росписи на прялочных донцах. В семидесятые годы прош­лого века в здешних местах перестали делать резные донца и начали их распи­сывать. Первым, судя по всему, на это решился Антон Васильевич Мельников из Охлебаихи.

Предание Городецкого края со­хранило нам не только дату пере­хода мастеров к новой технике росписи, но даже и фамилию первого «учителя». В 1870 году в де­ревню Курцево приехал из Город­ца иконописец Огуречников: его пригласили подновить роспись местной церкви. Он-то и помог городецким мастерам освоить живо­писную манеру росписи: способы наложения кра­сок в несколько слоев, способы оживки белилами, т. е. те приемы, которыми издавна пользо­вались при писании икон.

К освоению живописной техники художники частично были подготовлены, так как уже с середины прошлого века начали применять подкраску инкрустированных пред­метов. Стимулом перехода к чисто живописному письму была конку­ренция между мастерами, потреб­ность украшать предмет быстрее. Первые живописные произведе­ния сохраняют композицию и сю­жет инкрустированных донец: де­рево с всадниками, кони, птицы. В процессе освоения цвета все больше подчеркивается зелень ра­стений, красочность розанов и дру­гих цветов, линии становятся более гибкими. Выделяется ряд та­лантливых художников, каждый со своей манерой письма.

Расцвет городецкой живописи падает на 1870 — 1880-е годы. В это время только в одной дерев­не Коскове росписью донец зани­малось пятнадцать дворов.

В конце прошлого века в декора­тивном искусстве Городца стали заметны признаки упадка, вы­званные тем, что нужное для про­изводства изделий дерево сильно подорожало. Основная же причи­на — появление дешевого фабрич­ного ситца, который заменил ткани, изготовляемые вручную. От­пала надобность в донцах, мочесниках, гребнях и веретенах. Прядильные и ткацкие машины выте­снили все нехитрые орудия дере­венской пряхи. А у городецких художников не стало главных «по­лотен», на которых они выявляли свое живописное мастерство.

Поэтому последующий период Городецкого промысла связан с производством деревянных сувениров и деревянной мебели, украшенной знаменитой росписью.